Потом он приносил в телегу горячую цуйку, и они выпивали вместе по рюмочке.
Только женился Митру, не послушав совета Анны,— взял в жены Флорицу Бусуйок. Хорошенькая и порядочная, девушка была дочерью вора, умершего на каторге. Анна купила молодоженам стол, два стула и шкаф, хотя и собиралась отругать Митру за то, что он не взял себе девушку побогаче. Она чувствовала, что стареет, и уже не могла подолгу сердиться на близких, боялась остаться совсем одинокой. Ведь и над Михаем смеялись все, когда он выбрал Анну. А повезло бы им в Венгрии — были бы теперь среди первых богатеев села.
Грянула вторая мировая война.
Павел в первые же дни ушел на фронт с полком горных егерей. Туда же отправили и Джеордже, которого еще с 1938 года то и дело вызывали на военные сборы, Внуки учились в Араде в гимназии. Руководить школой стала Эмилия, и, так как все учителя были призваны в армию, ей пришлось обратиться за помощью к женам священника и писаря, а также к дочери акушерки. Дела в в школе шли хорошо, и инспектора часто хвалили Эмилию. Она же всеми силами старалась скрыть, как тяжело переживает разлуку с Джеордже, но это ей не всегда удавалось, и она плакала целыми ночами на груди у старой Анны.
Анна пыталась работать, как прежде, но силы оставляли ее, да и видела она с каждым днем все хуже; левый глаз закрыло бельмо, но Эмилии старуха ничего не говорила, чтобы не расстраивать ее.
В сентябре 1943 года они получили сообщение, что сержант Павел Моц геройски погиб в сражении под Нальчиком. Оба внука как раз были дома на каникулах. Мальчики горько заплакали. Только Анна по-прежнему прямо сидела за столом, глядя на двор, залитый бледными лучами осеннего солнца,
— Да простит его бог,— упавшим голосом пробормотала она. — А теперь садитесь за стол, суп остынет.
— Ах, мама, — сквозь слезы воскликнула Эмилия.— Только о еДе и думаешь.
— Плачем нам его не воскресить,— грустно улыбнулась старуха.— Видно, суждено ему было погибнуть, как первому моему сыну Тодору. Да будет земля им пухом.
После этого она говорила о Павле, словно он умер уже давно, еще в детстве, когда она так любила его.
В село все чаще приходили извещения о погибших на фронте. В примэрии * и школе вывесили большие голубые плакаты, где был изображен солдат с примкнутым штыком. Острие штыка покрывало часть Трансильвании, занятую Венгрией. «Павшие за возвращение временно захваченной территории»—гласила надпись на плакате, а под ней был приколот огромный список погибших: Ми-хай Лунг убит под Дальником, Петре Илиеш убит под Киевом, Георге Нетеда убит под Симферополем, Аврам Лунг убит под Ялтой, Михай Трифуц убит под Кривым Рогом, Даниель Гуркэ убит под Харьковом, Думитру Пэ~ линкаш убит под Ростовом, Павел Богдан, Григоре Моц, Петре Альбу, Алексе Ар деляну, Василе Пуркару, Флоря Михаешь пали под Сталинградом. Павел Моц убит под Нальчиком, Людовик Ифраим убит под Ростовом. Список увеличивался с каждым днем.
В октябре 1943 года пришло известие, что лейтенант запаса 74-го пехотного полка Джеордже Теодореску пропал без вести в окружении под Сталинградом. Тогда старуха зарыдала, как не рыдала еще ни по одному из своих сыновей и даже по мужу. Эмилия заперлась в спальне,
Сельское или городское управление в Румынии.
задернула шторы и не выходила оттуда два дня. Дан остался сиротой. Как она вырастит его одна, когда у нее столько забот? Еще хорошо, что можно переехать к сестре в город. Аннуца заболела и вышла на пенсию, так что она могла бы ухаживать за ребятами.
Ночью Эмилия зашла в соседнюю комнату. Здесь на твердой кровати, на спинках которой были нарисованы подносы с фруктами, спала старая Анна.
— Мама, продадим землю и уедем в город,— взмолилась она. — Я чувствую, что Джеордже умер.
Прежние силы, казалось, вернулись к старухе.
— Что взбрело тебе в голову, дура?— крикнула она, приподнявшись на локте. — Продать землю? Да скорее я сама, немощная и хворая, буду ее пахать, сеять и косить, чем позволю тебе продать землю. Эх, Милли, Милли, куда мы годимся без земли...
