По телефону сообщу, сударыня!
Эмилия нахмурилась, чуть было не выругала его, но вовремя сдержалась и взяла Кордиша под руку.
— Не надо, господин Кордиш, не старайтесь казаться злее, чем вы есть на самом деле. Бедные люди, они столько выстрадали на фронте!..
— А что тут особенного? Будто я там не был.
— Знаю, господин Кордиш, и именно поэтому считаю, что вы хорошо понимаете мужа. Зайдемте, у нас есть превосходное вино, кроме того — я испекла печенье. Вы непременно должны как-нибудь отобедать у нас с женой и сыном. Он очень мил, похож на моего племянника Андрея — в детстве он был таким же шустрым и смышленым мальчуганом.
Несмотря на кипевшую в нем злобу, Кордиш заулыбался.
Они вошли в кухню.
— Послушай, Милли,— громко сказала старуха, не заметив Кордиша.— Я так думаю, что Джеордже надо поговорить с тем коммунистом, механиком, пусть даст и нам землю, а то бедняга Джеордже столько перенес у этих русских. Получить бы тот чернозем, с него знаешь, сколько можно снять?
— Что только не взбредет тебе в голову, мама! — крикнула Эмилия, побледнев от досады и стыда.
— Я-то поумнее вас! Будь спокойна!
Кордиш многозначительно закашлял, но Эмилия быстро налила ему стакан вина и подвинула блюдо с печеньем. Учитель выпил вино и уставился в пустой стакан.
— Я хочу обратить ваше внимание, госпожа,— торжественно начал он.— Все это имеет двоякий смысл, как утверждают, впрочем, и марксисты. История говорит, что...
Тщетно стараясь найти пример, о чем говорит история, Кордиш вдруг рассердился и закричал:
— Никто не знает, как все обернется. Сегодня пан — завтра пропал. («Решили воспользоваться моментом — урвать лакомый кусок»,— вертелось в его разгоряченном мозгу.)
Эмилия стояла рядом, сжимая кулаки, пока не почувствовала, что ногти впиваются в ладони.
— Господин Кордиш, мы с мужем очень сожалеем, что наши с вами отношения оставляют желать лучшего.
— М-да! — с упреком подтвердил Кордиш.— М-да!
— Особенно я. Мы ведь односельчане. Вы так популярны здесь, так привязаны к селу и должны нас понять. Ну, доставьте мне удовольствие, выпейте еще.
— Винцо и в самом деле неплохое,— криво усмехнулся Кордиш.— Совсем неплохое. А кто виноват, что мы не ладим? Возможно, у меня нет таких знаний, как у Теодореску, но и этого достаточно — пыль пустить в глаза немудреная штука. Я припоминаю, как однажды на фронте, до моего тяжелого ранения...— начал он, но тут же забыл, что хотел сказать, и снова приложился к стакану, думая про себя: «Смотри, как подлизывается, как ластится ко мне...»
— Конечно, Теодореску бескорыстен,— продолжал Кордиш, иронически улыбаясь.— Но посудите сами, госпожа Эмилия, зачем он связался с коммунистами? Затем, чтобы в подходящий момент сесть нам на шею? Зачем расколол румын на ярмарке, когда те дрались с венграми, и стал сулить им землю? Надеюсь, вам известно, чью землю? Я румын, госпожа...
— И мы, — мягко сказала Эмилия.
— Послушай, Петре,— раздался у плиты злой голос старухи.— В кого ты такой злющий? Отец, мать, братья — все люди порядочные, добрые, а ты в селе всех ненавидишь.
— Тетушка Анна,— не рассердившись, ответил Кордиш.— Вы ничего не понимаете в политике.
— Зато ты понимаешь, много понимаешь, горемыка. Даже от тестя и то не получил обещанного, жену вырядил по барски, так, что до сих пор все село смеется... Много ты и политике смыслишь.
— Мама, не лезь не в свое дело! — крикнула Эмилия и подмигнула Кордишу, намекая, что мать не в своем уме, не знает, что говорит.
Г»начале этот унизительный разговор, уступки нич-|<<,иному, подлому и завистливому человеку заставляли Эмилию страдать. Но вскоре это чувство исчезло, и ей всерьез захотелось смягчить Кбрдиша, заставить его признать превосходство Джеорджс. Ей казалось, что ее долг —-сблизить Джеордже с тем, кто его не любил или не понимал.
— Как чувствует себя на новом месте господин Суслэ-неску?
— Хорошо, очень хорошо,— высокомерно ответил Кордиш.— Очень, очень хорошо. Ест и пьет вместе с нами и чувствует себя среди румын.
Эмилия сделала вид, что не поняла намека.
