Дочка играет на рояле, она у меня гимназистка. Глотните из этой бутылки, опохмелитесь, а я выйду, пока оденетесь, — может, стесняетесь. Вчера вы разделись донага.
Боже, чего только не вытворяет человек, когда выпьет. А потом удивляется и не верит.
Суслэнеску быстро оделся, чувствуя удивительную лег-< кость и свежесть во всем теле, только глаза горели и слезились.
Вскоре вернулся Туркулец и сообщил, что в Лунку как раз отправляется телега, которая сможет захватить и Суслэнеску. Тот не успел даже возразить, как оказался на обитом кожей сиденье с ногами, укутанными вонючей овчиной. «В конце концов так даже лучше, — решил он.— Нет смысла дезертировать. Барон просто старая развалина, но не может быть, чтобы остальные не поняли его. Особенно такой здравомыслящий человек, как Урсу. Земля и гордость Паппа не играют в данный момент решающей роли. В конечном счете, говорил себе Суслэнеску, люди достаточно меня уважают, чтобы выслушать мои объяснения. Косность руководителей исторических партий принесла слишком много зла, чтобы позволить им продолжать эту близорукую политику, от которой выигрывают только коммунисты.
Жена Кордиша сообщила Суслэнеску, что муж на каком-то политическом совещании у Клоамбеша, и объяснила, как туда пройти. Суслэнеску без долгих раздумий отправился к Клоамбешу и долго стучался, пока ему не открыла какая-то толстуха.
— Вы из поместья? — спросила она и повела его в дом, прежде чем он успел объясниться.
В большой комнате, куда Суслэнеску вошел, окна были забиты одеялами, и в сумраке плавали облака табачного дыма. Вокруг стола, на котором горела закопченная керосиновая лампа, Суслэнеску увидел Кордиша, Пику, Клоамбеша и еще двух незнакомых ему людей. Все молча уставились на него, а один из незнакомцев — высокий, небритый, со светлой копной волос — поднялся из-за стола.
А этому что здесь понадобилось? — грубо прозвучал в тишине его голос.
— Преподаватель Суслэнеску, — представился учитель и, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, заговорил: — Я пришел объясниться... Вчера произошло недоразумение, мне не дали изложить мою точку зрения... — Суслэнеску запнулся, не зная, как обратиться к присутствующим. «Братцы» прозвучало бы унизительно, как извинение. Господа, — начал он, — мы должны отнестись к положению со всей серьезностью... Господин барон не разбирается в обстановке. Мы обязаны объяснить ему, если нам действительно дорого наше дело. Упрямство здесь не поможет.
— Послушай, Кордшн, что надо этой глисте? — раздувая от возмущения ноздри, спросил Баничиу. — Кто его сюда привел? Кто?
— Да, наверно, моя дуреха жена, — краснея, признался Клоамбеш.— Это тот самый тип, которого выставил вчера за дверь его сиятельство барон.
Баничиу аккуратно отодвинул стул, подошел к Суслэнеску вплотную и взял его за подбородок.
. — Не меня ли ты решил провести, дружище? — презрительно спросил он.
— Послушайте, господин, — попытался протестовать Суслэнеску, по Баничиу с такой силой сжал ему подбородок, что па глазах у пего выступили слезы.
— Так это тот самый коммунистический агент, который водил вас за нос! А вы уши развесили. Умники! Как же мне с ним поступить? — хитро подмигнул Баничиу, расправил плечи, потянулся и вдруг коротко приказал: — А ну, раздевайся.
Суслэнеску не понял и круглыми от изумления глазами уставился на Баничиу.
— Что вы сказали? — с растерянной улыбкой спросил он.
— Раздевайся, — гаркнул Баничиу. — Прогуляешься по улице голышом — может, ума наберешься.
Суслэнеску почувствовал, что ему становится дурно. С умоляющим видом обернулся к Кордишу, словно ища у него поддержки, но тот весело улыбался и потирал руки в ожидании дальнейшего развития событий. Пику спокойно ковырял в носу, а Клоамбеш смотрел на все с отсутствующим видом.
— Не заставляй меня повторять, — с притворной мягн костью торопил Баничиу.
— А еще говорил, что из бояр, — фыркнул Кордиш. — Нашел с кем спорить — с бароном... Я-то его приютил, кормил, поил, а он хотел позабавиться с моей же женой.