На следующее лето, когда ребята с Аннуцей приехали в Лунку на каникулы, забрали на фронт и Митру. Табак, которым был засеян его надел, помогал ему до сих пор избавляться от мобилизации, но Клоамбеш, прозванный Лэдоем, спасая собственного сына, обманом заставил Митру продать эту землю.
В августе было заключено перемирие. В семье встретили его с большой радостью: если Джеордже жив, он вернется домой. Так было и в девятнадцатом году. Все оставшиеся в живых вернулись из плена по домам. Но тринадцатого сентября немцы и венгры перешли в наступление в Трансильвании. Люди поспешно грузили свой скарб на телеги и двигались к востоку, навстречу русским,— прошел слух, что немцы уводят с собой всех мужчин от пятнадцати до пятидесяти лет. Эмилия как раз выехала в Арад, надеясь узнать в комендатуре что-нибудь о судьбе Джеордже.
Старуха и слышать не хотела об отъезде.
— Поезжайте без меня. Как это я оставлю дом солдатне? И не подумаю...
— Да как же ты останешься здесь одна — старая женщина?— попыталась переубедить ее Аннуца.
— Обо мне не беспокойся. Приготовлю топор у дверей. На этом свете мне никто не страшен... Если и убьют, не велика беда — и без того недолог срок. Поезжайте, не задерживайтесь из-за меня.
Внуки спрятали зерно на чердаке, погрузили, что могли, на телегу начальника станции Туркулеца и двинулись на восток. Старуха проводила их до ворот, задвинула засовы, приготовила топор и заперлась в доме. Часа в три из села ушли последние пограничники. Несколько солдат постучали к старухе, и она накормила их хлебом и молоком.
— Не поддавайтесь,— напутствовала она их. — Возвращайтесь назад.
Анна снова заперлась дома и стала поджидать врага. Венгры вступили в Лунку к вечеру. По улице проскакало несколько кавалеристов во главе с офицером. Староста Софрон встретил их у ворот примэрии с хлебом-солью, поклонился до земли и с готовностью сообщил все, что их интересовало.
В опустевшем селе расположилась на постой воинская часть, в школе разместилось сто солдат и пять офицеров.
Когда в ворота забарабанили кулаками, Анна перекрестилась, закуталась в платок и пошла отворять.
— Где хозяева дома? Где учитель? —- спросил офицер.
— Уехали, господин офицер,— ответила Анна по-венгерски.
— Выходит, от нас бежали?
— Это их дело!
— А ты кто такая?
— Я? Старая женщина.
В эту ночь господа офицеры устроили шумную попойку. Солдаты перерезали всех кур во дворе, потом натаскали в классы соломы и разместились там на ночлег. Один из них — человек средних лет, заговорил с Анной. Вид у него был удрученный. Он оставил дома четверых ребят и не имел о них никаких вестей.
— Наши говорят, что через месяц мы вступим в Бухарест, да только я не верю. Русские близко, а с ними шутки плохи.
— Да, — согласилась Анна. — Сила...
— Будь она неладна, эта война.
Офицеры перепились, рубили саблями подушки, били стекла, рвали книги Джеордже. На другой день они убрались. Старуха с тяжелым сердцем принялась наводить в доме порядок. Что скажет дочь, когда увидит весь пот разгром?
Через три дня вернулась Аннуца с Даном и большой группой крестьян. Немцы и венгры перехватили их около Гурбы и вернули назад. Аннуца была вне себя от горя — ее Андрей отбился от них и пропал.
— Ничего, найдется,— ободряла ее старуха, хотя знала, что говорила попусту. Таково уж сердце матери — никогда не находит покоя. Когда-нибудь дочь узнает, что в нашей жизни все заранее расписано и нечего лезть на рожон: что суждено, то и сбудется,— судьбу не изменишь.
Однажды Анна сидела на завалинке, глядя на опустевший двор. Вдруг она услышала приглушенный крик и увидела, что Аннуца упала среди двора. Старухе показалось, что ее сердце сжалось в ледяной комок, она кинулась к дочери, стала перед ней на колени и приложила ухо к груди. Сердце больше не билось. Потрясенная, Анна застыла перед телом дочери, не в силах даже плакать. Потом вся кровь ударила ей в голову, и, подняв к небу худые старческие руки, Анна прошептала: «Господи! Ну и пес же ты, если так нас терзаешь!»
Собрав все силы, Анна подняла труп дочери и втащила его в дом. Там она приблизила к посиневшим губам умершей зеркало, но оно не запотело. Дан плакал, бессильно уронив руки.