— Все мы, господин Кордиш, должны объединить силы и работать на благо села... сделать людей добрее и лучше.
— Согласен. Но как? Как именно?
Кордиш заметил на столе брошюру Маркса в красной обложке и взял ее копчиками пальцев, словно боялся обжечься.
— Кто это читает? — удивленно спросил он.
— Я,— ответила Эмилия.— Хочу разобраться в идеях мужа. Все, что там написано, прекрасно и правдиво.
В действительности Эмилия не прочла ни строчки, но в эту минуту она готова была драться с Кордишем за эти незнакомые ей идеи.
2
В комиссию по разделу земли, кроме Митру Моц и Катицы Цурику, вошли Анатолие Трифан, прозванный Миллиону за то, что он очень любил это слово и все исчислял в миллионах — и население села, и рыбу в Теузе, и бутылки выпитой им цуйки; Лазарь Сабэу — молодой солдат, вернувшийся с фронта без ноги; Савета Лунг — вдова с двумя детьми, которая с той минуты, как ее выбрали, не переставала причитать по мужу, убитому где-то в излучине Дона; и еще два пожилых крестьянина. Класс с трудом удалось освободить от парода. Люди боялись выйти — как бы в их отсутствие чего-нибудь не случилось. В коридоре поставили длинный стол, из примэрии принесли списки, и запись началась.
Митру важно уселся, вставил в ручку новое перо, заглянул в чернильницу — хватит ли чернил, засучил ру^ кава и неуверенным голосом выкрикнул первое значившееся в списке имя:
— Аврам Аврам!
— Здесь,— гаркнул крестьянин и стал пробираться к столу, толкая перед собой жену и троих детей.— Здесь я, Митру. Здесь, дорогой!
— Сколько у тебя земли? — спросил Митру, и голос у него странно дрогнул.
— Полтора югэра, да и те заложены в Сельскохозяйственном банке.
— Банку можешь шиш показать,— зло сказал Митру. — Скоро и банки отберут у господ.
— Дай-то бог! — не очень уверенно поддержал его Аврам.
— Подпишись.
Аврам долго вытирал руки, потом тщательно, буква за буквой, а одну даже два раза, вывел свою фамилию.
— Да кончай же быстрее, не один ведь! — послышался у него за спиной чей-то нетерпеливый голос.
— Аврам Мэриуца,— выкрикнул Митру.
— А я неграмотная,— быстро ответила женщина.
— Постыдилась бы, два-то класса все-таки кончила.
— Забыла все. Умею писать только «а», «м», «с» да еще вроде «о».
— Сколько у тебя земли?
— На погосте получу, когда помру, а ту, что имела, продала. И эту продам, когда выделят, а на деньги поставлю каменный крест Траяну моему горемычному. Кто знает, где покоится его прах, будь они трижды прокляты, тс, кто послал его на фронт, не дожить бы им до завтрашнего дня.
— Где ты, мой Мирон, горе мое? — зарыдала и Савета Л унт.
— Кыш вы, бабы! — прикрикнул на них Митру. Но тут же смягчился. — Нелегко вам, конечно, да что поделаешь.
И опустевшем душном классе остались лишь Джеорд-ме ч Ар деляну.
- Я звонил на рассвете в уездный комитет,— сообщил Арделяну,— Журка говорит, что в царанистской газете Появилась заметка... Постой, я записал.—И он вынул из Кармана помятую бумажку.— «Начинается самоуправство. Сигнал с места. В селе Лунка любимый, уважаемый всеми староста был изгнан из примэрии коммунистом — темным, несознательным элементом, который угрожал ему смертью, и т. д.»
— Митру становится знаменитостью,— улыбнулся Джеордже.
— Шурка посоветовал, чтобы выбрали старостой какого-нибудь уважаемого середняка. Как насчет Гэврилэ Урсу?
— Не знаю, ума не приложу. Человек он, конечно, честный и пользуется уважением, но с ним что-то неладно. Видно, в царанисты подался или еще что-нибудь в этом роде. Если бы я мог поговорить с ним откровенно. Но ты сам видел, что он мне угрожал, а это не в его привычках...
Арделяну почесал лоб.
— Если я буду говорить, еще хуже выйдет. Кто я ему — механик, да еще и коммунист в придачу.
— Что-нибудь придумаю... Постараюсь встретиться...— сказал Джеордже и, сменив тему разговора, спросил Арделяну, где он устроился и не хочет ли остановиться у них. Тот отказался, сославшись, что живет в своей прежней комнате. Старушка вдова, прослышав, что он стал «большим человеком», не знала, чем ему угодить. Арделяну удалось разыскать часть своих книг, и он с удовольствием и волнением принялся перечитывать их потрепанные страницы. По вечерам к нему приходили крестьяне, все усаживались у ворот на зеленый краешек канавы, курили и толковали между собой до поздней ночи. Арделяну любил эту окраину села с низенькими, покосившимися домиками. Здесь обитала самая революционная часть населения Лунки — бедняки, не поддавшиеся на удочку царанистов и не зараженные национализмом. Они хотели земли и отваживались открыто ее требовать.