— Раздевайся, — угрожающе процедил Баничиу. Добром говорю, — повторил он, но, увидев, что Суслэнеску стоит неподвижно, отвесил ему звонкую пощечину.
В ушах Суслэнеску загудело. Его еще никогда не били, и теперь он с удивлением почувствовал, как больно горит лицо от удара.
— Господин, помилуйте, на улице такой холод,— бессознательно залепетал он.
Глядя на него, Кордиш потешался на славу, он весь корчился, подталкивая других.
— Если так, я сам тебя раздену, да еще и оскоплю, — заявил Баничиу и еще раз изо всех сил ударил Сусланеску по лицу, отбросив его к самой стене.
Как сквозь красный туман, увидел Суслэнеску приближавшегося к нему с занесенным кулаком Баничиу., Внутри у него что-то оборвалось, и, отскочив в сторону, он дрожащими пальцами начал расстегивать пуговицы.. Сняв пиджак, он в нерешительности застыл с ним в руках, потом сделал жест, будто вешает его на спинку стула, и уронил на пол. Раздевался он старательно, но спеша, и, когда остался голым, взглянул Баничиу прямо в глаза. Сидевшие за столом давились от смеха. Особенно Пику, лицо его побагровело.
— Что вам еще угодно? — с усилием спросил Суслэнеску.
— Одевайся. Вот так штука. А я мог поклясться, что...
Никто больше не обращал внимания на Суслэнеску, пока он не взялся за ручку двери.
— Можешь сказать тем, кто тебя подослал, что нас не проведешь! — крикнул ему вслед Баничиу.
— Никто не посылал меня... Я сам...:
— Убирайся! — заревел Баничиу.
Сознание случившегося пришло к Суслэнеску позднее, когда он шел по какой-то улице, машинально передвигая ноги по начавшей твердеть грязи. Ему хотелось упасть на землю, колотить по ней руками и ногами и кричать, кричать, как ребенок.
Эмилия все говорила и говорила, и ее торопливая взволнованная речь казалась Суслэнеску достойной сочувствия, но найти с ней общий язык он теперь никак не мог.
— Вы не можете так сурово судить людей, познавшие последнюю степень унижения... — перебил он ее.
— Но кто же его унижал? Я всеми силами старалась сделать так, чтобы он чувствовал себя хорошо и не страдал из-за увечья. Почему вы улыбаетесь?
Суслэнеску потянулся через стол, взял руку Эмилии и прижался сухими губами к ее длинным, неожиданно мягким и гибким пальцам.
— Если бы я не был знаком с Джеордже, то, наверно, покончил бы сегодня счеты с жизнью. И хотя бы то, что он, сам того не желая, спас человеческую жизнь...
Суслэнеску умолк, не докончив мысль, но, заметив, что Эмилия смотрит на него со снисхождением и, как ему показалось, с долей иронии, он собрался с силами и снова заговорил:
— Госпожа, наступает эпоха, когда понятия добра и зла переворачиваются вверх дном, а вещи, которые казались нормальными в течение веков, становятся позорными. Или мы поймем это, или будем раздавлены и когда больше не сможем встать на ноги. Я понимаю, что это тяжело и гораздо легче говорить об этом.
— Но по какому праву он хочет разбазарить нажитое моим трудом? Разве он не видит, что мы стареем... Ведь у него уже седые виски, — добавила она изменившимся голосом. — Кому какое дело, что у нас есть земля? Скажите мне — кому до этого дело?
— Я не могу вам ответить...
— Вот видите!
Суслэнеску немного успокоился; сам того не замечая, он по-прежнему держал Эмилию за руку: ему нравилась эта красивая, здоровая, опрятная женщина.
— А если я вам скажу, что он мне изменяет с простой крестьянкой?
— Ах, госпожа Теодореску, это действительно ужасно! Суслэнеску быстро встал и поцеловал Эмилии руку
— Где я смогу найти Джеордже?
— Вероятно, торчит у этого механика Арделяну. А вам он для чего, если не секрет?
Суслэнеску вежливо поклонился.
— Я хочу вступить в коммунистическую партию, ответил он и вышел, прежде чем Эмилия успела что-ли сказать.
11
Суслэнеску застал их за обедом в маленькой комнатке с земляным полом. На столе лежали брынза, жареный цыпленок, возвышалась бутылка вина. В углу стояла высокая, как катафалк, деревянная кровать, покрытая зеленым шерстяным одеялом. Повсюду — прямо на полу, вдоль стен — были разложены книги.