— Сбегай за дядей Цулей,— сурово приказала ему Анна. — Пусть придет... Что же мы будем делать? В селе-то нет священника.
Цуля смастерил гроб из найденных на чердаке старых досок. Он же вырыл на кладбище могилу. С трудом удалось найти худую телегу, в которую запрягли корову. Старуха, Дан и Цуля проводили гроб по пустынной улице, залитой лучами унылого осеннего солнца.
С помощью веревки они спустили гроб в могилу. Потом Цуля взялся за лопату, чтобы забросать яму землей, но старуха остановила его.
— Подожди, мы же не язычники.
И она запела хриплым дрожащим голосом:
— Со святыми упокой, прими, господи, душу усопшей рабы твоея, в место светлое, где нет ни печали, ни забот, ни воздыхания...
Опершись на лопату, Цуля подпевал «Аминь» ж «Вечная память». Потом они принялись зарывать могилу -— Цуля лопатой, а старуха с Даном — руками.
Молчаливые, вернулись они домой. Вечером старуха Сказала внуку:
— Самое лютое наказание для человека, Дануц, — это жизнь. Ад, которым нас пугают, находится на земле. Только на земле...
Все это осталось позади. Люди вернулись из скитаний, война окончилась. Эмилия получила письмо, что Дже-ордже жив, воюет добровольцем на стороне русских и скоро вернется домой.
Зима была тяжелой и долгой. Скорчившись у печи, старуха прислушивалась к вою бушующей над степью вьюги, скрипу колодезного журавля и шуршанию снега на кровле. Сон почти не приходил к ней, и она целыми ночами вспоминала мертвых и разговаривала с ними.
Но вскоре зазвенела капель. Старуха вышла во двор. Было еще холодно, но ветер потеплел и стал мягче.
Через две недели Анна пощупала веточку вербы и почувствовала под пальцами мягкие шелковистые почки. Солнце овеяло ее лицо мягким, животворным теплом, а по временам, когда тепло уходило, старуха зпала, что солнце скрывалось за тучу. Зпала, но не видела. Анна почти совсем ослепла.
От Джеордже пришло письмо, где он писал, что ранен под Дебреценом и скоро приедет.
По селу ползли разные непонятные слухи, как это бывает после каждой войны. Всем хочется жить, получить сполна с кого угодно за пережитые страдания. Мужики стали болтливыми и немощными, как бабы, война выжала из них все силы, тяжелые времена вконец запугали. Поговаривали, что в селах будут теперь, как у русских, колхозы, люди станут есть из общего котла, а на работу выходить по рожку, как скотина.
— Коли правда, что говорят,— ведь и в Венгрии было то же после первой бойни,— тогда снова поднимутся крестьяне, непременно поднимутся.
Горе тому, кто посягнет на извечный порядок. Старая Айна знает, что нет ни людей, ни сил, способных на это, есть только слова, рожденные горечью людей.
Старуха совсем ослабела и давно уж не выходит со двора. Но мысленно она может гулять сколько угодно по улице до самого креста на околице, откуда начинаются поля. Анна знает, какой югэр кому принадлежит и как называется, словно на каждом клочк# земли стоит его хозяин.
Теперь весна. Дует ветер, и от этого набираешься сил, и кажется — работал бы от зари до заката. После хорошего, но не слишком обильного обеда, чтобы не отяжелеть и не клевать носом, снова сгибался бы над плугом, не спуская глаз с черных, жирных пластов, которые отваливаются в стороны. Они твои, эти пласты, твои, с незапамятных времен, от дедов и прадедов и во веки веков.
ГЛАВА II
1
С запада наползала и ширилась крутолобая, как буйвол, синяя туча. Под ее отвислым животом оставалась еще узкая полоска зеленоватого, словно стеклянного неба, откуда лился слабый, рассеянный свет. Над деревьями, притулившимися за пологом фруктовых садов, по временам глухо и угрожающе рокотал гром. Бескрайняя степь словно застыла под нависшей угрозой готовой разразиться бури. Сухая земля, изнуренная горячими, сухими ветрами, непрерывно дувшими с середины марта, молила о влаге широко раскрытыми глубокими трещинами. Раскаленный воздух пахнул серой и пылью и дрожал, как в лихорадке. В небе проносились и таяли обрывки облаков.
