..
— А мне никто не нальет рюмочку? — напомнила о себе старуха. — Господи, до чего болтливый народ. А посуду кто будет мыть?
ГЛАВА VI
— Когда я попал в лагерь, то весил всего сорок килограммов и смертельно хотел спать. Для многих из нас конец войны означал лишь одно — долгий сон без сновидений, тишину и забвение... В этот вечер нам выдали черного, еще теплого солдатского хлеба. Один из моих друзей, учитель из Олтении, объелся и умер через несколько часов в страшных мучениях. Не выдержал кишечник... Он не кричал, а только корчился на грязном полу и удивленно смотрел на нас. На другой день доктор предупредил нас, чтобы мы ели понемногу, пока не привыкнем. Это было странное зрелище: после жестокого голода, длившегося несколько месяцев, люди смотрели на хлеб, гладили его, ощупывали, некоторые даже жевали со слезами на глазах, а потом выплевывали с таким сожалением, будто это был их собственный язык. В лагере было очень много ворон... Мы швыряли в них осколками льда и мечтали о жирном, золотистом вороньем бульоне... Как это было ни удивительно, но рассказ Джеордже не производил впечатления. Он сам чувствовал это. Все шшмательно смотрели на него. Губы Эмилии дрожали, Суслэнеску бесшумно потягивал вино, Арделяну курил, уставившись в потолок. Только старуха по временам подбадривала его словами: «Ну? И что же дальше?» Джеорд рассказал самыми обычными словами о длинных бараках с дощатыми двухъярусными нарами, беспокойной работе на лесозаготовках. Лагерные дни текли однообразно, и все же он помнил о каждом из и пнете неба, об ароматах, которые приносил весной, когда помешались несколько пленных, о лицах солдат, охранявших лагерь, о сотнях шуток и ссор. Он должен был рассказать обо всем этом, но, конечно, не для Суслэнеску, тот мог убираться к черту, и не для Арделяну, и даже не для Эмилии, хотя она одна могла угадать его мысли.
Но начать надо было не с лагеря, порядок не имел здесь никакого значения, а с ужаса первого сражения под Цыганкой в июле 1941 года. Ведь до этого война еще не раскрыла перед ними своего страшного лица — они видели лишь переполненные стонущими ранеными поезда и свежие кресты могил, накрытые касками. Все остальное они еще не испытали на своей шкуре.
Его часть высадили с грузовиков у края зеленого кукурузного поля. С трудом продираясь сквозь густые заросли, где сильно пахло землей и свежей зеленью, солдаты с беспокойством прислушивались к грохоту близкого боя, спотыкались о сухие комья земли. Невольно замедляя шаг, они сжимали в руках винтовки, словно хотели уцепиться за них. Если кто-нибудь из задних кашлял, все оборачивались и раздраженно на него шикали. Потом кукурузные заросли стали редеть, и взорам солдат открылось опаленное рыжее поле, столбы едкого дыма и где-то у серой трехэтажной мельницы — полоса белых дымков.
— Ложись. Перебежками вперед, марш! — выкрикнул чей-то высокий, звонкий голос и захлебнулся.
Даже позднее, когда Джеордже лежал, прижавшись к земле, а над ним, протяжно и мелодично подпевая, летели пули, ему все еще казалось, что все это неправда, что по какому-то знаку солдаты обеих сторон должны вскочить и рассмеяться. Что-то, словно рой саранчи, прошелестело у Джеордже над головой и срезало широкие листья лопуха за спиной. Солнце жгло затылок, каска сползла на лоб и больно давила на переносицу. Какая-то внутренняя конвульсивная дрожь сотрясала его. Джеордже слышал, как громко стучат его зубы, и этот звук на время заглушил даже грохот сражения. Стало страшно, захотелось вскочить и крикнут],: «Довольно!»
Джеордже казалось, что вся шеренга солдат, извивавшаяся вправо и влево от него, слышит, как стучат эти проклятые зубы. Ему не было стыдно, по не хотелось вызывать панику. Он схватил губами комок земли и стал жевать его — рыхлая, тепловатая, согретая солнцем земля показалась удивительно приятной на вкус. Хотелось есть одежда пахла потом, рукоятка револьвера раскалилась.