— Я должен сообщить вам нечто очень важное, — заикаясь от волнения, начал Суслэнеску. — Они задумали устроить завтра большую манифестацию... решили совершить на вас нападение... Барон хочет привести из своего поместья пьяных горцев...
— Что вы говорите? —- удивился Арделяну. — Присаживайтесь к нам.
— Я умоляю поверить мне...
— Но откуда вы все это взяли? — спросил Джеордже.
Суслэнеску сел, взял сигарету из лежавшей на столе пачки и глубоко затянулся.
— Я присутствовал на совещании у барона, где они сговаривались обо всем этом, — четко ответил он.
Джеордже смерил его презрительным взглядом с головы до ног. В эту минуту Суслэнеску хотелось, как ребенку, обнять его, спрятать лицо у него на груди. Джеордже выглядел постаревшим, на висках серебрились нити седых волос, и Суслэнеску удивился, как он до сих пор не заметил их.
— А почему, собственно, вы решили сказать нам об этом? — недоверчиво спросил Арделяну.
— Потому, что понял... правда на вашей стороне, —^ С трудом произнес Суслэнеску, умоляюще глядя на Джеордже.
— И это неплохо, — кивнул головой механик, не скрывая недоверия.
Суслэнеску собрал все свои силы, чтобы как можно хладнокровнее рассказать обо всем, что произошло и усадьбе. «Мне верят», — с удовольствием подумал он наконец, глядя, как хмурится Арделяну. Закончив рассказ, Суслэнеску пододвинул к себе тарелку с цыпленком, отрезал кусок и стал есть с полным сознанием того, что он заслужил угощение и стесняться не стоит. От вина, предложенного ему Арделяну, он, однако, отказался.
Тем временем Джеордже внимательно следил за ним, и взгляд этих серых глаз, всегда казавшихся ему безразличными и холодными, смутил Суслэнеску. В нескольких словах он рассказал, как и за что был вышвырнут за во-: рота.
Джеордже промолчал, и Суслэнеску подумал, что не имеет никакого права обижаться на это молчание, в котором не было ни недоверия, ни удивления.
— Я стал теперь бездомным, — добавил Суслэнеску, пытаясь казаться непринужденным. — И от Кордиша меня выгнали. Джеордже, прошу вас, простите меня, — обратился он к Теодореску. — Вы знаете, как тяжело... возможно, я до сих пор не отдаю себе полностью отчета. В конце концов каждый из нас должен расплачиваться тем или иным способом.
Арделяну расхаживал по комнате, заложив руки за спину и покусывая поседевший ус.
— Ну, товарищ; директор, настал решающий час, —« повернулся он к Теодореску. — Мы должны немедленно принять меры... собрать партийную ячейку... превратить царанистскую манифестацию в нашу собственную.
— Джеордже, — продолжал Суслэнеску, — я не мог поступить иначе. Я хотел быть последовательным, но не знаю, почему мне это никогда не удавалось... События всегда бросали меня в противоположную сторону.
— Не обижайтесь, господин учитель, — перебил его Арделяну. — Конечно, все, что вы говорите, очень важно, но мы...
— Я хочу вступить в коммунистическую партию. Что я должен сделать?
— Написать заявление. Но я не советую вам спешить... Мы еще успеем поговорить на эту тему. Спасибо за то, что вы нам рассказали. Нас не должны застать врасплох, особенно теперь. Не спешите, прежде поду-: майте...
— Я уже подумал, — сказал Суслэнеску и, обратившись к Джеордже, добавил: — Мне... мне в некотором смысле будет легче, чем вам. Я буду...
Арделяну нетерпеливо фыркнул, но Суслэнеску не обратил на это никакого внимания.
— Джеордже, простите, что я вас так называю. Очень трудно отказаться от самого себя, хотя иногда и становишься противен себе.
Джеордже почти неуловимо кивнул головой. Вот вам бумага и чернила и, если хотите, пишите свое заявление, — почти грубо сказал Арделяну. — Устраивайтесь там... Товарищ Теодореску. Мы должны мобилизовать всех, кто получит землю, всех честных, и... как следует проучить бандитов. Арделяну снисходительно усмехнулся. —- Это важнее любых внутренних переживаний...