Паровоз выплевывал облачка дыма, коротко посвистывал, пыхтел и задыхался от натуги. Лежа на крыше вагона, Митру Моц подумал о том, что паровоз похож со спины на вспотевшую кобылу, и ему захотелось рассмеяться. Вокруг него под порывами резкого ветра громоздились солдаты, возвращавшиеся с фронта, перекупщики с набитыми мешками. Женщины сидели скорчившись, уткнув колени в подбородок, и галдели, как стая уток. Покрасневшие от бессонницы глаза Митру то и дело обращались к раскинувшейся вокруг, как огромное блюдо, насторожившейся степи и неустанно шарили по пей. Все здесь было знакомо: небольшие рощицы — остатки некогда могучего леса, о котором рассказывали старики. А когда в свежей зелени камыша тускло блеснула полоска обмелевшего Криша, пелена слез затуманила Митру глаза: «О степь, степь, накажи тебя бог».
Поезд с трудом взбирался по горе к мосту. Митру выдернул свой мешок из общей груды и, пошатываясь, поднялся на ноги. Спутник Митру, сержант Дороган, протянул ему свернутую из газеты цигарку:
— На, возьми!
— Благодарствую. Я уже дома...
Митру попытался засмеяться, но это было нелегко. Он не знал, что сказать товарищу па прощанье. Вместе они прошли по дорогам Венгрии, вместе дрожали под градом пуль, видели столько смертей от рай, болезней и голода, но об этом не стоило говорить. Митру наклонился к Дорогану", и они неумело поцеловались, как не привыкшие к ласке люди.
— Приезжай к нам,— пробормотал Митру,— угостим на славу.
Железнодорожный мост оказался взорванным; из воды поднималось лишь черное беспорядочное сплетение обломков. Криш шумел и пенился, пробегая среди них.
Поезд прошел по переброшенному рядом дощатому мосту, который под его тяжестью прогнулся и жалобно заскрипел. Когда последний вагой миновал мост, паровоз пронзительно свистнул и, словно сорвавшись с цепи, помчался в долину.
Расталкивая соседей, Митру спустился на буфера и, когда поезд с грохотом подкатил к станции, ловко спрыгнул, не дожидаясь остановки.
— Желаю удачи! — крикнул ему сверху Дороган.
Первым знакомым, которого Митру различил в сутолоке людей, высыпавших на перрон, чтобы поскорее набрать воды и не отстать от поезда, оказался начальник станции Туркулец. Он был в полувоенной одежде, а за плечом у него болталось охотничье ружье. Митру подождал, пока поезд тронулся дальше среди диких воплей и лязга металла, и, улыбаясь, с протянутой рукой, направился к Туркулецу.
— Рад видеть вас в добром здравии, господин начальник.
Туркулец вздрогнул от неожиданности.
— А ты кто такой? — резко спросил он.
— Митру Моц... из Лунки, господин начальник... не узнаете?
— А! Знаю... Знаю... Летом бывал здесь, не так ли? Дрожа от волнения, Митру схватил его за рукав.
— Что нового дома, господии начальник? Туркулец отступил назад и взглянул на Митру осоловелыми глазами: он был пьян в стельку.
— Что может быть нового? — ответил он после раздумья. — Ничего нового! Какие там новости? — И, повернувшись к Митру спиной, неожиданно скрылся в конторе.
Стемнело. Вдали мерцали, переливаясь, как росинки, огоньки села. Митру подбросил на спине тяжелый ранец и зашагал напрямик через поле, уверенно ступая по знакомой земле. Земля была хорошая, жирная и рыхлая, но сухие ветры высушили ее, и комья трескались под каблуками, как стеклянные. Тучи разошлись, и только ветер продолжал завывать, проносясь где-то высоко под зеленоватыми звездами. Дойдя до средины сельского выгона, Митру остановился передохнуть. Горячий пот струился у него по спине. Он снял кепи, чтобы остыть, но стоять на месте не хватило терпения. Напрягая зрение, попытался проникнуть взглядом сквозь толщу темноты, отделявшую его от села. Внутренняя дрожь сотрясала все его тело. Митру вспомнил, что дрожал так лишь раз в своей жизни, еще мальчишкой, когда более взрослые приятели повели его к Анне, беспутной вдове Федора. Тогда тоже стояла душная темная ночь, напоенная дикими запахами земли, пьянящими как свежая сливовая цуйка.
