— Это вульгарно, Эмилия, вульгарно и бессмысленно.
— Вульгарно? И ты еще смеешь говорить так? Неужели ты не понимаешь, что... А мы-то ждали тебя все — я, ребенок, мама.
— Ну нет! Только не я, — послышался из соседней комнаты голос старухи.
— Мы ждали тебя с открытым сердцем, а ты решил пустить нас по миру? За что? — Эмилия вспомнила о рассказанном Кулой, и глаза ее наполнились слезами. — Неужели сам не видишь, что ты всего лишь несчастный, жалкий калека, а я из жалости притворялась, что... Ведь я еще молода, слишком молода, чтобы прозябать всю жизнь с увечным. Да к тому же с таким, который задумал разорить нас. С какой стати?
Джеордже побледнел как мел и, не сказав ни слова, вышел из кухни. Крышка кастрюли так и осталась у него в руке, и он бросил ее только во дворе.
Несколько секунд Эмилия ощущала какое-то необычное удовлетворение, потом перед глазами встало побелевшее лицо мужа, его удивленные, словно ослепленные болью глаза, и она бросилась вслед за ним.
Добежав до калитки, Эмилия широко распахнула ее и хотела позвать Джеордже, но, заметив, что он разговаривает у дороги с двумя крестьянами, осторожно, словно боясь привлечь его внимание, прикрыла калитку и поплелась обратно.
Старуха уже весело хлопотала у плиты.
— Хорошо ты его отделала, доченька, пойди, я тебя поцелую. Пусть не думает, что ему все так обойдется!
— Не надо, мама... Прошу тебя, оставь меня в покое. Отдохни еще.
Старуха растерянно замерла посреди кухни. Радостное выражение мгновенно исчезло с ее лица.
— Я боюсь, Эмилия! Слышишь, боюсь! — хрипло пробормотала она, беспокойно озираясь по сторонам, словно искала кого-то. — Боюсь, доченька. Теперь все не на своем месте. Да и не вижу я почти ничего...
9
Долгое время Эмилии казалось, что случившееся между ними дурной сон. По временам в ушах ее звучали словно долетавшие откуда-то издалека отдельные слова Джеордже, перед глазами возникало смущенное, испуганное лицо Кулы, мявшего в руках засаленную железнодорожную фуражку, потом искаженное страданием бледное лицо мужа, сжатые в мгновенном порыве ярости губы...
Эмилия сидела за столом, положив руки на мокрую клеенку. Назойливое тиканье стенных часов раздражало ее, и она с безотчетным беспокойством издала их хриплого, надтреснутого звона. Старуха не находила себе места и бесцельно бродила по кухне, наталкиваясь на стулья, что-то ворчала себе под нос. Вены так вздулись у нее на лбу, что Эмилия не на шутку встревожилась.
— Да садись ты наконец, мама, — строго прикрикнула она на мать. — Хочешь опять заболеть подагрой?..
«Это ты ему пожелай, твоему муженьку, накажи его бог!»—хотела крикнуть старуха, но голос ее сорвался, и она разразилась долгим, мучительным кашлем, вызвавшим жалость Эмилии.
-— Ты ведь ничего не ела, мама. Садись за стол, я налью тебе супа.
— Не хочу супа. Нашла о чем думать! О супе! Вылей его свиньям. До чего же ты бесчувственная! Только и думаешь что о еде. Будь он проклят, твой муженек, лучше бы уж он остался там, где мой Павел. Столько честных, хороших людей полегло, а те, что возвращаются, совсем одурели, будь они прокляты.
Эмилия с трудом поднялась из-за стола, открыла буфет и налила стаканчик цуйки.
— Выпей, мама, тебе станет легче, — сказала она, подавая матери стаканчик, но руки старухи так задрожали, что цуйка пролилась на пальцы. Она немного отхлебнула л протянула стаканчик Эмилии.
— Не могу. Убери его отсюда. О боже, боже, ради чего мы с твоим отцом всю жизнь гнули спину? Неужто ради этого сумасброда. О боже, боже...
Старуха безуспешно старалась заплакать, ее затяну^ тые бельмом глаза искали Эмилию. Потрясенная стра-данием матери, Эмилия на мгновение забыла о собствен-ном горе.
— Не бойся, он не посмеет прикоснуться к нашей земле, — пробормотала она сквозь зубы. (В эту минуту она была удивительно похожа на мать.) — Даже если.
— Если что, доченька, что? — быстро спросила Анна, подойдя к дочери.
— Никогда не позволю ему это.
— Поклянись, ~- прошептала Анна, вцепившись в руки дочери тонкими узловатыми пальцами.
— Клянусь, мама. Неужели ты думаешь, что...