— Все важно, — наконец проговорил Джеордже.
Слова его разочаровали Суслэнеску. Он ожидал услышать что-то более близкое, что хоть на минуту могло отделить Теодореску от Арделяну. Придвинув к себе бумагу, Суслэнеску растерялся: он не знал, что писать,; а посоветоваться с Арделяну не осмеливался. Самое главное — начать. Здесь нужны не громкие слова, а простые и прочувствованные... «Прочувствованные». Какая глупость! Или, быть может, нужна правда? Голая правда прозвучала бы так: «Хочу быть с вами потому, что мое одиночество унижает меня и все время играет со мной злые шутки. Я хочу чувствовать, что за моей спиной стоит что-то — какая-то сила...»
Суслэнеску снова стало лихорадить. Глаза помутнели, руки затряслись. Эта внутренняя дрожь возбуждала его.. Вне всякой связи он вспомнил о Мими Велчану и минутах, когда он чувствовал, что она понимает его по-своему, по-женски, минутах, которые его пугали тогда больше, чем вся грязь и вульгарность в их отношениях.
— Мне очень плохо, — тихо и торжественно заявил он и пристально взглянул на Джеордже и Арделяну, ожидая, что они скажут.
— Да, голубчик, вы красный, как рак, — сказал Арделяну. Он подошел к Суслэнеску, пощупал ему лоб и прищелкнул языком. — Э-э, да вы горите... Что с вами? А ну-ка, ложитесь вот сюда, отдохните. Мы сами все еден лаем... Ведь мы те, кто новый мир построим,— добавил он весело. — Ложитесь, ложитесь...
Смущенный Суслэнеску улегся лицом к стене. В конце концов он не имел права ожидать большего. «Все несчастье в том, что я стараюсь понять каждое явление в отдельности и нахожу, что все по-своему правы... даже пытку этого типа стащить с меня штаны, даже дурацкий смех Кордиша... Нужно что-то другое. Но никто — ни Джеордже, ни Арделяну — не знают, что именно...» — Благодарю вас, — вздохнул он, повернувшись к ним лицом.
Джеордже и Арделяну доброжелательно кивнули головой.
ГЛАВА IX 1
На посветлевшем небе еще сверкал узкий серп месяца и несколько звезд; весь двор был залит серебристым светом, и молодые листья слив казались припудренными мукой. Повсюду царила тишина, и лишь издалека доносился надтреснутый рожок свинопаса Пуцу да глухой топот собиравшегося стада.
Старая Анна подняла лицо и почувствовала, что близится рассвет. Прежде она любила эту хрупкую предутреннюю свежесть, но теперь холод пронизывал ее до костей, и она заранее знала, что не сможет потом согреться весь день. Старуха не была уверена, спала ли она эту ночь, но в памяти ее ожило столько образов и картин прошлого, как бывает только во сне.
На душе у Анны было беспокойство: сегодня впервые ей не удалось помолиться. С тех пор как она ослепла и не могла читать Библию, Анна сочиняла молитвы из обрывков воспоминаний и пожеланий для других. Для себя ей уже нечего было больше просить, возможно, только легкой смерти, но об этом она пока старалась не думать. Каждый раз, когда старуха пыталась начать молитву, она вспоминала о Джеордже, о его безумных планах, и от ярости ее бросало в жар. Если бы зять находился дома, она могла бы раскроить ему голову топором.
Эмилия тоже не спала. Анна слышала, как она ворочается и плачет, и это еще больше злило старуху. «Нынешние женщины забыли о гордости, смотрят на мужа, как на бога, а не как на толстокожую ленивую свинью, которой бог знает что взбредет в голову».
Еще с вечера Анна замесила тесто и теперь ждала Савету Лунг—вдову, помогавшую ей печь хлеб с тех пор, как ослепла. Эмилия много раз просила мать не растрачивать последние силы, но старуха заявила, что не может доверить приготовление теста какой-нибудь грязнуле, у которой хлеб получится сырой и ляжет камнем в желудке. Но два года назад, зимой, Анна сломала во дворе руку, и ей пришлось приглашать соседку, работой которой она вечно оставалась недовольна.
Анна разрезала тесто, разложила его по корзинкам и вышла во двор, чтобы позвать Савету. Она знала, что вдова уже пришла во двор, но не осмеливается войти, пока ее не пригласят. Савета в самом деле оказалась у самых дверей и приветствовала Анну словами: «Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием по дун мала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная; но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Боже, чего только не вытворяет человек, когда выпьет. А потом удивляется и не верит.