На фронте, прижавшись лицом к незнакомой земле, впиваясь пальцами в мокрый от пота приклад, оглушенный взрывами и все же стараясь различить в этом грохоте вой неприятельских снарядов, он часто воображал, как пройдет по главной улице села, залитой лучами яркого солнца. Женщины, глазевшие на него из окон, будут шептать своим детям: «Сбегай к Клоамбешу, скажи, чтобы прятался,— приехал этот бешеный Митру, хочет зарезать его»,
А он останавливался перед большим домом и, щурясь от блеска новой железной крыши, щелкал затвором, колотил ногой в ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Только женился Митру, не послушав совета Анны,— взял в жены Флорицу Бусуйок. Хорошенькая и порядочная, девушка была дочерью вора, умершего на каторге. Анна купила молодоженам стол, два стула и шкаф, хотя и собиралась отругать Митру за то, что он не взял себе девушку побогаче. Она чувствовала, что стареет, и уже не могла подолгу сердиться на близких, боялась остаться совсем одинокой. Ведь и над Михаем смеялись все, когда он выбрал Анну. А повезло бы им в Венгрии — были бы теперь среди первых богатеев села.
Грянула вторая мировая война.
Павел в первые же дни ушел на фронт с полком горных егерей. Туда же отправили и Джеордже, которого еще с 1938 года то и дело вызывали на военные сборы, Внуки учились в Араде в гимназии. Руководить школой стала Эмилия, и, так как все учителя были призваны в армию, ей пришлось обратиться за помощью к женам священника и писаря, а также к дочери акушерки. Дела в в школе шли хорошо, и инспектора часто хвалили Эмилию. Она же всеми силами старалась скрыть, как тяжело переживает разлуку с Джеордже, но это ей не всегда удавалось, и она плакала целыми ночами на груди у старой Анны.
Анна пыталась работать, как прежде, но силы оставляли ее, да и видела она с каждым днем все хуже; левый глаз закрыло бельмо, но Эмилии старуха ничего не говорила, чтобы не расстраивать ее.
В сентябре 1943 года они получили сообщение, что сержант Павел Моц геройски погиб в сражении под Нальчиком. Оба внука как раз были дома на каникулах. Мальчики горько заплакали. Только Анна по-прежнему прямо сидела за столом, глядя на двор, залитый бледными лучами осеннего солнца,
— Да простит его бог,— упавшим голосом пробормотала она. — А теперь садитесь за стол, суп остынет.
— Ах, мама, — сквозь слезы воскликнула Эмилия.— Только о еДе и думаешь.
— Плачем нам его не воскресить,— грустно улыбнулась старуха.— Видно, суждено ему было погибнуть, как первому моему сыну Тодору. Да будет земля им пухом.
После этого она говорила о Павле, словно он умер уже давно, еще в детстве, когда она так любила его.
В село все чаще приходили извещения о погибших на фронте. В примэрии * и школе вывесили большие голубые плакаты, где был изображен солдат с примкнутым штыком. Острие штыка покрывало часть Трансильвании, занятую Венгрией. «Павшие за возвращение временно захваченной территории»—гласила надпись на плакате, а под ней был приколот огромный список погибших: Ми-хай Лунг убит под Дальником, Петре Илиеш убит под Киевом, Георге Нетеда убит под Симферополем, Аврам Лунг убит под Ялтой, Михай Трифуц убит под Кривым Рогом, Даниель Гуркэ убит под Харьковом, Думитру Пэ~ линкаш убит под Ростовом, Павел Богдан, Григоре Моц, Петре Альбу, Алексе Ар деляну, Василе Пуркару, Флоря Михаешь пали под Сталинградом. Павел Моц убит под Нальчиком, Людовик Ифраим убит под Ростовом. Список увеличивался с каждым днем.
В октябре 1943 года пришло известие, что лейтенант запаса 74-го пехотного полка Джеордже Теодореску пропал без вести в окружении под Сталинградом. Тогда старуха зарыдала, как не рыдала еще ни по одному из своих сыновей и даже по мужу. Эмилия заперлась в спальне,
Сельское или городское управление в Румынии.
задернула шторы и не выходила оттуда два дня. Дан остался сиротой. Как она вырастит его одна, когда у нее столько забот? Еще хорошо, что можно переехать к сестре в город. Аннуца заболела и вышла на пенсию, так что она могла бы ухаживать за ребятами.
Ночью Эмилия зашла в соседнюю комнату. Здесь на твердой кровати, на спинках которой были нарисованы подносы с фруктами, спала старая Анна.
— Мама, продадим землю и уедем в город,— взмолилась она. — Я чувствую, что Джеордже умер.
Прежние силы, казалось, вернулись к старухе.
— Что взбрело тебе в голову, дура?— крикнула она, приподнявшись на локте. — Продать землю? Да скорее я сама, немощная и хворая, буду ее пахать, сеять и косить, чем позволю тебе продать землю. Эх, Милли, Милли, куда мы годимся без земли...