Взрыв... Земля перед ним внезапно взвилась вверх, как огромная лошадиная грива, потом тяжелый столб сполз в сторону и с шумом рассыпался по кустам. Слева, на фоне неба, возник силуэт маленького толстого офицера: перед Джеордже мелькнуло его красное прыщавое лицо, гнилые зубы, и он скорее отгадал, чем услышал команду.; Наверно, офицер крикнул: «Вперед!» — но тут же рухнул па землю... Джеордже осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на серую мельницу, в окнах которой висели клубы белого дыма... Там русские. А что будет, когда придется встретиться лицом к лицу с ними? Новый залп, и пули вгрызлись в землю — слева, справа, сзади. Джеордже еще плотнее прижался к земле, ему хотелось вдавиться в ее черную прохладную толщу. Казалось, что в него впились тысячи раскаленных иголок, и живыми остались лишь пальцы ног в тяжелых ботинках... Под сломанные ногти набилась земля, пальцы болят. Еще перебежка — и Джеордже, задыхаясь, падает рядом с чьим-то худым телом. Лейтенант Рэдаш, тоже учитель... Учителя — офицеры запаса, «легион смерти», как их называют, умирают пондурацки, слепо выполняя приказы, как в офицерской школе. Рэдаш узнал Джеордже. На черном от грязи лице мелькает улыбка.
— Страшно,-- шепчет он. — Кажется, я обделался. И в самом деле, от него разит, как из уборной. Что-то вроде тяжелой птицы пролетает по воздуху.
Земля содрогается, и мельницу накрывает какой-то коричневый колпак.
— Немецкая артиллерия,— весело кричит Рэдаш. —Как часы!
Невероятная тишина, потом снова заливистый, сухой лай пулеметов. - Впере-од!
Из травы, из незаметных складок земли выскакивают, как мячи, зеленые комочки. Ослепительно сверкнул чей-то ШТЫК.
Пошли,— бормочет позеленевший Рэдаш. Оп пробегает несколько шагов и ложится, не в силах с приступом рвоты.
Что за черт, как меня выворачивает. Рэдаш вызывает у Джеордже странное отвращение, словно это корчится его собственное тело. Сам не зная почему, он со злостью хватает его за ногу.
— Успокойся, ты... Что ты корчишься?
Ни на минуту не ослабевает мучительное детское любопытство. «Как выглядят русские? Когда окажусь лицом к лицу с одним из них, выстрелит ли он в меня? Сможет? А я смогу?»
С земли поднимается высокий худой серый силуэт. Он осматривает в бинокль мельницу, нагибается и что-то говорит телефонисту, который бешено крутит ручку аппарата.
— Немцы,— лепечет Рэдаш. — Сниму брюки и выброшу кальсоны, а то воняют.
— Да не дури ты...
— Невмоготу больше...
Он встает па колени и окровавленными пальцами начинает расстегивать штаны. Но тут же, как камень, падает на спину.
— Рэдаш!
Джеордже подползает к нему, трясет, но Рэдаш молчит. Слева на его груди начинает расползаться, как чернила на промокашке, большое темное пятно. Открытые бесцветные глаза устремлены в небо. Джеордже вытягивается на спине и смотрит туда же, куда устремлен этот мертвый взгляд. Над ним распростерлось обычное голубое небо, белое облачко. Высоко, высоко парит какая-то птица.
Мимо бежит солдат, спотыкается, роняет винтовку.
— Что это... господин младший лейтенант Теодореску... что случилось? Ранены?
— Как тебя звать? — спрашивает Джеордже.
— Бро-бро-бро... пошли, господин младший лейтенант. Они идут...
— раздается за спиной чей-то суровый голос.
Мельницу больше не видно. К ней быстро приближаются зеленоватые комочки. Джеордже тоже бросается вперед и уже не ложится. На бегу он, как пьяный на-
1 Направо! Три! Огонь! (нем.)
2 Вперед! (нем.) талкивается на солдат, которые тоже бегут, стреляя наугад. Только теперь Джеордже замечает, что в руке у него револьвер.
— Вперед! — хрипло кричит он. — За короля и отечество...
Мельница горит, пламя лижет стены, и возле них нестерпимо жарко. Хлопают отдельные выстрелы. Какой-то офицер падает, схватившись за живот.
— Еще стреляют... — кричит капитан Григурку. Неожиданно наступает полная тишина! Далеко на
востоке земля тяжело вздыхает через равные промежутки времени. Высота 472 взята...
— Смотри-ка, они расстреливают пленных,— говорит бородатый солдат, показывая рукой.
У белой, с кроваво-красным оскалом пробоин стены толпятся пленные в темно-зеленых гимнастерках. Еще совсем молодой белокурый немецкий офицер выстрелил в затылок пожилому солдату и тут же сфотографировал убитого.