Суслэнеску быстро оделся, чувствуя удивительную лег-< кость и свежесть во всем теле, только глаза горели и слезились.
Вскоре вернулся Туркулец и сообщил, что в Лунку как раз отправляется телега, которая сможет захватить и Суслэнеску. Тот не успел даже возразить, как оказался на обитом кожей сиденье с ногами, укутанными вонючей овчиной. «В конце концов так даже лучше, — решил он.— Нет смысла дезертировать. Барон просто старая развалина, но не может быть, чтобы остальные не поняли его. Особенно такой здравомыслящий человек, как Урсу. Земля и гордость Паппа не играют в данный момент решающей роли. В конечном счете, говорил себе Суслэнеску, люди достаточно меня уважают, чтобы выслушать мои объяснения. Косность руководителей исторических партий принесла слишком много зла, чтобы позволить им продолжать эту близорукую политику, от которой выигрывают только коммунисты.
Жена Кордиша сообщила Суслэнеску, что муж на каком-то политическом совещании у Клоамбеша, и объяснила, как туда пройти. Суслэнеску без долгих раздумий отправился к Клоамбешу и долго стучался, пока ему не открыла какая-то толстуха.
— Вы из поместья? — спросила она и повела его в дом, прежде чем он успел объясниться.
В большой комнате, куда Суслэнеску вошел, окна были забиты одеялами, и в сумраке плавали облака табачного дыма. Вокруг стола, на котором горела закопченная керосиновая лампа, Суслэнеску увидел Кордиша, Пику, Клоамбеша и еще двух незнакомых ему людей. Все молча уставились на него, а один из незнакомцев — высокий, небритый, со светлой копной волос — поднялся из-за стола.
А этому что здесь понадобилось? — грубо прозвучал в тишине его голос.
— Преподаватель Суслэнеску, — представился учитель и, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, заговорил: — Я пришел объясниться... Вчера произошло недоразумение, мне не дали изложить мою точку зрения... — Суслэнеску запнулся, не зная, как обратиться к присутствующим. «Братцы» прозвучало бы унизительно, как извинение. Господа, — начал он, — мы должны отнестись к положению со всей серьезностью... Господин барон не разбирается в обстановке. Мы обязаны объяснить ему, если нам действительно дорого наше дело. Упрямство здесь не поможет.
— Послушай, Кордшн, что надо этой глисте? — раздувая от возмущения ноздри, спросил Баничиу. — Кто его сюда привел? Кто?
— Да, наверно, моя дуреха жена, — краснея, признался Клоамбеш.— Это тот самый тип, которого выставил вчера за дверь его сиятельство барон.
Баничиу аккуратно отодвинул стул, подошел к Суслэнеску вплотную и взял его за подбородок.
. — Не меня ли ты решил провести, дружище? — презрительно спросил он.
— Послушайте, господин, — попытался протестовать Суслэнеску, по Баничиу с такой силой сжал ему подбородок, что па глазах у пего выступили слезы.
— Так это тот самый коммунистический агент, который водил вас за нос! А вы уши развесили. Умники! Как же мне с ним поступить? — хитро подмигнул Баничиу, расправил плечи, потянулся и вдруг коротко приказал: — А ну, раздевайся.
Суслэнеску не понял и круглыми от изумления глазами уставился на Баничиу.
— Что вы сказали? — с растерянной улыбкой спросил он.
— Раздевайся, — гаркнул Баничиу. — Прогуляешься по улице голышом — может, ума наберешься.
Суслэнеску почувствовал, что ему становится дурно. С умоляющим видом обернулся к Кордишу, словно ища у него поддержки, но тот весело улыбался и потирал руки в ожидании дальнейшего развития событий. Пику спокойно ковырял в носу, а Клоамбеш смотрел на все с отсутствующим видом.
— Не заставляй меня повторять, — с притворной мягн костью торопил Баничиу.
— А еще говорил, что из бояр, — фыркнул Кордиш. — Нашел с кем спорить — с бароном... Я-то его приютил, кормил, поил, а он хотел позабавиться с моей же женой.
— Раздевайся, — угрожающе процедил Баничиу. Добром говорю, — повторил он, но, увидев, что Суслэнеску стоит неподвижно, отвесил ему звонкую пощечину.