На следующее лето, когда ребята с Аннуцей приехали в Лунку на каникулы, забрали на фронт и Митру. Табак, которым был засеян его надел, помогал ему до сих пор избавляться от мобилизации, но Клоамбеш, прозванный Лэдоем, спасая собственного сына, обманом заставил Митру продать эту землю.
В августе было заключено перемирие. В семье встретили его с большой радостью: если Джеордже жив, он вернется домой. Так было и в девятнадцатом году. Все оставшиеся в живых вернулись из плена по домам. Но тринадцатого сентября немцы и венгры перешли в наступление в Трансильвании. Люди поспешно грузили свой скарб на телеги и двигались к востоку, навстречу русским,— прошел слух, что немцы уводят с собой всех мужчин от пятнадцати до пятидесяти лет. Эмилия как раз выехала в Арад, надеясь узнать в комендатуре что-нибудь о судьбе Джеордже.
Старуха и слышать не хотела об отъезде.
— Поезжайте без меня. Как это я оставлю дом солдатне? И не подумаю...
— Да как же ты останешься здесь одна — старая женщина?— попыталась переубедить ее Аннуца.
— Обо мне не беспокойся. Приготовлю топор у дверей. На этом свете мне никто не страшен... Если и убьют, не велика беда — и без того недолог срок. Поезжайте, не задерживайтесь из-за меня.
Внуки спрятали зерно на чердаке, погрузили, что могли, на телегу начальника станции Туркулеца и двинулись на восток. Старуха проводила их до ворот, задвинула засовы, приготовила топор и заперлась в доме. Часа в три из села ушли последние пограничники. Несколько солдат постучали к старухе, и она накормила их хлебом и молоком.
— Не поддавайтесь,— напутствовала она их. — Возвращайтесь назад.
Анна снова заперлась дома и стала поджидать врага. Венгры вступили в Лунку к вечеру. По улице проскакало несколько кавалеристов во главе с офицером. Староста Софрон встретил их у ворот примэрии с хлебом-солью, поклонился до земли и с готовностью сообщил все, что их интересовало.
В опустевшем селе расположилась на постой воинская часть, в школе разместилось сто солдат и пять офицеров.
Когда в ворота забарабанили кулаками, Анна перекрестилась, закуталась в платок и пошла отворять.
— Где хозяева дома? Где учитель? —- спросил офицер.
— Уехали, господин офицер,— ответила Анна по-венгерски.
— Выходит, от нас бежали?
— Это их дело!
— А ты кто такая?
— Я? Старая женщина.
В эту ночь господа офицеры устроили шумную попойку. Солдаты перерезали всех кур во дворе, потом натаскали в классы соломы и разместились там на ночлег. Один из них — человек средних лет, заговорил с Анной. Вид у него был удрученный. Он оставил дома четверых ребят и не имел о них никаких вестей.
— Наши говорят, что через месяц мы вступим в Бухарест, да только я не верю. Русские близко, а с ними шутки плохи.
— Да, — согласилась Анна. — Сила...
— Будь она неладна, эта война.
Офицеры перепились, рубили саблями подушки, били стекла, рвали книги Джеордже. На другой день они убрались. Старуха с тяжелым сердцем принялась наводить в доме порядок. Что скажет дочь, когда увидит весь пот разгром?
Через три дня вернулась Аннуца с Даном и большой группой крестьян. Немцы и венгры перехватили их около Гурбы и вернули назад. Аннуца была вне себя от горя — ее Андрей отбился от них и пропал.
— Ничего, найдется,— ободряла ее старуха, хотя знала, что говорила попусту. Таково уж сердце матери — никогда не находит покоя. Когда-нибудь дочь узнает, что в нашей жизни все заранее расписано и нечего лезть на рожон: что суждено, то и сбудется,— судьбу не изменишь.
Однажды Анна сидела на завалинке, глядя на опустевший двор. Вдруг она услышала приглушенный крик и увидела, что Аннуца упала среди двора. Старухе показалось, что ее сердце сжалось в ледяной комок, она кинулась к дочери, стала перед ней на колени и приложила ухо к груди. Сердце больше не билось. Потрясенная, Анна застыла перед телом дочери, не в силах даже плакать. Потом вся кровь ударила ей в голову, и, подняв к небу худые старческие руки, Анна прошептала: «Господи! Ну и пес же ты, если так нас терзаешь!»
Собрав все силы, Анна подняла труп дочери и втащила его в дом. Там она приблизила к посиневшим губам умершей зеркало, но оно не запотело. Дан плакал, бессильно уронив руки.