Время подходило к обеду, а запись продвинулась еще очень мало. Хотя большинство крестьян слышало, что сказал утром Джеордже, многие требовали дополнительных разъяснений. Одни просили, чтобы Митру указал в списке, какую именно землю они получат, другие, которых Кордиш успел напугать, шепнув, что из Арада готовятся выступить против них войска, боялись подписываться, заявляя, что достаточно их фамилий, написаиных рукой Митру. У Митру пересохло в горле, по онемевшей руке бегали мурашки. В довершение всего он страшно проголодался. Утром он ничего не ел, так как дома не нашлось ни крошки мамалыаи. Вот уже несколько дней, как они ели одни щи из крапивы. Однако, пока говорил Джеордже, и в особенности позднее, когда его выбирали, Митру было не до еды. С глубоким волнением представлял он себе, как вернется с тока на телеге, тяжело нагруженной мешками, осторожно, по одному спустит их на землю и отнесет на чердак. Там он погрузит руки до локтя в золотую прохладную гору зерна. Однако теперь голод так мучил его, что фамилии в списке и лица людей расплывались перед глазами. «Проклятая жизнь! Председателем стал, а в животе все равно бурчит». И все же Митру готов был избить каждого за малейший намек, что он голоден. Этого еще не хватало, чтобы Клоамбеш посмеивался над ним. «Голодный председатель...» Раньше Митру намеревался занять денег у Джеордже или Арде-ляну, но теперь отказался и от этой мысли — еще подумают, что вступил в партию из-за денег. Хотя бы выкурить цигарку, но старики, сидевшие с ним за столом, курили трубку, а Сабэу ушел домой. Позднее к столу подошел Джеордже.
— Не сделать ли нам перерыв часа на два? — нагнувшись, шепнул он на ухо Митру.— Пошли к нам обедать.
— Не могу, товарищ директор,— покраснев, ответил Митру. («Товарищ» он произнес робко, словно боясь обидеть Теодореску, но чувствовал, что именно так должен называть его.) — Бедняга Флорида и так, наверно, заждалась меня. Совсем от дома отбился... скоро Фэникэ меня узнавать перестанет. Уж как-нибудь в другой раз, коли позовете. Благодарствую!
-— Пошли, Митру, выпьешь хотя бы рюмочку цуйки.
— В голове помутится, благодарствую,— снова отказался Митру, взглянув Джеордже прямо в глаза.— Так хочется есть, что, ежели выпью рюмочку, опьянею, а Флорида ждет меня с обедом. Еще капельку — и пойду. Желаю вам кушать на здоровье.
— Должно быть, вкусно готовит твоя баба, Митру, вели отказываешься отведать обеда у такой первоклассной мастерицы, как директорша,— вмешалась Катица Цурику.
Она встала со стула, расправила все свои двенадцати накрахмаленных юбок и сладко зевнула.
— А я удалюсь на часок. Пойду приготовлю себе омлет.
— Что? — вытаращил глаза Митру.
— Яичницу.
Стоявшие у стола крестьяне забеспокоились.
— Это что же получается? Кончилась запись?
— Не кончилась,-— крикнул Митру.— Имейте терпение. Запись идет дальше.
— Хорошо, Митру,— улыбаясь, сказал Теодореску.-- Как только пообедаю, подменю тебя. Курево есть?
И Митру продолжал записывать фамилии подходивших к столу людей.
Подняв глаза, он неожиданно увидел сына. Фэникэ стоял, опершись о стол, и не осмеливался обратить на себя внимание отца. Флорица вымыла сына, надела на него чистую рубаху, но мальчик был так худ, что казался прозрачным. У Митру болезненно сжалось сердце.
— Тебе что?
— Мама послала, приказала домой идти, обед готов.
— А что, твоя мать разве не знает, что я занят? — спросил он, но таким тоном, словно говорил: «Хороший ты у меня парень, радуешь отца, вот тебе два лея, пойди купи себе конфет».
— Верно, не знает,— нерешительно ответил Фэникэ. Крестьяне, нетерпеливо топтавшиеся у стола, переглянулись.
— Пойди поешь, а то уже поздно,— неуверенно сказал один из них,— придешь, чай, после еды.
— Ты меня не учи, сам знаю свой долг. Ступай, сынок, скажи матери, что скоро приду.
— Иду. На обед сегодня мама утку зажарила,— как можно громче объявил Фэникэ.