В ушах Суслэнеску загудело. Его еще никогда не били, и теперь он с удивлением почувствовал, как больно горит лицо от удара.
— Господин, помилуйте, на улице такой холод,— бессознательно залепетал он.
Глядя на него, Кордиш потешался на славу, он весь корчился, подталкивая других.
— Если так, я сам тебя раздену, да еще и оскоплю, — заявил Баничиу и еще раз изо всех сил ударил Сусланеску по лицу, отбросив его к самой стене.
Как сквозь красный туман, увидел Суслэнеску приближавшегося к нему с занесенным кулаком Баничиу., Внутри у него что-то оборвалось, и, отскочив в сторону, он дрожащими пальцами начал расстегивать пуговицы.. Сняв пиджак, он в нерешительности застыл с ним в руках, потом сделал жест, будто вешает его на спинку стула, и уронил на пол. Раздевался он старательно, но спеша, и, когда остался голым, взглянул Баничиу прямо в глаза. Сидевшие за столом давились от смеха. Особенно Пику, лицо его побагровело.
— Что вам еще угодно? — с усилием спросил Суслэнеску.
— Одевайся. Вот так штука. А я мог поклясться, что...
Никто больше не обращал внимания на Суслэнеску, пока он не взялся за ручку двери.
— Можешь сказать тем, кто тебя подослал, что нас не проведешь! — крикнул ему вслед Баничиу.
— Никто не посылал меня... Я сам...:
— Убирайся! — заревел Баничиу.
Сознание случившегося пришло к Суслэнеску позднее, когда он шел по какой-то улице, машинально передвигая ноги по начавшей твердеть грязи. Ему хотелось упасть на землю, колотить по ней руками и ногами и кричать, кричать, как ребенок.
Эмилия все говорила и говорила, и ее торопливая взволнованная речь казалась Суслэнеску достойной сочувствия, но найти с ней общий язык он теперь никак не мог.
— Вы не можете так сурово судить людей, познавшие последнюю степень унижения... — перебил он ее.
— Но кто же его унижал? Я всеми силами старалась сделать так, чтобы он чувствовал себя хорошо и не страдал из-за увечья. Почему вы улыбаетесь?
Суслэнеску потянулся через стол, взял руку Эмилии и прижался сухими губами к ее длинным, неожиданно мягким и гибким пальцам.
— Если бы я не был знаком с Джеордже, то, наверно, покончил бы сегодня счеты с жизнью. И хотя бы то, что он, сам того не желая, спас человеческую жизнь...
Суслэнеску умолк, не докончив мысль, но, заметив, что Эмилия смотрит на него со снисхождением и, как ему показалось, с долей иронии, он собрался с силами и снова заговорил:
— Госпожа, наступает эпоха, когда понятия добра и зла переворачиваются вверх дном, а вещи, которые казались нормальными в течение веков, становятся позорными. Или мы поймем это, или будем раздавлены и когда больше не сможем встать на ноги. Я понимаю, что это тяжело и гораздо легче говорить об этом.
— Но по какому праву он хочет разбазарить нажитое моим трудом? Разве он не видит, что мы стареем... Ведь у него уже седые виски, — добавила она изменившимся голосом. — Кому какое дело, что у нас есть земля? Скажите мне — кому до этого дело?
— Я не могу вам ответить...
— Вот видите!
Суслэнеску немного успокоился; сам того не замечая, он по-прежнему держал Эмилию за руку: ему нравилась эта красивая, здоровая, опрятная женщина.
— А если я вам скажу, что он мне изменяет с простой крестьянкой?
— Ах, госпожа Теодореску, это действительно ужасно! Суслэнеску быстро встал и поцеловал Эмилии руку
— Где я смогу найти Джеордже?
— Вероятно, торчит у этого механика Арделяну. А вам он для чего, если не секрет?
Суслэнеску вежливо поклонился.
— Я хочу вступить в коммунистическую партию, ответил он и вышел, прежде чем Эмилия успела что-ли сказать.
11
Суслэнеску застал их за обедом в маленькой комнатке с земляным полом. На столе лежали брынза, жареный цыпленок, возвышалась бутылка вина. В углу стояла высокая, как катафалк, деревянная кровать, покрытая зеленым шерстяным одеялом. Повсюду — прямо на полу, вдоль стен — были разложены книги.