— Сбегай за дядей Цулей,— сурово приказала ему Анна. — Пусть придет... Что же мы будем делать? В селе-то нет священника.
Цуля смастерил гроб из найденных на чердаке старых досок. Он же вырыл на кладбище могилу. С трудом удалось найти худую телегу, в которую запрягли корову. Старуха, Дан и Цуля проводили гроб по пустынной улице, залитой лучами унылого осеннего солнца.
С помощью веревки они спустили гроб в могилу. Потом Цуля взялся за лопату, чтобы забросать яму землей, но старуха остановила его.
— Подожди, мы же не язычники.
И она запела хриплым дрожащим голосом:
— Со святыми упокой, прими, господи, душу усопшей рабы твоея, в место светлое, где нет ни печали, ни забот, ни воздыхания...
Опершись на лопату, Цуля подпевал «Аминь» ж «Вечная память». Потом они принялись зарывать могилу -— Цуля лопатой, а старуха с Даном — руками.
Молчаливые, вернулись они домой. Вечером старуха Сказала внуку:
— Самое лютое наказание для человека, Дануц, — это жизнь. Ад, которым нас пугают, находится на земле. Только на земле...
Все это осталось позади. Люди вернулись из скитаний, война окончилась. Эмилия получила письмо, что Дже-ордже жив, воюет добровольцем на стороне русских и скоро вернется домой.
Зима была тяжелой и долгой. Скорчившись у печи, старуха прислушивалась к вою бушующей над степью вьюги, скрипу колодезного журавля и шуршанию снега на кровле. Сон почти не приходил к ней, и она целыми ночами вспоминала мертвых и разговаривала с ними.
Но вскоре зазвенела капель. Старуха вышла во двор. Было еще холодно, но ветер потеплел и стал мягче.
Через две недели Анна пощупала веточку вербы и почувствовала под пальцами мягкие шелковистые почки. Солнце овеяло ее лицо мягким, животворным теплом, а по временам, когда тепло уходило, старуха зпала, что солнце скрывалось за тучу. Зпала, но не видела. Анна почти совсем ослепла.
От Джеордже пришло письмо, где он писал, что ранен под Дебреценом и скоро приедет.
По селу ползли разные непонятные слухи, как это бывает после каждой войны. Всем хочется жить, получить сполна с кого угодно за пережитые страдания. Мужики стали болтливыми и немощными, как бабы, война выжала из них все силы, тяжелые времена вконец запугали. Поговаривали, что в селах будут теперь, как у русских, колхозы, люди станут есть из общего котла, а на работу выходить по рожку, как скотина.
— Коли правда, что говорят,— ведь и в Венгрии было то же после первой бойни,— тогда снова поднимутся крестьяне, непременно поднимутся.
Горе тому, кто посягнет на извечный порядок. Старая Айна знает, что нет ни людей, ни сил, способных на это, есть только слова, рожденные горечью людей.
Старуха совсем ослабела и давно уж не выходит со двора. Но мысленно она может гулять сколько угодно по улице до самого креста на околице, откуда начинаются поля. Анна знает, какой югэр кому принадлежит и как называется, словно на каждом клочк# земли стоит его хозяин.
Теперь весна. Дует ветер, и от этого набираешься сил, и кажется — работал бы от зари до заката. После хорошего, но не слишком обильного обеда, чтобы не отяжелеть и не клевать носом, снова сгибался бы над плугом, не спуская глаз с черных, жирных пластов, которые отваливаются в стороны. Они твои, эти пласты, твои, с незапамятных времен, от дедов и прадедов и во веки веков.
ГЛАВА II
1
С запада наползала и ширилась крутолобая, как буйвол, синяя туча. Под ее отвислым животом оставалась еще узкая полоска зеленоватого, словно стеклянного неба, откуда лился слабый, рассеянный свет. Над деревьями, притулившимися за пологом фруктовых садов, по временам глухо и угрожающе рокотал гром. Бескрайняя степь словно застыла под нависшей угрозой готовой разразиться бури. Сухая земля, изнуренная горячими, сухими ветрами, непрерывно дувшими с середины марта, молила о влаге широко раскрытыми глубокими трещинами. Раскаленный воздух пахнул серой и пылью и дрожал, как в лихорадке. В небе проносились и таяли обрывки облаков.