— Откуда мне знать? Всю жизнь ты была как слепая, ничего не понимала. Бог тебя знает, в кого ты пошла... Видать, в отца, он-то был тряпкой и пьяницей.: Ежели бы не я, так и ты осталась бы простой мужичкой, Слышишь?
— Да, мама, знаю, знаю. Давай лучше обедать.
— Осталась бы простой мужичкой, — продолжала старуха, дрожа всем телом. — Выдали бы тебя за какого-нибудь вонючего мужика. Попробовала бы тогда хоть словечко сказать, сразу получила бы в зубы. Слышишь, Эмилия?
— Господи, мама, что с тобой? Успокойся наконец, Еще удар тебя хватит!
— Была бы простой мужичкой, — продолжала кричать старуха. — А когда состарилась, у тебя бы выпали зубы... как у меня... Никто мне их не вставил! Поклянись, что не уступишь ему.
— Клянусь, мама! — прошептала Эмилия. Ей стало страшно, и глаза наполнились слезами.
— Поклянись здоровьем и будущим Дануца, — приказала старуха и вся побелела. Мельчайшие морщинки на ее лице казались прорисованными чернилами, а лоб побагровел.
— Ты не в своем уме, мама, воскликнула Эмилия. — Сейчас же садись и ешь, и чтобы я не слышала больше ни слова Эмилия накрыла на стол, налила суп и стала постукивать ложкой о тарелку, чтобы Анна подумала, что она ест.
— Зачем ты заставляешь меня есть, когда мне не хочется? — плаксиво заговорила Анна, не прикасаясь к еде.
— Тогда делай что хочешь,— устало пожала плечами Эмилия. — С тобой тоже сладу нет.
Обе замолчали. Эмилия со злостью отбросила кошку, которая подошла потереться об ее ноги, но тут же пожалела.
— Надо помыть посуду, — вздохнула она, но с места не поднялась.
— Провались она, — проворчала старуха. — Позову какую-нибудь цыганку, дам ей кусок сухого хлеба, и она вымоет. Не. порти рук, ты барыня.
— Иди ляг, мама, отдохни, — сказала Эмилия, хотя ей и не хотелось оставаться одной. — Послушай, мама, — не удержалась она, — неужели ты веришь тому, что сказал этот дурак Кула?
Но тут же пожалела, что спросила, и вся похолодела в ожидании ответа, хотя и предполагала, каким он будет.
-— Откуда мне знать? — мягко ответила старуха. — Ежели узнает об этом Гэврилэ, подговорит Эзекиила убить его... Гэврилэ только кажется добрым, а на самом деле... Не дай бог связываться с ним. Весь род у них пошел в отца... в Теофила.
— Так, значит, ты веришь? — с ненавистью спросила Эмилия.
— А что ты его самого не спросила? — обозлилась старуха.
— О чем мне его спрашивать? Мне просто противно... Ладно, мама... Ты, видно, ни о ком, кроме себя, не думаешь. Иди лучше ложись и не мешай мне...
Старуха презрительно усмехнулась, встала из-за стола и отправилась к себе в комнату. Только теперь она почувствовала голод и пожалела, что не обедала. Она попробовала молиться, но вскоре бросила — голод не давал ей покоя, да и досадно было, что Эмилия не поинтересуется еще раз, не хочет ли она есть. Недовольно порча, старуха улеглась в постель и стала прислушиваться к бою часов, чтобы узнать, скоро ли ужин.
Оставшись одна, Эмилия никак не могла приняться за работу. Она машинально взяла со стола зеркало и рассеянно посмотрела в него. С молниеносной быстротой пронеслись воспоминания о ночах, проведенных с Дже-ордже по возвращении. «Подлец, — подумала она, но слово это никак не вязалось с образом мужа, и она снова почувствовала растерянность. — Неужели он живет с этой мужичкой? — Эмилия попыталась представить себе, что произошло между ними, но и это ей не удалось. — Я всегда была честной и поэтому не могу вообразить такой грязи... Кто знает, чем занимался в эти военные годы вдали от дома этот...» Она запнулась, хотела сказать «несчастный» и, потеряв самообладание, кинулась в комнату матери.
— Он не отнимет нашу землю. Слышишь, мама? Не бойся.
— А что толку в разводе? — сонным, чужим голосом спросила старуха. — Тебя же станут поносить, не его.
— Продам все. Уеду в город, найду там себе место. Бедняжка Дан мучается там один.
Кто-то робко постучал в дверь «Он», — подумала Эмилия и побежала в кухню. Прижавшись к стеклу, в окно смотрел Суслэнеску. В первую минуту Эмилия его не узнала: бледный, обросший, он походил на мертвеца. Костюм, волосы, руки были покрыты сплошной коркой засохшей грязи. Оторопелые, застывшие глаза, казавшиеся огромными под стеклами очков, испугали Эмилию.