— Я должен сообщить вам нечто очень важное, — заикаясь от волнения, начал Суслэнеску. — Они задумали устроить завтра большую манифестацию... решили совершить на вас нападение... Барон хочет привести из своего поместья пьяных горцев...
— Что вы говорите? —- удивился Арделяну. — Присаживайтесь к нам.
— Я умоляю поверить мне...
— Но откуда вы все это взяли? — спросил Джеордже.
Суслэнеску сел, взял сигарету из лежавшей на столе пачки и глубоко затянулся.
— Я присутствовал на совещании у барона, где они сговаривались обо всем этом, — четко ответил он.
Джеордже смерил его презрительным взглядом с головы до ног. В эту минуту Суслэнеску хотелось, как ребенку, обнять его, спрятать лицо у него на груди. Джеордже выглядел постаревшим, на висках серебрились нити седых волос, и Суслэнеску удивился, как он до сих пор не заметил их.
— А почему, собственно, вы решили сказать нам об этом? — недоверчиво спросил Арделяну.
— Потому, что понял... правда на вашей стороне, —^ С трудом произнес Суслэнеску, умоляюще глядя на Джеордже.
— И это неплохо, — кивнул головой механик, не скрывая недоверия.
Суслэнеску собрал все свои силы, чтобы как можно хладнокровнее рассказать обо всем, что произошло и усадьбе. «Мне верят», — с удовольствием подумал он наконец, глядя, как хмурится Арделяну. Закончив рассказ, Суслэнеску пододвинул к себе тарелку с цыпленком, отрезал кусок и стал есть с полным сознанием того, что он заслужил угощение и стесняться не стоит. От вина, предложенного ему Арделяну, он, однако, отказался.
Тем временем Джеордже внимательно следил за ним, и взгляд этих серых глаз, всегда казавшихся ему безразличными и холодными, смутил Суслэнеску. В нескольких словах он рассказал, как и за что был вышвырнут за во-: рота.
Джеордже промолчал, и Суслэнеску подумал, что не имеет никакого права обижаться на это молчание, в котором не было ни недоверия, ни удивления.
— Я стал теперь бездомным, — добавил Суслэнеску, пытаясь казаться непринужденным. — И от Кордиша меня выгнали. Джеордже, прошу вас, простите меня, — обратился он к Теодореску. — Вы знаете, как тяжело... возможно, я до сих пор не отдаю себе полностью отчета. В конце концов каждый из нас должен расплачиваться тем или иным способом.
Арделяну расхаживал по комнате, заложив руки за спину и покусывая поседевший ус.
— Ну, товарищ; директор, настал решающий час, —« повернулся он к Теодореску. — Мы должны немедленно принять меры... собрать партийную ячейку... превратить царанистскую манифестацию в нашу собственную.
— Джеордже, — продолжал Суслэнеску, — я не мог поступить иначе. Я хотел быть последовательным, но не знаю, почему мне это никогда не удавалось... События всегда бросали меня в противоположную сторону.
— Не обижайтесь, господин учитель, — перебил его Арделяну. — Конечно, все, что вы говорите, очень важно, но мы...
— Я хочу вступить в коммунистическую партию. Что я должен сделать?
— Написать заявление. Но я не советую вам спешить... Мы еще успеем поговорить на эту тему. Спасибо за то, что вы нам рассказали. Нас не должны застать врасплох, особенно теперь. Не спешите, прежде поду-: майте...
— Я уже подумал, — сказал Суслэнеску и, обратившись к Джеордже, добавил: — Мне... мне в некотором смысле будет легче, чем вам. Я буду...
Арделяну нетерпеливо фыркнул, но Суслэнеску не обратил на это никакого внимания.
— Джеордже, простите, что я вас так называю. Очень трудно отказаться от самого себя, хотя иногда и становишься противен себе.
Джеордже почти неуловимо кивнул головой. Вот вам бумага и чернила и, если хотите, пишите свое заявление, — почти грубо сказал Арделяну. — Устраивайтесь там... Товарищ Теодореску. Мы должны мобилизовать всех, кто получит землю, всех честных, и... как следует проучить бандитов. Арделяну снисходительно усмехнулся. —- Это важнее любых внутренних переживаний...
— Все важно, — наконец проговорил Джеордже.