— Комиссар... — безразлично объясняет стоящий рядом с Джеордже капитан Григурку.
Сзади приближаются тайки; воют моторы, взлетает комьями земля.
Солдаты растянулись на спине, подставляя солнцу лицо. Джеордже хочется подойти к каждому, разгадать не расспрашивая, что у него на душе. Потом он порывается искать Рэдаша, но тут же отказывается от своей затеи. В поле вышли санитары, и, кроме того, Рэдаш все равно убит. Мимо, завывая моторами, проползает длинная вереница танков. Немцы, взгромоздившиеся на башни, машут руками. Рэдаш убит. Непреодолимый приступ смеха вдруг овладевает Джеордже. Он ложится на землю и прячет лицо в ладони. Приступ прошел.
— Четвертая рота, строиться! — кричит кто-то в рупор с окраины леса.
За несколько месяцев фронтовой жизни Джеордже, сам того не замечая, сильно изменился. До войны он м.и.шдел не по летам моложавым (это иногда раздражало Эмилию) и даже начал полнеть. Теперь он весь высох, на лице натянулась, как пергамент. Суровый но с исключительной выдержкой, он старался ко всему равнодушно и безразлично. Всеми стремился подавить в себе все личное и ограничиться лишь выполнением приказов. Это давалось ему нелегко. Особенно тяжело было, когда он встречался с кем-нибудь из знакомых или приятелей, которые пытались разрешить сложные и мучительные вопросы, поставленные войной. Но Джеордже не хотел ничего отдавать этим годам, ни малейшей частицы самого себя — учителя, нормального, здравомыслящего человека, который должен был оставаться где-то далеко. Вместо него на фронте двигался какой-то автомат. Он чувствовал, что иначе сошел бы с ума или дезертировал. Хотелось сохранить неизменными свои довоенные человеческие свойства и черты. Он боялся, что превратится в опасного зверя, если они будут чем-нибудь поколеблены. Джеордже видел это на примере немцев, которые постепенно превращались в наглых, бесшабашных бестий. Ему казалось, что он может противопоставить этому абсурду лишь столь же абсурдную геометрическую скрупулезность.
Как офицеру и оккупанту, ему было трудно подойти к «русской душе», знакомой по книгам; чтобы понять ее, Джеордже начал серьезно изучать русский язык и разговаривать с русскими, но этот «новый мир» решительно и бесповоротно ускользал от него. Он узнал довольно много о колхозах и системе оплаты труда, которая заинтересовала его как любая система, но не больше. Через шесть месяцев, несмотря на почти беспрерывное продвижение вперед, Джеордже понял, что войну выиграют русские. Россия не только не рухнула, а угрожала откуда-то из-за этих ослепительно голубых далей, куда двигались бесконечные воинские колонны.
Ночью, в грозной, непроницаемой тишине, Джеордже охватывал страх. Он спрашивал себя, что получится из всего этого в конечном итоге, когда людям придется расплачиваться за войну. Сам он даже приблизительно не мог ответить на этот вопрос. Лишь смутно чувствовал, что здесь сталкиваются не две армии и две тактики, а два различных мира. Офицеры стали поговаривать, что Джеордже не совсем в своем уме, а солдаты недолюбливали его за замкнутость: он был безразличен к ним, как к самому себе.
После трехнедельного отпуска, который он, в каком-то сладостном упоении, провел с Эмилией на родных полях, где каждый бугорок говорил ему что-нибудь и звал к себе, он в августе вернулся на фронт под Сталинград.
Все осталось позади: бесконечные переходы по затянутым голубоватой дымкой степям, сражения под чужим небом,' на чужой, но теплой земле, к которой можно было прижаться, чтобы передохнуть. Здесь же, в Сталинграде, были только красноватые развалины. Вокруг все гремело, здания рушились со страшным грохотом, накрываясь куполом дыма, а из груды свежих развалин вновь щелкали и щелкали выстрелы русских. Страшен был этот горький дым, неподвижно и грозно висевший над головой, как туча, которую ие мог развеять даже ветер. Казалось, она висит там с сотворения мира.