На мгновение Митру показалось, что он вот-вот заплачет и осрамится при всем пароде.
— Зачем же это она утку зарезала? Ведь не воскресенье...— пробормотал он, не осмеливаясь взглянуть ребенку в глаза.
— Мамочка сказала, что ты, должно быть, устал. Она на тебя посмотреть приходила, видела, как пишешь.
— Иди домой,— тихо приказал Митру.— Я приду часов в пять, в шесть. Утка и в холодном виде хороша. Ба]М бурэ Петре.
— Который Барбурэ? Сын Кроампы или Шкэтулы
— Все одно...
Митру записал еще нескольких. Есть хотелось меньше, но на смену голоду пришла слабость. «Молодец Фло-рица,— думал Митру,— даром что беднячка! И парень молодец — соврал и глазом не моргнул. Не беда, когда будет у нас земля, ему не придется врать, а то приноровится». Митру развеселился, стал шутить, спросил кого-то, не собирается ли записываться на землю и Клоамбеш, он бы с радостью швырнул его в школьный колодец, там глубоко, потом поинтересовался, сколько ему заплатят за эту каторжную работу, от писанины у него совсем онемела правая рука.
Внезапно Митру .побелел и отложил в сторону ручку, чтобы не выронить и не запачкать списки. К столу пробиралась Флорица с покрытой чистым полотенцем кастрюлей и большим куском свежего белого хлеба. Митру медленно поднялся из-за стола, и слова застряли у негр в горле. Флорица приближалась, нахмуренная, сердитая*
— Что же это ты? — закричала она.— Я зарезала утку, а ты заставляешь меня ждать? А вы хороши! Боитесь, что не запишут, ежели человек часик отдохнет?, Бросай работу и сейчас же садись есть.
Флорица грохнула кастрюлю прямо на списки и, приподняв полотенце, показала Митру половину румяной утки с капустой.
— Мы с сыном уже поели, не век же ждать тебя,— громко продолжала она.
Митру вдруг так ослабел, что снова опустился на стул Губы, подбородок и руки у него дрожали.
— Ел бы уж,— сказала одна из женщин.— Ишь слюни пускает. С утра ведь пишет.
Митру обхватил обеими руками кастрюлю и чуть не Гитом кинулся в класс. Там он плотно закрыл за собой дверь, сел за парту и горько заплакал, вдыхая всем существом одуряющий аромат жаркого. Что-то словно оборвалось у него внутри, он кусал губы, безуспешно стараясь Одержать слезы, потом спрятался в углу класса, уткнувшись лицом в стенку, боясь, что кто-нибудь увидит его ОКНО.
От переживаний у Митру пропал аппетит, и он почтя насильно откусывал куски мяса с румяной хрустящей корочкой. Слезы ручьями текли по щекам. «Эх, дурак я, дурак,— подумал он.— Совсем рехнулся». Вдруг кто-то постучал в запертую дверь.
— Открой, Митру, это я — Флорида... Барыня прислала вина. Говорит, чтобы пил.
Митру старательно вытер щеки и глаза подолом рубахи, заправил в рот порядочный кусок утки и, не переставая жевать, пошел к дверям. Флорида проскользнула в класс и протянула мужу бутылку с красным вином.
— Не ругайся,— прошептала она. — Не серчай. Нельзя же было нам срамиться перед всем селом теперь, когда ты в люди вышел... Я продала черное платье, все равно была в нем как ворона... или прислуга.
Митру вздрогнул, заскрипел зубами, но ответил спокойно и весело:
— И правильно сделала. Правильно. Куплю другое.
— Знаешь, Митру?.. Сегодня у колодца... Накажи меня бог — я поколотила жену Клоамбеша.
Митру расхохотался.
— А ну, расскажи, пока я буду есть. А то проголодался, как собака. Ты тоже, выходит, злая стала?
— Да,— медленно ответила Флорида, глядя на мужа черными красивыми глазами.
3
Женщины отправились с утра но воду, чтобы запастись ею на целый день. Все спешили. У артезианского колодца поднимался галдеж и начиналась давка, из которой редко кому удавалось выбраться сухим. Здесь можно было узнать все сельские новости. Пока подходила очередь, женщины успевали перемыть кости всем до седьмого колена. Когда Флорида Мод подходила к колодцу, оттуда слышались возбужденные голоса и плеск воды; земля вокруг сруба была сырая, и босая Флорида, вздрагивая от холода, заняла очередь и прислонилась к ограде.
— Да, дорогие, собрались и школе все голодранцы,— гудел хриплый, почти мужской голос Аурелии, жены Клоамбеша. — На чужую землю позарились, только забыли, чья эта земля. Вот спустят с них потом десять шкур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Эмилия нахмурилась, чуть было не выругала его, но вовремя сдержалась и взяла Кордиша под руку.
