Не глядя на жену, он на цыпочках подошел к печке. Отворив дверцу, достал широкие большие листья еще зеленого табака, растер один из них между пальцами, понюхал и громко чихнул.
— Фэникэ, ляжешь ты наконец? — возмутилась Флорица. — Уже за полночь... Смотри, придет домовой.
Митру вышел на крыльцо. Двор сиял чистотой. Мелкий песок был аккуратно разметен, словно причесан.
«Опять подмела, — с яростью подумал Митру. — Сколько раз говорил этой дуре...»
Он знал, что жена трудится не покладая рук: доит коров, убирает конюшню, поит лошадей, и при одной мысли об этом ему хотелось завыть от злости. Сам он нарочно вставал позднее, чтобы не видеть Лэдоя. Неутолимая ненависть, терзавшая его, как долгая и мучительная болезнь, пока затихла, но Митру чувствовал, что достаточно одного движения или слова — ив порыве ярости он раскроит Лэдою череп. При мысли, что он живет в доме смертельного врага и ему некуда уйти, что тот его кормит, Митру хотелось сокрушить все вокруг.
Со двора он почти не выходил. Ему казалось, что люди смотрят на него с презрением, а этого нельзя было стерпеть. Не раньше как вчера ночью он встретился со старостой Софроном. Митру возвращался от колодца с кадкой. Этим не стал бы заниматься ни один уважающий себя мужчина на селе, даже если бы жена была при смерти. Только женщине к лицу ходить к колодцу и сплетничать там, ожидая, когда подойдет ее очередь, Но вчера Флорица свалилась как сноп на постель и громко захрапела. При виде ее сердце Митру наполнилось горечью, и он решил сходить за водой сам. Было уже поздно/ и на пути к колодцу ему никто не встретился. Когда он шел обратно, то столкнулся с Софроном на узкой и вечно грязной тропинке, ведущей от колодца к дороге.
— Это ты, Митру? — узнал его Софрон, довольно поглаживая поседевшие усы. — Не видел еще тебя с тех пор, как ты вернулся. Услышал, видать, бог молитвы Флорицы. Хорошо, что у тебя мозги встали на место. Мы, румыны, должны держаться друг друга.
— Уйдя! — прохрипел Митру, чувствуя, что задыха-ется. — Сгинь, немощь треклятая, пока жив...
И когда староста удалился, испуганно бормоча себе что-то под нос, Митру грохнул кадку о землю.
В этот вечер Митру долго не уходил со двора. К полуночи лучи круглой, белой, как сало, луны заскользили по двору. На мгновение у Митру мелькнула мысль — не лучше ли снять ремень и повеситься там, на дереве. Чтобы как-нибудь развеять тоску, он стал подшибать ногой камни. Подбитые гвоздями ботинки высекали маленькие голубые искорки. Но он тут же спохватился и перестал... Флорица каждый день просила его: «Митру, сделай милость, сбрось эти ботинки, тепло ведь, можешь походить и босиком... Они тебе зимой ох как сгодятся...»
Митру прислонился спиной к узловатому стволу старой груши и курил до тех пор, пока его не одолел сухой мучительный кашель.
Вокруг все было залито лунным светом: гордо высился каменный дом, персиковые деревья, посаженные вдоль изгороди, стояли словно застывшие часовые, из конюшни, выглядевшей богаче, чем его сгоревшая халупа, доносились приглушенные звуки — беспокойно всхрапывал жеребец Мирчя, чуя, что пришла весна. Ветра не было, но молодая листва шелестела.
Митру захотелось плакать. «Поджечь бы все это. Подпалить бы, проклятого... Не осталось бы у негодяя ни кола ни двора...»
К утру холод до того одолел Митру, что у него зуб на зуб не попадал. Если Лэдой не одолжит волов и плуг, земля останется необработанной. Просить больше не у кого. Половина села осталась без тягла, а те, у кого сохранились волы, должны сначала собрать кукурузу, потом вспахать свою землю, и уж только после этого могла наступить его очередь. Их собственный плуг Флорица продала прошлой зимой каким-то венграм из Симанда, будь они тоже неладны. Правильно решила жена не брать в долг у Лэдоя. За это пришлось бы года два батрачить на него. Однако потом ей ничего не осталось делать, как пойти к тому же Лэдою за пшеницей и кукурузой. Не лучше ли стать бандитом в лесу Шупреуша? Пока еще схватят... Все равно этим кончится...
Митру похудел. Ел он с отвращением, словно каждый кусок приходилось подбирать ртом из-под ног Лэдоя. Глаза у него ввалились и блестели, как у голодного цыгана. Но цыгане не стыдятся попрошайничать и едят даже падаль, коль им деваться некуда.