Смертельно уставшие, обросшие, офицеры и солдаты больше всего на свете мечтали об одном — добраться до берега Волги, увидеть ее гладкую зеленоватую поверхность, погрузиться в нее одетыми и плавать, как живые утопленники. Они мечтали об этом больше, чем о конце войны, больше, чем об отпуске или ране, которые помогли бы им вырваться отсюда. Взводу Джеордже удалось лишь раз пробиться вперед настолько, что до реки осталось всего только двести метров. Спускался вечер. Кроваво-красный луч прорвал на мгновение дымовую завесу, и вдали сверкнула серебром, как острие сабли, полоска воды. В следующее же мгновение советская артиллерия открыла огонь, и все исчезло в дыму. Джеордже упал лицом между двух кирпичей и зарыдал. В голове у него билось что-то красное, словно кто-то бешено размахивал там кровавым полотнищем. Ему было страшно, хотелось встать и завыть: «Я человек, человек...» Какой-то солдат подполз к нему и спросил, не ранен ли он. Джеордже не ответил, продолжая рыдать. Тогда солдат тряхнул его за плечо и прокричал в ухо, что русская пехота снова пошла в атаку. И в самом деле, за огневым валом, который приближался к ним, вырывая огненные черно-красные глыбы земли и выплевывая их в небо, разноголосые крики. В нескольких метрах пи среди лежал уже разложившийся труп немецкого солдата. Мундир лопнул, и через прореху виднелось тело, каска сползла на лицо, словно перед смертью хотел спрятать глаза от яркого солнечного света. Не переставая плакать, Джеордже напомнил, что они
|им продержаться еще пятнадцать минут, но солдат, го того чтобы отползти, влез в длинное, узкое, как гроб, временное укрытие и прижался к уху Джеордже давно небритой щекой.
— Давай сдадимся, а? Сдадимся? — пробормотал он, дохнув запахом махорки, пота, грязи.
— Как тебя звать?
— Петреску я, из Бухареста, с Гранта К Сдадимся? А? Давай сдадимся.
С левого фланга залился испуганным отрывистым лаем ручной пулемет. Раздался грохот, и на месте пулемета поднялся зеленовато-черный гриб.
Джеордже отдал приказ об отступлении. Солдаты в задравшихся шинелях попятились назад, как зеленые раки. Только Петреску остался в своем маленьком укрытии, лег на спину и свернул цигарку. Джеордже еще успел увидеть, как солдат с неожиданной силой отшвырнул от себя винтовку, закрыл глаза и затих в ожидании, с цигаркой в уголке рта.
С этого дня Джеордже стал с любопытством приглядываться к солдатам. Но он опоздал, взвод таял с каждым днем, одни оставались в домах, откуда нельзя было больше выбраться, другие погибали. Даже война и та стала непохожей на войну. Джеордже перестал думать и ловил себя на том, что реагирует на все, как ребенок: он бессмысленно смеялся и много говорил о еде. Однажды Джеордже отпустил пощечину офицеру, который вернулся из атаки с опаленными веками и, вытаращив глаза, городил какую-то бессвязную чепуху о героизме. В тот же день с Джеордже произошло странное событие.
В бетонном блоке, на углу улицы, где находились их позиции, оставался всего один советский солдат. Его не могли заставить замолчать ни минометы, ни точная стрельба офицеров-снайперов, ни вылазка немцев, вооруженных огнеметами. От дома остался один черный остов, продырявленный сотнями пробоин, из которых русский посылал свои меткие пули в любое время суток. Стоило высунуть из-за угла плечо, руку или голову — и пуля безошибочно находила их. В этот день отделение, в котором находился Джеордже, не получило пайка, так как никто не осмеливался пересечь улицу. Капитан, одуревший от голода, пообещал бутылку коньяку тому, кто доберется до места, откуда время от времени доносились крики:
1 Грант — рабочий район Бухареста.
— Эй, вы там! Забирайте жратву, или мы уходим. Джеордже хлебнул коньяку, покрепче затянул под
подбородком ремешок каски и короткими перебежками помчался к углу улицы.
Был необычно тихий для Сталинграда полдень. Где-то очень высоко над облаком дыма, почти невидимые с земли, сражались истребители.
Когда Джеордже достиг угла, его охватило сомнение,— стоит ли идти. Он очень ослаб, тело трясла лихорадка, хотелось лечь и уснуть тут же па солнце. Улица была усеяна убитыми, лежавшими в самых невероятных позах. У .большинства в руках были ведра,, тюки или ранцы. Джеордже нацелился на большую глыбу цемента в середине улицы и неожиданно бросился к ней. Из дома хлопнул выстрел, и пуля щелкнула в камень около самого его плеча. До дома напротив оставалось каких-нибудь пятьдесят метров.
— Стой, дурень! Тебя убьют, не видишь! — кричал ему кто-то оттуда.