— Что вам угодно? —- крикнула она.
Суслэнеску открыл дверь, споткнулся и, чтобы не упасть, прислонился к стене.
— Здравствуйте, — робко, как провинившийся ребенок, пролепетал он. — Ради бога, не беспокойтесь... Мне надо поговорить с господином Теодореску.
— Его нет дома! — грубо ответила Эмилия.
— Как нет дома? — удивился Суслэнеску. — Почему? — кривая бессмысленная улыбка расплылась по его лицу. — Я очень прошу извинить меня, — пролепетал он.
— Но что с вами? — не удержалась Эмилия. — Что с вами стряслось?
— Ничего, — с трудом процедил Суслэнеску сквозь судорожно сжатые зубы. — Ничего. Я хочу есть.
Он снял очки, сунул их в наружный карман пиджака и вдруг зарыдал, всхлипывая и хватая воздух ртом. «- Господин Суслэнеску, скажите же наконец, что с вами произошло? Заходите, садитесь, успокойтесь, я дам вам стакан воды. Присаживайтесь, сейчас я разогрею вам поесть.
Суслэнеску, качаясь, сделал несколько шагов к стоявшему у стены топчану и упал на него, зарывшись лицом в старенькое шерстяное одеяло.
Испуганная Эмилия растерянно суетилась вокруг со стаканом в руке, потом поставила его на край плиты и принялась разводить огонь, чтобы разогреть суп.
— Со мной ничего не случилось, — вдруг глухо заговорил Суслэнеску. — Я только получил по заслугам. Еще раз прошу простить меня... Я должен уехать...
Грязное, залитое слезами лицо Суслэнеску растрогало Эмилию, и у нее самой защипало в глазах. Без очков лицо его показалось Эмилии детским, и отросшая борода выглядела странной и неуместной.
— Успокойтесь, прошу вас. С вами, должно быть, случилось что-нибудь серьезное. Чем можем мы вам помочь? Садитесь за стол. У меня сегодня не бог весть что, но...
Еле передвигая ноги, Суслэнеску машинально подчинился, присел к столу и взял ложку, но после первого же глотка слезы снова брызнули у него из глаз. Стараясь сдержать слезы, он склонился над дымящимся супом, стараясь скрыть от Эмилии заплаканное лицо.
— Поссорились с Кордишем? — спросила Эмилия. — Вам не надо было от нас уезжать... Мы к вам привыкли и... Словом, лучше было бы, если бы вы остались...
Суслэнеску вздрогнул, вытер глаза рукавом. Заметив это, Эмилия чуть было не предложила ему платок.
-— Я думаю, что вам не помешает сейчас рюмочка цуйки, — предложила она и поставила перед Суслэнеску бутылку цуйки, но он к ней не прикоснулся. От супа тоже пришлось отказаться — после первых же ложек Суслэнеску овладел такой приступ икоты, что все лицо его покрылось холодным потом.
— Ради бога, прилягте,— испугалась Эмилия. — Как бы вам не стало совсем дурно...
Суслэнеску послушно улегся на топчан и закрыл глаза рукой. Все его тело сотрясалось от внутренней дрожи, и он никак не мог сдержать ее. Слезы по-прежнему текли по лицу, принося облегчение.
Услышав, как скрипнула дверь, Суслэнеску приподнялся на локте -— Эмилия вышла. Ему захотелось позвать ее, но он не решился.
Только теперь, в этой чистой кухне с темными углами, где тускло поблескивали на полках ряды медных кастрюль, усталость окончательно овладела Суслэнеску; она растекалась по всему телу, как теплый горьковатый напиток. Он мог бы покорно подчиниться, если бы не знал, что это оцепенение скоро пройдет и снова... Какой далекой казалась теперь его одинокая жизнь со всеми ее прелестями. Суслэнеску просунул руку под рубашку — тонкая, натянутая на костях кожа горела, — видно, у него был жар, но он не обратил на это внимания. «Как возможно, — думал он, — чтобы все, к чему я с детства Стремился, стало вдруг невыносимым в результате выходки какого-то животного. — При мысли о случившемся бессильная ярость вновь овладела им. — Чтобы отомстить, я должен выбрать», — подумал он.
— Пройдемте в комнату, — предложила, возвращаясь на кухню, Эмилия.
Суслэнеску послушно пошел за ней и, чтобы скрыть волнение, снова спросил:
— А где я смогу найти господина директора?
— Не знаю, — сухо ответила Эмилия. -~ Это меня не интересует.