Так Митру бесцельно промучился всю ночь. Когда небо посветлело и холод стал пронизывающим, он проскользнул в дом и улегся рядом с Флорицей. Жена спала, широко раскрыв рот, и вся горела. Но к нему сон не приходил. Он думал о русских. Правильно сделали они, расправившись с барами и поделив их добро. Вот если бы баре исчезли с лица земли и все люди стали бы одинаково голодными и оборванными... Тогда не пришлось бы стыдиться...
Флорица проснулась. Щелкнув зубами, закрыла оцепеневший рот. Хотела было встать, но Митру схватил ее за руку, и она вскрикнула от испуга — думала, что муж спит.
— Не ходи никуда, слышишь?! — прошептал Митру,
— Да... как же...
— Не ходи, не то кости переломаю.
Флорица в отчаянии уронила голову на соломенную подушку.
— И не смей плакать,— продолжал Митру, глядя в потолок.
— Как же быть... едим ведь их хлеб... должны платить...
— Молчи, говорю. Мы переедем.
— Куда?
— Домой...
Скоро проснулся и Фэникэ. Флорица дала ему кусок хлеба, картофелину и проросшую луковицу. Она то и дело вздрагивала и несколько раз спрашивала Митру, не собирается ли он сходить в село или на поле, посмотреть на надел. Глупая, думала, что он не догадывается, но Митру понимал, в чем дело, и не хотел оставлять ее одну. Нет, он будет все время при ней, и пусть Лэдой скажет хоть слово, он рассчитается с ним по заслугам.
Часов в семь кто-то затопал на крыльце.
— Встали? Голышом не застану?— весело прозвучал за дверью голос Лэдоя.
— Да, пожалуйте, дядюшка,— крикнула испуганная Флорица.
Лэдой вошел и быстрым шагом направился прямо к Митру.
— Митру, дорогой,— дружелюбно затараторил он.— Я пришел попросить тебя об одном деле...
— Говори,— пробормотал Митру, охрипнув от удивления.
— Будь добр, съезди со мной до Гриндурь... Надо унавозить там землю. Удружи, в долгу не останусь...
Пораженный Митру смотрел на него, соображая, правильно ли он понял.
— Он поедет, дядюшка Лэдой. Конечно, поедет... Как не поехать... — заспешила Флорица.
Митру невольно встал со скамейки. Его заинтересовало, что будет дальше. Лэдой вышел, и его голос послышался уже со двора.
— Будь добр, запряги лошадей, а я пойду скажу жене, чтобы положила харчей. Я просил Кулу помочь мне, да он сегодня занят на станции.
С трудом отрывая ноги от земли, Митру, спотыкаясь, вошел в чистую, как аптека, конюшню. Вывел оттуда двух выхоленных, с расчесанными гривами нетерпеливых коней, потом вернулся в дом за упряжью. Когда Митру справился с лошадьми, пришел Лэдой. Он был в военном кителе и старой, огромной, как,таз, шляпе.
— Вилы взял?
Хотя Лэдой старался говорить дружелюбно, теперь голос его прозвучал повелительно, по-хозяйски. Митру почувствовал это и подавил презрительную улыбку. Тряхнув головой, он вскочил на козлы, стараясь не смотреть в глаза Лэдоя. Флорица кинулась вперед и открыла ворота, надавив всем телом на обитые железом створки.
От навоза шел острый, сладковатый запах. Лэдой взгромоздился на самый верх и оттуда протянул Митру сигарету.
Тяжелая крепкая телега загромыхала по булыжнику главной улицы. Митру уставился на лоснящиеся крупы лошадей. Защищаясь от мух, правая лошадь задела его хвостом по руке. Ухмыльнувшись, он огрел ее что было силы кнутом. Лошадь рванулась вперед и чуть не опрокинула телегу в канаву. Когда они проезжали мимо при-мэрии, оттуда вышел писарь Мелиуцэ.
— На полюшко? С богом!—спросил он, сияя от самодовольства.
— Туда, туда, господин писарь,— ответил Лэдой и громко рассмеялся, как только они отъехали.— Вот образина... Все село над ним потешается. Сморчок!
Лэдой продолжал хихикать, ожидая ответа. Но Митру угрюмо молчал всю дорогу. Он гнал во всю мочь лошадей, сам не зная, куда и зачем спешит. Проснувшаяся земля дышала свежестью, на акации распевала какая-то птица, вокруг сухо шелестела неубранная желто-серая кукуруза. На полном ходу Митру хлестнул кнутом по высокому стеблю, кожаный кончик туго обвился вокруг ствола.
Наконец после бесчисленных поворотов показалась земля Лэдоя — черная, жирная, вовремя и хорошо ухоженная земля. Митру с Лэдоем принялись выгружать навоз и раскладывать его маленькими кучками. Ноги Митру погружались по щиколотку, ощущая теплоту жирной, размельченной, как песок, земли.