— Не надо, господин Кордиш, не старайтесь казаться злее, чем вы есть на самом деле. Бедные люди, они столько выстрадали на фронте!..
— А что тут особенного? Будто я там не был.
— Знаю, господин Кордиш, и именно поэтому считаю, что вы хорошо понимаете мужа. Зайдемте, у нас есть превосходное вино, кроме того — я испекла печенье. Вы непременно должны как-нибудь отобедать у нас с женой и сыном. Он очень мил, похож на моего племянника Андрея — в детстве он был таким же шустрым и смышленым мальчуганом.
Несмотря на кипевшую в нем злобу, Кордиш заулыбался.
Они вошли в кухню.
— Послушай, Милли,— громко сказала старуха, не заметив Кордиша.— Я так думаю, что Джеордже надо поговорить с тем коммунистом, механиком, пусть даст и нам землю, а то бедняга Джеордже столько перенес у этих русских. Получить бы тот чернозем, с него знаешь, сколько можно снять?
— Что только не взбредет тебе в голову, мама! — крикнула Эмилия, побледнев от досады и стыда.
— Я-то поумнее вас! Будь спокойна!
Кордиш многозначительно закашлял, но Эмилия быстро налила ему стакан вина и подвинула блюдо с печеньем. Учитель выпил вино и уставился в пустой стакан.
— Я хочу обратить ваше внимание, госпожа,— торжественно начал он.— Все это имеет двоякий смысл, как утверждают, впрочем, и марксисты. История говорит, что...
Тщетно стараясь найти пример, о чем говорит история, Кордиш вдруг рассердился и закричал:
— Никто не знает, как все обернется. Сегодня пан — завтра пропал. («Решили воспользоваться моментом — урвать лакомый кусок»,— вертелось в его разгоряченном мозгу.)
Эмилия стояла рядом, сжимая кулаки, пока не почувствовала, что ногти впиваются в ладони.
— Господин Кордиш, мы с мужем очень сожалеем, что наши с вами отношения оставляют желать лучшего.
— М-да! — с упреком подтвердил Кордиш.— М-да!
— Особенно я. Мы ведь односельчане. Вы так популярны здесь, так привязаны к селу и должны нас понять. Ну, доставьте мне удовольствие, выпейте еще.
— Винцо и в самом деле неплохое,— криво усмехнулся Кордиш.— Совсем неплохое. А кто виноват, что мы не ладим? Возможно, у меня нет таких знаний, как у Теодореску, но и этого достаточно — пыль пустить в глаза немудреная штука. Я припоминаю, как однажды на фронте, до моего тяжелого ранения...— начал он, но тут же забыл, что хотел сказать, и снова приложился к стакану, думая про себя: «Смотри, как подлизывается, как ластится ко мне...»
— Конечно, Теодореску бескорыстен,— продолжал Кордиш, иронически улыбаясь.— Но посудите сами, госпожа Эмилия, зачем он связался с коммунистами? Затем, чтобы в подходящий момент сесть нам на шею? Зачем расколол румын на ярмарке, когда те дрались с венграми, и стал сулить им землю? Надеюсь, вам известно, чью землю? Я румын, госпожа...
— И мы, — мягко сказала Эмилия.
— Послушай, Петре,— раздался у плиты злой голос старухи.— В кого ты такой злющий? Отец, мать, братья — все люди порядочные, добрые, а ты в селе всех ненавидишь.
— Тетушка Анна,— не рассердившись, ответил Кордиш.— Вы ничего не понимаете в политике.
— Зато ты понимаешь, много понимаешь, горемыка. Даже от тестя и то не получил обещанного, жену вырядил по барски, так, что до сих пор все село смеется... Много ты и политике смыслишь.
— Мама, не лезь не в свое дело! — крикнула Эмилия и подмигнула Кордишу, намекая, что мать не в своем уме, не знает, что говорит.
Г»начале этот унизительный разговор, уступки нич-|<<,иному, подлому и завистливому человеку заставляли Эмилию страдать. Но вскоре это чувство исчезло, и ей всерьез захотелось смягчить Кбрдиша, заставить его признать превосходство Джеорджс. Ей казалось, что ее долг —-сблизить Джеордже с тем, кто его не любил или не понимал.
— Как чувствует себя на новом месте господин Суслэ-неску?
— Хорошо, очень хорошо,— высокомерно ответил Кордиш.— Очень, очень хорошо. Ест и пьет вместе с нами и чувствует себя среди румын.
Эмилия сделала вид, что не поняла намека.
— Все мы, господин Кордиш, должны объединить силы и работать на благо села... сделать людей добрее и лучше.