Джеордже скорчился за глыбой, чтобы перевести дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— А мне никто не нальет рюмочку? — напомнила о себе старуха. — Господи, до чего болтливый народ. А посуду кто будет мыть?
ГЛАВА VI
— Когда я попал в лагерь, то весил всего сорок килограммов и смертельно хотел спать. Для многих из нас конец войны означал лишь одно — долгий сон без сновидений, тишину и забвение... В этот вечер нам выдали черного, еще теплого солдатского хлеба. Один из моих друзей, учитель из Олтении, объелся и умер через несколько часов в страшных мучениях. Не выдержал кишечник... Он не кричал, а только корчился на грязном полу и удивленно смотрел на нас. На другой день доктор предупредил нас, чтобы мы ели понемногу, пока не привыкнем. Это было странное зрелище: после жестокого голода, длившегося несколько месяцев, люди смотрели на хлеб, гладили его, ощупывали, некоторые даже жевали со слезами на глазах, а потом выплевывали с таким сожалением, будто это был их собственный язык. В лагере было очень много ворон... Мы швыряли в них осколками льда и мечтали о жирном, золотистом вороньем бульоне... Как это было ни удивительно, но рассказ Джеордже не производил впечатления. Он сам чувствовал это. Все шшмательно смотрели на него. Губы Эмилии дрожали, Суслэнеску бесшумно потягивал вино, Арделяну курил, уставившись в потолок. Только старуха по временам подбадривала его словами: «Ну? И что же дальше?» Джеорд рассказал самыми обычными словами о длинных бараках с дощатыми двухъярусными нарами, беспокойной работе на лесозаготовках. Лагерные дни текли однообразно, и все же он помнил о каждом из и пнете неба, об ароматах, которые приносил весной, когда помешались несколько пленных, о лицах солдат, охранявших лагерь, о сотнях шуток и ссор. Он должен был рассказать обо всем этом, но, конечно, не для Суслэнеску, тот мог убираться к черту, и не для Арделяну, и даже не для Эмилии, хотя она одна могла угадать его мысли.
Но начать надо было не с лагеря, порядок не имел здесь никакого значения, а с ужаса первого сражения под Цыганкой в июле 1941 года. Ведь до этого война еще не раскрыла перед ними своего страшного лица — они видели лишь переполненные стонущими ранеными поезда и свежие кресты могил, накрытые касками. Все остальное они еще не испытали на своей шкуре.
Его часть высадили с грузовиков у края зеленого кукурузного поля. С трудом продираясь сквозь густые заросли, где сильно пахло землей и свежей зеленью, солдаты с беспокойством прислушивались к грохоту близкого боя, спотыкались о сухие комья земли. Невольно замедляя шаг, они сжимали в руках винтовки, словно хотели уцепиться за них. Если кто-нибудь из задних кашлял, все оборачивались и раздраженно на него шикали. Потом кукурузные заросли стали редеть, и взорам солдат открылось опаленное рыжее поле, столбы едкого дыма и где-то у серой трехэтажной мельницы — полоса белых дымков.
— Ложись. Перебежками вперед, марш! — выкрикнул чей-то высокий, звонкий голос и захлебнулся.
Даже позднее, когда Джеордже лежал, прижавшись к земле, а над ним, протяжно и мелодично подпевая, летели пули, ему все еще казалось, что все это неправда, что по какому-то знаку солдаты обеих сторон должны вскочить и рассмеяться. Что-то, словно рой саранчи, прошелестело у Джеордже над головой и срезало широкие листья лопуха за спиной. Солнце жгло затылок, каска сползла на лоб и больно давила на переносицу. Какая-то внутренняя конвульсивная дрожь сотрясала его. Джеордже слышал, как громко стучат его зубы, и этот звук на время заглушил даже грохот сражения. Стало страшно, захотелось вскочить и крикнут],: «Довольно!»
Джеордже казалось, что вся шеренга солдат, извивавшаяся вправо и влево от него, слышит, как стучат эти проклятые зубы. Ему не было стыдно, по не хотелось вызывать панику. Он схватил губами комок земли и стал жевать его — рыхлая, тепловатая, согретая солнцем земля показалась удивительно приятной на вкус. Хотелось есть одежда пахла потом, рукоятка револьвера раскалилась.