Не успел Митру сделать и нескольких шагов, как ненависть вновь обдала его своим горячим дыханием, но уже не против Лэдоя, а против этой земли, высасывающей у него все соки, но принадлежащей другому. Ему хотелось развеять ее по ветру, срыть, чтобы здесь осталось лишь черное болото. В сердцах он глубоко вонзил вилы в землю и резко обернулся к Лэдою. Испуганный его взглядом, тот быстро протянул ему сигарету.
— Не нужно,— буркнул Митру изменившимся голосом и слегка ударил Лэдоя по вытянутым пальцам. Сигарета упала в борозду и осталась лежать, как белый червяк.
Митру прислонился щекой к отполированной рукоятке вил, засунул руки в карманы, сплюнул сквозь зубы и смерил Лэдоя взглядом с ног до головы. Худое обрюзгшее лицо, бесцветные, как у слепых от рождения, глаза, костлявые, худые, как палки, ноги... Митру овладело какое-то озорное веселье.
— Скажи, — с трудом выдавил он из себя,— ты думаешь, что я не рассчитаюсь с тобой?
Лицо Лэдоя исказилось ужасом и побелело, словно кто-то плеснул на него сметаной. Сапоги его увязли в мягкой земле, и он не мог сдвинуться с места. Вокруг на большом расстоянии не было ни души, только жалобно шелестела сухая кукуруза да из степи налетали слабые порывы ветра. «Прикончит здесь он меня вилами. Ткнет в живот... Позвать на помощь? Кого? Бога?»
Митру угрожающе улыбнулся, продолжая прижиматься щекой к рукоятке вил. Потом вдруг ударил по ней кулаком, и глубоко вонзившиеся в землю вилы закачались из стороны в сторону.
— Скажи, дядюшка, или кем ты мне там приходишься... ты меня не боишься?
— Митру!
— А на что тебе столько земли?—закричал Митру и с удовольствием услышал, как громко прозвучал его голос над степью.— Зачем?
Лэдой молчал. Силы оставили его, словно ушли в землю.
— Молчишь? Тогда прочисти уши и слушай. Запомни, я не успокоюсь, пока не уничтожу тебя. Вот так...
Митру схватил горсть земли и сунул под нос Лэдоя крепко сжатый кулак. Земля посыпалась между пальцами.
— А теперь давай работать, разговор кончен...
Повернувшись спиной к Лэдою, Митру принялся выгружать остатки навоза. Управившись, он обернулся. Лэдой стоял на том же месте, словно окаменел.
Весь обратный путь они молчали. Митру удивлялся, почему молчит Лэдой. Уж не вздумал ли он3 что его простили. Простят его черви ненасытные на том свете... Только у примэрии Лэдоя словно прорвало. Встав во весь рост в телеге, он завыл, заикаясь и брызгая слюной:
— Вон из моего дома! Голодранец! Еще зарежешь как-нибудь ночью... Нет! Убирайся! Сейчас же убирайся!
Митру хлестнул лошадей, телега рванулась вперед, и Лэдой, полетев на дно, сильно ушиб колено. Дома Митру не стал ждать, пока откроют ворота, а ударил в них дышлом и влетел во двор.
— Флорица, собирай вещи!—закричал он, не успев еще соскочить с телеги. — Собирай вещи, мы уходим!
Двери большого дома и пристройки, где они жили, распахнулись одновременно. Флорица побледнела и закрыла рот уголком платка. Аурелия кубарем скатилась с лестницы.
— Ты что, оглохла, что ли? Собирай тряпки!—снова закричал Митру, спрыгнул с телеги, подскочил к Лэдою, растиравшему колено, и ударил его ногой в живот.
— Люди добрые!—заверещала Аурелия, выбегая на улицу. — На помощь!
Лэдой повалился, как подкошенный. Митру поднял его одной рукой, а другой начал хлестать наотмашь по щекам, пока не онемели пальцы. Сбежавшиеся соседи разняли их.
— Митру! Что ты делаешь?.. Или спятил?
— Не видишь, что умирает...
— Остановись!..
— Замолчи, не то получишь и ты... Могу и тебя угостить...
Люди под руки поволокли Лэдоя в дом. Из носу у него текла кровь. Митру размял пальцы и, не глядя на ошеломленных соседей, скрылся в доме.
— Готова ты наконец?—спросил он Флорицу, державшую за руку Фэникэ. Увидев, что она не плачет, Митру подскочил к ней, обнял за шею и расцеловал в обе щеки. — Где наша не пропадала! Пока я жив, не бойся... Никому не дам в обиду... Пошли! Пошли домой!