— Согласен. Но как? Как именно?
Кордиш заметил на столе брошюру Маркса в красной обложке и взял ее копчиками пальцев, словно боялся обжечься.
— Кто это читает? — удивленно спросил он.
— Я,— ответила Эмилия.— Хочу разобраться в идеях мужа. Все, что там написано, прекрасно и правдиво.
В действительности Эмилия не прочла ни строчки, но в эту минуту она готова была драться с Кордишем за эти незнакомые ей идеи.
2
В комиссию по разделу земли, кроме Митру Моц и Катицы Цурику, вошли Анатолие Трифан, прозванный Миллиону за то, что он очень любил это слово и все исчислял в миллионах — и население села, и рыбу в Теузе, и бутылки выпитой им цуйки; Лазарь Сабэу — молодой солдат, вернувшийся с фронта без ноги; Савета Лунг — вдова с двумя детьми, которая с той минуты, как ее выбрали, не переставала причитать по мужу, убитому где-то в излучине Дона; и еще два пожилых крестьянина. Класс с трудом удалось освободить от парода. Люди боялись выйти — как бы в их отсутствие чего-нибудь не случилось. В коридоре поставили длинный стол, из примэрии принесли списки, и запись началась.
Митру важно уселся, вставил в ручку новое перо, заглянул в чернильницу — хватит ли чернил, засучил ру^ кава и неуверенным голосом выкрикнул первое значившееся в списке имя:
— Аврам Аврам!
— Здесь,— гаркнул крестьянин и стал пробираться к столу, толкая перед собой жену и троих детей.— Здесь я, Митру. Здесь, дорогой!
— Сколько у тебя земли? — спросил Митру, и голос у него странно дрогнул.
— Полтора югэра, да и те заложены в Сельскохозяйственном банке.
— Банку можешь шиш показать,— зло сказал Митру. — Скоро и банки отберут у господ.
— Дай-то бог! — не очень уверенно поддержал его Аврам.
— Подпишись.
Аврам долго вытирал руки, потом тщательно, буква за буквой, а одну даже два раза, вывел свою фамилию.
— Да кончай же быстрее, не один ведь! — послышался у него за спиной чей-то нетерпеливый голос.
— Аврам Мэриуца,— выкрикнул Митру.
— А я неграмотная,— быстро ответила женщина.
— Постыдилась бы, два-то класса все-таки кончила.
— Забыла все. Умею писать только «а», «м», «с» да еще вроде «о».
— Сколько у тебя земли?
— На погосте получу, когда помру, а ту, что имела, продала. И эту продам, когда выделят, а на деньги поставлю каменный крест Траяну моему горемычному. Кто знает, где покоится его прах, будь они трижды прокляты, тс, кто послал его на фронт, не дожить бы им до завтрашнего дня.
— Где ты, мой Мирон, горе мое? — зарыдала и Савета Л унт.
— Кыш вы, бабы! — прикрикнул на них Митру. Но тут же смягчился. — Нелегко вам, конечно, да что поделаешь.
И опустевшем душном классе остались лишь Джеорд-ме ч Ар деляну.
- Я звонил на рассвете в уездный комитет,— сообщил Арделяну,— Журка говорит, что в царанистской газете Появилась заметка... Постой, я записал.—И он вынул из Кармана помятую бумажку.— «Начинается самоуправство. Сигнал с места. В селе Лунка любимый, уважаемый всеми староста был изгнан из примэрии коммунистом — темным, несознательным элементом, который угрожал ему смертью, и т. д.»
— Митру становится знаменитостью,— улыбнулся Джеордже.
— Шурка посоветовал, чтобы выбрали старостой какого-нибудь уважаемого середняка. Как насчет Гэврилэ Урсу?
— Не знаю, ума не приложу. Человек он, конечно, честный и пользуется уважением, но с ним что-то неладно. Видно, в царанисты подался или еще что-нибудь в этом роде. Если бы я мог поговорить с ним откровенно. Но ты сам видел, что он мне угрожал, а это не в его привычках...
Арделяну почесал лоб.
— Если я буду говорить, еще хуже выйдет. Кто я ему — механик, да еще и коммунист в придачу.
— Что-нибудь придумаю... Постараюсь встретиться...— сказал Джеордже и, сменив тему разговора, спросил Арделяну, где он устроился и не хочет ли остановиться у них. Тот отказался, сославшись, что живет в своей прежней комнате. Старушка вдова, прослышав, что он стал «большим человеком», не знала, чем ему угодить. Арделяну удалось разыскать часть своих книг, и он с удовольствием и волнением принялся перечитывать их потрепанные страницы. По вечерам к нему приходили крестьяне, все усаживались у ворот на зеленый краешек канавы, курили и толковали между собой до поздней ночи. Арделяну любил эту окраину села с низенькими, покосившимися домиками. Здесь обитала самая революционная часть населения Лунки — бедняки, не поддавшиеся на удочку царанистов и не зараженные национализмом. Они хотели земли и отваживались открыто ее требовать.