Слова его разочаровали Суслэнеску. Он ожидал услышать что-то более близкое, что хоть на минуту могло отделить Теодореску от Арделяну. Придвинув к себе бумагу, Суслэнеску растерялся: он не знал, что писать,; а посоветоваться с Арделяну не осмеливался. Самое главное — начать. Здесь нужны не громкие слова, а простые и прочувствованные... «Прочувствованные». Какая глупость! Или, быть может, нужна правда? Голая правда прозвучала бы так: «Хочу быть с вами потому, что мое одиночество унижает меня и все время играет со мной злые шутки. Я хочу чувствовать, что за моей спиной стоит что-то — какая-то сила...»
Суслэнеску снова стало лихорадить. Глаза помутнели, руки затряслись. Эта внутренняя дрожь возбуждала его.. Вне всякой связи он вспомнил о Мими Велчану и минутах, когда он чувствовал, что она понимает его по-своему, по-женски, минутах, которые его пугали тогда больше, чем вся грязь и вульгарность в их отношениях.
— Мне очень плохо, — тихо и торжественно заявил он и пристально взглянул на Джеордже и Арделяну, ожидая, что они скажут.
— Да, голубчик, вы красный, как рак, — сказал Арделяну. Он подошел к Суслэнеску, пощупал ему лоб и прищелкнул языком. — Э-э, да вы горите... Что с вами? А ну-ка, ложитесь вот сюда, отдохните. Мы сами все еден лаем... Ведь мы те, кто новый мир построим,— добавил он весело. — Ложитесь, ложитесь...
Смущенный Суслэнеску улегся лицом к стене. В конце концов он не имел права ожидать большего. «Все несчастье в том, что я стараюсь понять каждое явление в отдельности и нахожу, что все по-своему правы... даже пытку этого типа стащить с меня штаны, даже дурацкий смех Кордиша... Нужно что-то другое. Но никто — ни Джеордже, ни Арделяну — не знают, что именно...» — Благодарю вас, — вздохнул он, повернувшись к ним лицом.
Джеордже и Арделяну доброжелательно кивнули головой.
ГЛАВА IX 1
На посветлевшем небе еще сверкал узкий серп месяца и несколько звезд; весь двор был залит серебристым светом, и молодые листья слив казались припудренными мукой. Повсюду царила тишина, и лишь издалека доносился надтреснутый рожок свинопаса Пуцу да глухой топот собиравшегося стада.
Старая Анна подняла лицо и почувствовала, что близится рассвет. Прежде она любила эту хрупкую предутреннюю свежесть, но теперь холод пронизывал ее до костей, и она заранее знала, что не сможет потом согреться весь день. Старуха не была уверена, спала ли она эту ночь, но в памяти ее ожило столько образов и картин прошлого, как бывает только во сне.
На душе у Анны было беспокойство: сегодня впервые ей не удалось помолиться. С тех пор как она ослепла и не могла читать Библию, Анна сочиняла молитвы из обрывков воспоминаний и пожеланий для других. Для себя ей уже нечего было больше просить, возможно, только легкой смерти, но об этом она пока старалась не думать. Каждый раз, когда старуха пыталась начать молитву, она вспоминала о Джеордже, о его безумных планах, и от ярости ее бросало в жар. Если бы зять находился дома, она могла бы раскроить ему голову топором.
Эмилия тоже не спала. Анна слышала, как она ворочается и плачет, и это еще больше злило старуху. «Нынешние женщины забыли о гордости, смотрят на мужа, как на бога, а не как на толстокожую ленивую свинью, которой бог знает что взбредет в голову».
Еще с вечера Анна замесила тесто и теперь ждала Савету Лунг—вдову, помогавшую ей печь хлеб с тех пор, как ослепла. Эмилия много раз просила мать не растрачивать последние силы, но старуха заявила, что не может доверить приготовление теста какой-нибудь грязнуле, у которой хлеб получится сырой и ляжет камнем в желудке. Но два года назад, зимой, Анна сломала во дворе руку, и ей пришлось приглашать соседку, работой которой она вечно оставалась недовольна.
Анна разрезала тесто, разложила его по корзинкам и вышла во двор, чтобы позвать Савету. Она знала, что вдова уже пришла во двор, но не осмеливается войти, пока ее не пригласят. Савета в самом деле оказалась у самых дверей и приветствовала Анну словами: «Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием по дун мала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная; но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64