Взрыв... Земля перед ним внезапно взвилась вверх, как огромная лошадиная грива, потом тяжелый столб сполз в сторону и с шумом рассыпался по кустам. Слева, на фоне неба, возник силуэт маленького толстого офицера: перед Джеордже мелькнуло его красное прыщавое лицо, гнилые зубы, и он скорее отгадал, чем услышал команду.; Наверно, офицер крикнул: «Вперед!» — но тут же рухнул па землю... Джеордже осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на серую мельницу, в окнах которой висели клубы белого дыма... Там русские. А что будет, когда придется встретиться лицом к лицу с ними? Новый залп, и пули вгрызлись в землю — слева, справа, сзади. Джеордже еще плотнее прижался к земле, ему хотелось вдавиться в ее черную прохладную толщу. Казалось, что в него впились тысячи раскаленных иголок, и живыми остались лишь пальцы ног в тяжелых ботинках... Под сломанные ногти набилась земля, пальцы болят. Еще перебежка — и Джеордже, задыхаясь, падает рядом с чьим-то худым телом. Лейтенант Рэдаш, тоже учитель... Учителя — офицеры запаса, «легион смерти», как их называют, умирают пондурацки, слепо выполняя приказы, как в офицерской школе. Рэдаш узнал Джеордже. На черном от грязи лице мелькает улыбка.
— Страшно,-- шепчет он. — Кажется, я обделался. И в самом деле, от него разит, как из уборной. Что-то вроде тяжелой птицы пролетает по воздуху.
Земля содрогается, и мельницу накрывает какой-то коричневый колпак.
— Немецкая артиллерия,— весело кричит Рэдаш. —Как часы!
Невероятная тишина, потом снова заливистый, сухой лай пулеметов. - Впере-од!
Из травы, из незаметных складок земли выскакивают, как мячи, зеленые комочки. Ослепительно сверкнул чей-то ШТЫК.
Пошли,— бормочет позеленевший Рэдаш. Оп пробегает несколько шагов и ложится, не в силах с приступом рвоты.
Что за черт, как меня выворачивает. Рэдаш вызывает у Джеордже странное отвращение, словно это корчится его собственное тело. Сам не зная почему, он со злостью хватает его за ногу.
— Успокойся, ты... Что ты корчишься?
Ни на минуту не ослабевает мучительное детское любопытство. «Как выглядят русские? Когда окажусь лицом к лицу с одним из них, выстрелит ли он в меня? Сможет? А я смогу?»
С земли поднимается высокий худой серый силуэт. Он осматривает в бинокль мельницу, нагибается и что-то говорит телефонисту, который бешено крутит ручку аппарата.
— Немцы,— лепечет Рэдаш. — Сниму брюки и выброшу кальсоны, а то воняют.
— Да не дури ты...
— Невмоготу больше...
Он встает па колени и окровавленными пальцами начинает расстегивать штаны. Но тут же, как камень, падает на спину.
— Рэдаш!
Джеордже подползает к нему, трясет, но Рэдаш молчит. Слева на его груди начинает расползаться, как чернила на промокашке, большое темное пятно. Открытые бесцветные глаза устремлены в небо. Джеордже вытягивается на спине и смотрит туда же, куда устремлен этот мертвый взгляд. Над ним распростерлось обычное голубое небо, белое облачко. Высоко, высоко парит какая-то птица.
Мимо бежит солдат, спотыкается, роняет винтовку.
— Что это... господин младший лейтенант Теодореску... что случилось? Ранены?
— Как тебя звать? — спрашивает Джеордже.
— Бро-бро-бро... пошли, господин младший лейтенант. Они идут...
— раздается за спиной чей-то суровый голос.
Мельницу больше не видно. К ней быстро приближаются зеленоватые комочки. Джеордже тоже бросается вперед и уже не ложится. На бегу он, как пьяный на-
1 Направо! Три! Огонь! (нем.)
2 Вперед! (нем.) талкивается на солдат, которые тоже бегут, стреляя наугад. Только теперь Джеордже замечает, что в руке у него револьвер.
— Вперед! — хрипло кричит он. — За короля и отечество...
Мельница горит, пламя лижет стены, и возле них нестерпимо жарко. Хлопают отдельные выстрелы. Какой-то офицер падает, схватившись за живот.
— Еще стреляют... — кричит капитан Григурку. Неожиданно наступает полная тишина! Далеко на
востоке земля тяжело вздыхает через равные промежутки времени. Высота 472 взята...
— Смотри-ка, они расстреливают пленных,— говорит бородатый солдат, показывая рукой.
У белой, с кроваво-красным оскалом пробоин стены толпятся пленные в темно-зеленых гимнастерках. Еще совсем молодой белокурый немецкий офицер выстрелил в затылок пожилому солдату и тут же сфотографировал убитого.