Время подходило к обеду, а запись продвинулась еще очень мало. Хотя большинство крестьян слышало, что сказал утром Джеордже, многие требовали дополнительных разъяснений. Одни просили, чтобы Митру указал в списке, какую именно землю они получат, другие, которых Кордиш успел напугать, шепнув, что из Арада готовятся выступить против них войска, боялись подписываться, заявляя, что достаточно их фамилий, написаиных рукой Митру. У Митру пересохло в горле, по онемевшей руке бегали мурашки. В довершение всего он страшно проголодался. Утром он ничего не ел, так как дома не нашлось ни крошки мамалыаи. Вот уже несколько дней, как они ели одни щи из крапивы. Однако, пока говорил Джеордже, и в особенности позднее, когда его выбирали, Митру было не до еды. С глубоким волнением представлял он себе, как вернется с тока на телеге, тяжело нагруженной мешками, осторожно, по одному спустит их на землю и отнесет на чердак. Там он погрузит руки до локтя в золотую прохладную гору зерна. Однако теперь голод так мучил его, что фамилии в списке и лица людей расплывались перед глазами. «Проклятая жизнь! Председателем стал, а в животе все равно бурчит». И все же Митру готов был избить каждого за малейший намек, что он голоден. Этого еще не хватало, чтобы Клоамбеш посмеивался над ним. «Голодный председатель...» Раньше Митру намеревался занять денег у Джеордже или Арде-ляну, но теперь отказался и от этой мысли — еще подумают, что вступил в партию из-за денег. Хотя бы выкурить цигарку, но старики, сидевшие с ним за столом, курили трубку, а Сабэу ушел домой. Позднее к столу подошел Джеордже.
— Не сделать ли нам перерыв часа на два? — нагнувшись, шепнул он на ухо Митру.— Пошли к нам обедать.
— Не могу, товарищ директор,— покраснев, ответил Митру. («Товарищ» он произнес робко, словно боясь обидеть Теодореску, но чувствовал, что именно так должен называть его.) — Бедняга Флорида и так, наверно, заждалась меня. Совсем от дома отбился... скоро Фэникэ меня узнавать перестанет. Уж как-нибудь в другой раз, коли позовете. Благодарствую!
-— Пошли, Митру, выпьешь хотя бы рюмочку цуйки.
— В голове помутится, благодарствую,— снова отказался Митру, взглянув Джеордже прямо в глаза.— Так хочется есть, что, ежели выпью рюмочку, опьянею, а Флорида ждет меня с обедом. Еще капельку — и пойду. Желаю вам кушать на здоровье.
— Должно быть, вкусно готовит твоя баба, Митру, вели отказываешься отведать обеда у такой первоклассной мастерицы, как директорша,— вмешалась Катица Цурику.
Она встала со стула, расправила все свои двенадцати накрахмаленных юбок и сладко зевнула.
— А я удалюсь на часок. Пойду приготовлю себе омлет.
— Что? — вытаращил глаза Митру.
— Яичницу.
Стоявшие у стола крестьяне забеспокоились.
— Это что же получается? Кончилась запись?
— Не кончилась,-— крикнул Митру.— Имейте терпение. Запись идет дальше.
— Хорошо, Митру,— улыбаясь, сказал Теодореску.-- Как только пообедаю, подменю тебя. Курево есть?
И Митру продолжал записывать фамилии подходивших к столу людей.
Подняв глаза, он неожиданно увидел сына. Фэникэ стоял, опершись о стол, и не осмеливался обратить на себя внимание отца. Флорица вымыла сына, надела на него чистую рубаху, но мальчик был так худ, что казался прозрачным. У Митру болезненно сжалось сердце.
— Тебе что?
— Мама послала, приказала домой идти, обед готов.
— А что, твоя мать разве не знает, что я занят? — спросил он, но таким тоном, словно говорил: «Хороший ты у меня парень, радуешь отца, вот тебе два лея, пойди купи себе конфет».
— Верно, не знает,— нерешительно ответил Фэникэ. Крестьяне, нетерпеливо топтавшиеся у стола, переглянулись.
— Пойди поешь, а то уже поздно,— неуверенно сказал один из них,— придешь, чай, после еды.
— Ты меня не учи, сам знаю свой долг. Ступай, сынок, скажи матери, что скоро приду.
— Иду. На обед сегодня мама утку зажарила,— как можно громче объявил Фэникэ.