— Госпожа, теперь моя очередь спросить, что случилось. Я пришел, чтобы попросить у него прощения, и если бы вы только знали, чего это мне стоило! Я был слеп и не хотел верить, что, когда сталкиваются две силы, прежде чем выбрать, на какую сторону стать, — нужно прислушаться ко всему, что есть в тебе самого лучшего и благородного. Я хотел попросить у него прощения, что не уловил смысла вещей, о которых он нам говорил в то воскресенье. Кроме того, я был пьян, а в таких случаях я всегда жалок и слаб.
— Что вы говорите? — спросила Эмилия и с удивлением взглянула на Суслэнеску, чтобы убедиться, не пьян ли он и теперь.
— Я хотел сказать ему — вот человек, который признает свое поражение. Неужели вы ударите лежачего?
— Он способен и на это, — заметила Эмилия,—Он ни перед чем не остановится.
Суслэнеску разочарованно пожал плечами.
— А я восхищался вами, восхищался, как вы сумели его понять, как ладите с ним. И не мудрено, ведь лично у меня позади одни развалины.
— Вы еще совсем молодой, как же можно так говорить? Что же вы нашли в моем муже?
— Не знаю, как это назвать, — волю, силу, да это и не столь важно. Вернее, душевную чистоту... Способность порвать со всем, и не потому, что тебя воспламенили какие-то идеи, а потому, что знаешь всем своим существом, зачем страдал.
Суслэнеску стало знобить, и он весь съежился. Где-то в глубине шевельнулась мысль, что необходимо сходить к врачу, но она показалась нереальной. Он ясно видел, что Эмилид не только не понимает его, но с раздражением и нетерпением ждет, когда он замолчит. Но Суслэнеску не хотел дать ей говорить (он думал, что пойдет речь о мелкой семейной неурядице), боясь, что, замолчав, снова вспомнит о случившемся. Позднее он забудет об этом случае, заставившем его сделать выбор, и тогда останется только радость решения, принятого в условиях... относительной свободы.
— Я вижу, вам нездоровится, господин Суслэнеску. Не хотите ли?..
— Нет, нет. Я хочу видеть господина директора.
Это упорство вывело Эмилию из себя. Она встала со стула, подошла к Суслэнеску и, низко склонившись над ним, твердо и в то же время злобно отчеканила:
— Он ушел... Я выгнала его, понимаете? Суслэнеску вытаращил глаза.
*— Не может быть! — почти прошептал он.
— Вы переехали от нас и не успели как следует узнать нашу жизнь. Мы начали с самых низов, и мне не стыдно признаться в этом. Родители мои трудились, батрачили, чтобы обеспечить детей. Мы с Джеордже тоже работали не покладая рук, копили, не позволяли себе никаких удовольствий. Скажите мне, ведь вы интеллигентный человек, — скажите, разве можно стыдиться того, что мы не одеты в лохмотья? Разве социализм состоит в том, чтобы умирать с голоду? Разве постыдно обеспечить себе завтрашний день?
Суслэнеску рассеянно улыбнулся. Ободренная этой улыбкой, Эмилия вдруг закричала;
— Он хочет отдать нашу землю! Понимаете? Хочет разделить ее между крестьянами! Нашу землю! Он не думает о...
Больше Суслэнеску уже ничего не мог понять — лишь отдельные обрывки слов: ребенок... его будущее... продолжать учебу в Париже... земля... бедная мама, она с ума сходит от горя... опять земля...
Страх снова стал овладевать им. Это был тот же страх, который он испытал чуть раньше перед Баничиу и другими и стал умолять их о пощаде. То же головокружение и ощущение нереальности. Суслэнеску стал задыхаться и снова попытался закрыть лицо руками.
— Господи, — простонал он,— до каких пор я смогу терпеть эти муки...
10
Суслэнеску не мог себе представить, сколько он проспал, когда начальник вокзала Туркулец стал трясти его за плечо и предложил большой ломоть хлеба с салом. В чугунной печке по-прежнему весело потрескивал огонь, но Суслэнеску было очень холодно. Он с удивлением убедился, что спал совсем голый, закрывшись одной черной грубой шинелью.
— Я тоже не дурак погулять, но сроду не видал, чтобы кто-нибудь так накачался, как вы вчера. Это было что-то из ряда вон выходящее. Одни после выпивки плачут, другие поют, третьи в драку лезут, а вас вдруг обуяла жажда путешествий. Подумать только -— притащиться сюда из Лунки по брюхо в грязи, это тебе не шутка. Хорошо еще, что не упали где-нибудь по дороге. Подобрали бы через несколько дней уже мертвого.
Суслэнеску с удивлением уставился на начальника вокзала.
— Ну вот и не помните ничего! Раз так, давайте познакомимся. Авраам Туркулец —- начальник вокзала.; Да мы с вами встречались. Очень жалко, что вы не заходили к нам прежде, запросто, как образованный к образованному, хоть мы и живем далеко, в поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64