Митру нагрузил па себя все вещи и с гордым видом вышел из дома. Собравшаяся толпа расступилась перед ним. Из большого дома гудел, как пабат, голос Аурелии:
— Боже мой, он его убил! Господи, он его изувечил... Бегите за Катицей Цурику. Что мне теперь с ним делать, с калекой?
Митру шагал посредине улицы, как на параде. Люди со .всех сторон таращили на него глаза, качали головами.
— Ой, мамка, какой сильный у нас папа!— восхищенно воскликнул Фэникэ, но Флорица быстро закрыла ему рот рукой.
Митру расслышал слова сына.
— Так оно и есть,— засмеялся он.
ГЛАВА III 1
В отличие от остальных зажиточных крестьян, дома которых тянулись вдоль главной улицы — поближе к церкви и артезианскому колодцу,— Гэврилэ Урсу построился на западной околице села через дорогу от примэрии, на самом берегу протоки, которая разливалась тут широко, образуя довольно глубокий пруд. Поверхность пруда тускло поблескивала, как усталый зеленый глаз.
За двором возвышался холм, но даже с вершины его нельзя было рассмотреть, что делается в хозяйстве Урсу, окруженном густым кольцом акации. Иногда односельчане, удивляясь нелюдимости Урсу, с восхищением вспоминали о доме его отца, но Гэврилэ решительно менял тему разговора, давая понять, что подобные воспоминания ему не по душе.
Дом, в котором он родился, был несколько десятков лет назад одной из диковинок села. Отец Гэврилэ, Тео-фил Урсу, привез архитектора из города. Это был толстый немец, который ходил по селу в коротких штанах и по утрам чистил зубы щеткой. Дом был выстроен очень быстро, меньше чем за две недели, и поразил своим видом все село. Окна -— огромные, двухметровые, крыша из блестящей жести. Деревенские ребята были убеждены, что она серебряная, и часами простаивали перед домом, любуясь, как она сверкает на солнце. Но это было только началом чудес.
Теофил приобрел деревянный ящик с длинной трубой, откуда раздавался голос певца. Взволнованный и обеспокоенный, отец Авраам пришел посмотреть на это чудо. Он с опаской покрутился вокруг ящика и прислушался 1С визгливому нечеловеческому голосу, потом несколько раз перекрестился и наконец приказал Теофилу немедленно выбросить ящик в протоку.
— Да это же граммофон, отец Авраам,— засмеялся Теофил.
— Нет, это голос самого Мамона. Меня не проведешь. Это он сам, да поразит его крестное знамение.
Вечером, когда возвращалось с выгона стадо, Теофил заводил граммофон перед домом на маленьком столике. Испуганные коровы кидались на противоположную сторону улицы, сбивая с ног женщин, возвращавшихся от колодца. Теофил давился от смеха, глядя на них.
— Эй, одерни юбку, не то сглажу,— кричал он.
— Да пропади ты пропадом, постыдился бы,— кричали испуганные женщины и, смеясь, оборонялись от наседавших коров.
Теофил был богат, красив, и женщины не давали ему прохода, несмотря па его сумасбродство, признаки которого стали замечать после смерти его отца, человека смирного и скупого. Чтобы показать, что он не такой уж вертопрах, как это кажется, Теофил женился на Розалии, дочери старого Клоамбеша, который вернулся из Америки богачом и был старостой до самой смерти. Розалия была недурна собой, высокая, рутияная и заносчивая сверх всякой меры. Но всего через два года после свадьбы она вдруг начала чахнуть и стала испуганно озираться по сторонам. Теофил бил жену, путался со всеми работницами, завел содержанок. В своем бесстыдстве он дошел до того, что одну из любовниц привез в дом на пасхальные праздники и продержал у себя три недели. Никто не осмеливался сказать ему ни слова — Теофил был в почете у властей и кутил с каким-то венгерским захудалым графом из соседнего городка. Розалия надрывалась с хозяйством, землей, присматривала за батраками, а Теофил пропадал целыми неделями. Дома он не утруждал себя ничем — спал до обеда, а потом, пьяный, объезжал свои земли.
Когда лошади ему показалось мало, Теофил приобрел, на удивление всего села, велосипед.
Детей у Теофила было вдоволь, но все они умирали вскоре после рождения.
— Послушай, баба, а куда девался наш маленький Траян?—спрашивал, бывало, Теофил.
— Да ведь он уже два месяца как умер. Язычник тебе на вечном огне.
В живых из детей остался один Гэврилэ. Он рос вместе с детьми батраков и даже спал вместе с ними. Когда мальчик подрос, мать рассказала ему о всех горестях своей безрадостной жизни, загубленной самодуром Тео-филом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64