На мгновение Митру показалось, что он вот-вот заплачет и осрамится при всем пароде.
— Зачем же это она утку зарезала? Ведь не воскресенье...— пробормотал он, не осмеливаясь взглянуть ребенку в глаза.
— Мамочка сказала, что ты, должно быть, устал. Она на тебя посмотреть приходила, видела, как пишешь.
— Иди домой,— тихо приказал Митру.— Я приду часов в пять, в шесть. Утка и в холодном виде хороша. Ба]М бурэ Петре.
— Который Барбурэ? Сын Кроампы или Шкэтулы
— Все одно...
Митру записал еще нескольких. Есть хотелось меньше, но на смену голоду пришла слабость. «Молодец Фло-рица,— думал Митру,— даром что беднячка! И парень молодец — соврал и глазом не моргнул. Не беда, когда будет у нас земля, ему не придется врать, а то приноровится». Митру развеселился, стал шутить, спросил кого-то, не собирается ли записываться на землю и Клоамбеш, он бы с радостью швырнул его в школьный колодец, там глубоко, потом поинтересовался, сколько ему заплатят за эту каторжную работу, от писанины у него совсем онемела правая рука.
Внезапно Митру .побелел и отложил в сторону ручку, чтобы не выронить и не запачкать списки. К столу пробиралась Флорица с покрытой чистым полотенцем кастрюлей и большим куском свежего белого хлеба. Митру медленно поднялся из-за стола, и слова застряли у негр в горле. Флорица приближалась, нахмуренная, сердитая*
— Что же это ты? — закричала она.— Я зарезала утку, а ты заставляешь меня ждать? А вы хороши! Боитесь, что не запишут, ежели человек часик отдохнет?, Бросай работу и сейчас же садись есть.
Флорица грохнула кастрюлю прямо на списки и, приподняв полотенце, показала Митру половину румяной утки с капустой.
— Мы с сыном уже поели, не век же ждать тебя,— громко продолжала она.
Митру вдруг так ослабел, что снова опустился на стул Губы, подбородок и руки у него дрожали.
— Ел бы уж,— сказала одна из женщин.— Ишь слюни пускает. С утра ведь пишет.
Митру обхватил обеими руками кастрюлю и чуть не Гитом кинулся в класс. Там он плотно закрыл за собой дверь, сел за парту и горько заплакал, вдыхая всем существом одуряющий аромат жаркого. Что-то словно оборвалось у него внутри, он кусал губы, безуспешно стараясь Одержать слезы, потом спрятался в углу класса, уткнувшись лицом в стенку, боясь, что кто-нибудь увидит его ОКНО.
От переживаний у Митру пропал аппетит, и он почтя насильно откусывал куски мяса с румяной хрустящей корочкой. Слезы ручьями текли по щекам. «Эх, дурак я, дурак,— подумал он.— Совсем рехнулся». Вдруг кто-то постучал в запертую дверь.
— Открой, Митру, это я — Флорида... Барыня прислала вина. Говорит, чтобы пил.
Митру старательно вытер щеки и глаза подолом рубахи, заправил в рот порядочный кусок утки и, не переставая жевать, пошел к дверям. Флорида проскользнула в класс и протянула мужу бутылку с красным вином.
— Не ругайся,— прошептала она. — Не серчай. Нельзя же было нам срамиться перед всем селом теперь, когда ты в люди вышел... Я продала черное платье, все равно была в нем как ворона... или прислуга.
Митру вздрогнул, заскрипел зубами, но ответил спокойно и весело:
— И правильно сделала. Правильно. Куплю другое.
— Знаешь, Митру?.. Сегодня у колодца... Накажи меня бог — я поколотила жену Клоамбеша.
Митру расхохотался.
— А ну, расскажи, пока я буду есть. А то проголодался, как собака. Ты тоже, выходит, злая стала?
— Да,— медленно ответила Флорида, глядя на мужа черными красивыми глазами.
3
Женщины отправились с утра но воду, чтобы запастись ею на целый день. Все спешили. У артезианского колодца поднимался галдеж и начиналась давка, из которой редко кому удавалось выбраться сухим. Здесь можно было узнать все сельские новости. Пока подходила очередь, женщины успевали перемыть кости всем до седьмого колена. Когда Флорида Мод подходила к колодцу, оттуда слышались возбужденные голоса и плеск воды; земля вокруг сруба была сырая, и босая Флорида, вздрагивая от холода, заняла очередь и прислонилась к ограде.
— Да, дорогие, собрались и школе все голодранцы,— гудел хриплый, почти мужской голос Аурелии, жены Клоамбеша. — На чужую землю позарились, только забыли, чья эта земля. Вот спустят с них потом десять шкур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64