— Комиссар... — безразлично объясняет стоящий рядом с Джеордже капитан Григурку.
Сзади приближаются тайки; воют моторы, взлетает комьями земля.
Солдаты растянулись на спине, подставляя солнцу лицо. Джеордже хочется подойти к каждому, разгадать не расспрашивая, что у него на душе. Потом он порывается искать Рэдаша, но тут же отказывается от своей затеи. В поле вышли санитары, и, кроме того, Рэдаш все равно убит. Мимо, завывая моторами, проползает длинная вереница танков. Немцы, взгромоздившиеся на башни, машут руками. Рэдаш убит. Непреодолимый приступ смеха вдруг овладевает Джеордже. Он ложится на землю и прячет лицо в ладони. Приступ прошел.
— Четвертая рота, строиться! — кричит кто-то в рупор с окраины леса.
За несколько месяцев фронтовой жизни Джеордже, сам того не замечая, сильно изменился. До войны он м.и.шдел не по летам моложавым (это иногда раздражало Эмилию) и даже начал полнеть. Теперь он весь высох, на лице натянулась, как пергамент. Суровый но с исключительной выдержкой, он старался ко всему равнодушно и безразлично. Всеми стремился подавить в себе все личное и ограничиться лишь выполнением приказов. Это давалось ему нелегко. Особенно тяжело было, когда он встречался с кем-нибудь из знакомых или приятелей, которые пытались разрешить сложные и мучительные вопросы, поставленные войной. Но Джеордже не хотел ничего отдавать этим годам, ни малейшей частицы самого себя — учителя, нормального, здравомыслящего человека, который должен был оставаться где-то далеко. Вместо него на фронте двигался какой-то автомат. Он чувствовал, что иначе сошел бы с ума или дезертировал. Хотелось сохранить неизменными свои довоенные человеческие свойства и черты. Он боялся, что превратится в опасного зверя, если они будут чем-нибудь поколеблены. Джеордже видел это на примере немцев, которые постепенно превращались в наглых, бесшабашных бестий. Ему казалось, что он может противопоставить этому абсурду лишь столь же абсурдную геометрическую скрупулезность.
Как офицеру и оккупанту, ему было трудно подойти к «русской душе», знакомой по книгам; чтобы понять ее, Джеордже начал серьезно изучать русский язык и разговаривать с русскими, но этот «новый мир» решительно и бесповоротно ускользал от него. Он узнал довольно много о колхозах и системе оплаты труда, которая заинтересовала его как любая система, но не больше. Через шесть месяцев, несмотря на почти беспрерывное продвижение вперед, Джеордже понял, что войну выиграют русские. Россия не только не рухнула, а угрожала откуда-то из-за этих ослепительно голубых далей, куда двигались бесконечные воинские колонны.
Ночью, в грозной, непроницаемой тишине, Джеордже охватывал страх. Он спрашивал себя, что получится из всего этого в конечном итоге, когда людям придется расплачиваться за войну. Сам он даже приблизительно не мог ответить на этот вопрос. Лишь смутно чувствовал, что здесь сталкиваются не две армии и две тактики, а два различных мира. Офицеры стали поговаривать, что Джеордже не совсем в своем уме, а солдаты недолюбливали его за замкнутость: он был безразличен к ним, как к самому себе.
После трехнедельного отпуска, который он, в каком-то сладостном упоении, провел с Эмилией на родных полях, где каждый бугорок говорил ему что-нибудь и звал к себе, он в августе вернулся на фронт под Сталинград.
Все осталось позади: бесконечные переходы по затянутым голубоватой дымкой степям, сражения под чужим небом,' на чужой, но теплой земле, к которой можно было прижаться, чтобы передохнуть. Здесь же, в Сталинграде, были только красноватые развалины. Вокруг все гремело, здания рушились со страшным грохотом, накрываясь куполом дыма, а из груды свежих развалин вновь щелкали и щелкали выстрелы русских. Страшен был этот горький дым, неподвижно и грозно висевший над головой, как туча, которую ие мог развеять даже ветер. Казалось, она висит там с сотворения мира.
Смертельно уставшие, обросшие, офицеры и солдаты больше всего на свете мечтали об одном — добраться до берега Волги, увидеть ее гладкую зеленоватую поверхность, погрузиться в нее одетыми и плавать, как живые утопленники. Они мечтали об этом больше, чем о конце войны, больше, чем об отпуске или ране, которые помогли бы им вырваться отсюда. Взводу Джеордже удалось лишь раз пробиться вперед настолько, что до реки осталось всего только двести метров. Спускался вечер. Кроваво-красный луч прорвал на мгновение дымовую завесу, и вдали сверкнула серебром, как острие сабли, полоска воды. В следующее же мгновение советская артиллерия открыла огонь, и все исчезло в дыму. Джеордже упал лицом между двух кирпичей и зарыдал. В голове у него билось что-то красное, словно кто-то бешено размахивал там кровавым полотнищем. Ему было страшно, хотелось встать и завыть: «Я человек, человек...» Какой-то солдат подполз к нему и спросил, не ранен ли он. Джеордже не ответил, продолжая рыдать. Тогда солдат тряхнул его за плечо и прокричал в ухо, что русская пехота снова пошла в атаку. И в самом деле, за огневым валом, который приближался к ним, вырывая огненные черно-красные глыбы земли и выплевывая их в небо, разноголосые крики. В нескольких метрах пи среди лежал уже разложившийся труп немецкого солдата. Мундир лопнул, и через прореху виднелось тело, каска сползла на лицо, словно перед смертью хотел спрятать глаза от яркого солнечного света. Не переставая плакать, Джеордже напомнил, что они
|им продержаться еще пятнадцать минут, но солдат, го того чтобы отползти, влез в длинное, узкое, как гроб, временное укрытие и прижался к уху Джеордже давно небритой щекой.
— Давай сдадимся, а? Сдадимся? — пробормотал он, дохнув запахом махорки, пота, грязи.
— Как тебя звать?
— Петреску я, из Бухареста, с Гранта К Сдадимся? А? Давай сдадимся.
С левого фланга залился испуганным отрывистым лаем ручной пулемет. Раздался грохот, и на месте пулемета поднялся зеленовато-черный гриб.
Джеордже отдал приказ об отступлении. Солдаты в задравшихся шинелях попятились назад, как зеленые раки. Только Петреску остался в своем маленьком укрытии, лег на спину и свернул цигарку. Джеордже еще успел увидеть, как солдат с неожиданной силой отшвырнул от себя винтовку, закрыл глаза и затих в ожидании, с цигаркой в уголке рта.
С этого дня Джеордже стал с любопытством приглядываться к солдатам. Но он опоздал, взвод таял с каждым днем, одни оставались в домах, откуда нельзя было больше выбраться, другие погибали. Даже война и та стала непохожей на войну. Джеордже перестал думать и ловил себя на том, что реагирует на все, как ребенок: он бессмысленно смеялся и много говорил о еде. Однажды Джеордже отпустил пощечину офицеру, который вернулся из атаки с опаленными веками и, вытаращив глаза, городил какую-то бессвязную чепуху о героизме. В тот же день с Джеордже произошло странное событие.
В бетонном блоке, на углу улицы, где находились их позиции, оставался всего один советский солдат. Его не могли заставить замолчать ни минометы, ни точная стрельба офицеров-снайперов, ни вылазка немцев, вооруженных огнеметами. От дома остался один черный остов, продырявленный сотнями пробоин, из которых русский посылал свои меткие пули в любое время суток. Стоило высунуть из-за угла плечо, руку или голову — и пуля безошибочно находила их. В этот день отделение, в котором находился Джеордже, не получило пайка, так как никто не осмеливался пересечь улицу. Капитан, одуревший от голода, пообещал бутылку коньяку тому, кто доберется до места, откуда время от времени доносились крики:
1 Грант — рабочий район Бухареста.
— Эй, вы там! Забирайте жратву, или мы уходим. Джеордже хлебнул коньяку, покрепче затянул под
подбородком ремешок каски и короткими перебежками помчался к углу улицы.
Был необычно тихий для Сталинграда полдень. Где-то очень высоко над облаком дыма, почти невидимые с земли, сражались истребители.
Когда Джеордже достиг угла, его охватило сомнение,— стоит ли идти. Он очень ослаб, тело трясла лихорадка, хотелось лечь и уснуть тут же па солнце. Улица была усеяна убитыми, лежавшими в самых невероятных позах. У .большинства в руках были ведра,, тюки или ранцы. Джеордже нацелился на большую глыбу цемента в середине улицы и неожиданно бросился к ней. Из дома хлопнул выстрел, и пуля щелкнула в камень около самого его плеча. До дома напротив оставалось каких-нибудь пятьдесят метров.
— Стой, дурень! Тебя убьют, не видишь! — кричал ему кто-то оттуда.
Джеордже скорчился за глыбой, чтобы перевести дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64