Паровоз выплевывал облачка дыма, коротко посвистывал, пыхтел и задыхался от натуги. Лежа на крыше вагона, Митру Моц подумал о том, что паровоз похож со спины на вспотевшую кобылу, и ему захотелось рассмеяться. Вокруг него под порывами резкого ветра громоздились солдаты, возвращавшиеся с фронта, перекупщики с набитыми мешками. Женщины сидели скорчившись, уткнув колени в подбородок, и галдели, как стая уток. Покрасневшие от бессонницы глаза Митру то и дело обращались к раскинувшейся вокруг, как огромное блюдо, насторожившейся степи и неустанно шарили по пей. Все здесь было знакомо: небольшие рощицы — остатки некогда могучего леса, о котором рассказывали старики. А когда в свежей зелени камыша тускло блеснула полоска обмелевшего Криша, пелена слез затуманила Митру глаза: «О степь, степь, накажи тебя бог».
Поезд с трудом взбирался по горе к мосту. Митру выдернул свой мешок из общей груды и, пошатываясь, поднялся на ноги. Спутник Митру, сержант Дороган, протянул ему свернутую из газеты цигарку:
— На, возьми!
— Благодарствую. Я уже дома...
Митру попытался засмеяться, но это было нелегко. Он не знал, что сказать товарищу па прощанье. Вместе они прошли по дорогам Венгрии, вместе дрожали под градом пуль, видели столько смертей от рай, болезней и голода, но об этом не стоило говорить. Митру наклонился к Дорогану", и они неумело поцеловались, как не привыкшие к ласке люди.
— Приезжай к нам,— пробормотал Митру,— угостим на славу.
Железнодорожный мост оказался взорванным; из воды поднималось лишь черное беспорядочное сплетение обломков. Криш шумел и пенился, пробегая среди них.
Поезд прошел по переброшенному рядом дощатому мосту, который под его тяжестью прогнулся и жалобно заскрипел. Когда последний вагой миновал мост, паровоз пронзительно свистнул и, словно сорвавшись с цепи, помчался в долину.
Расталкивая соседей, Митру спустился на буфера и, когда поезд с грохотом подкатил к станции, ловко спрыгнул, не дожидаясь остановки.
— Желаю удачи! — крикнул ему сверху Дороган.
Первым знакомым, которого Митру различил в сутолоке людей, высыпавших на перрон, чтобы поскорее набрать воды и не отстать от поезда, оказался начальник станции Туркулец. Он был в полувоенной одежде, а за плечом у него болталось охотничье ружье. Митру подождал, пока поезд тронулся дальше среди диких воплей и лязга металла, и, улыбаясь, с протянутой рукой, направился к Туркулецу.
— Рад видеть вас в добром здравии, господин начальник.
Туркулец вздрогнул от неожиданности.
— А ты кто такой? — резко спросил он.
— Митру Моц... из Лунки, господин начальник... не узнаете?
— А! Знаю... Знаю... Летом бывал здесь, не так ли? Дрожа от волнения, Митру схватил его за рукав.
— Что нового дома, господии начальник? Туркулец отступил назад и взглянул на Митру осоловелыми глазами: он был пьян в стельку.
— Что может быть нового? — ответил он после раздумья. — Ничего нового! Какие там новости? — И, повернувшись к Митру спиной, неожиданно скрылся в конторе.
Стемнело. Вдали мерцали, переливаясь, как росинки, огоньки села. Митру подбросил на спине тяжелый ранец и зашагал напрямик через поле, уверенно ступая по знакомой земле. Земля была хорошая, жирная и рыхлая, но сухие ветры высушили ее, и комья трескались под каблуками, как стеклянные. Тучи разошлись, и только ветер продолжал завывать, проносясь где-то высоко под зеленоватыми звездами. Дойдя до средины сельского выгона, Митру остановился передохнуть. Горячий пот струился у него по спине. Он снял кепи, чтобы остыть, но стоять на месте не хватило терпения. Напрягая зрение, попытался проникнуть взглядом сквозь толщу темноты, отделявшую его от села. Внутренняя дрожь сотрясала все его тело. Митру вспомнил, что дрожал так лишь раз в своей жизни, еще мальчишкой, когда более взрослые приятели повели его к Анне, беспутной вдове Федора. Тогда тоже стояла душная темная ночь, напоенная дикими запахами земли, пьянящими как свежая сливовая цуйка.
На фронте, прижавшись лицом к незнакомой земле, впиваясь пальцами в мокрый от пота приклад, оглушенный взрывами и все же стараясь различить в этом грохоте вой неприятельских снарядов, он часто воображал, как пройдет по главной улице села, залитой лучами яркого солнца. Женщины, глазевшие на него из окон, будут шептать своим детям: «Сбегай к Клоамбешу, скажи, чтобы прятался,— приехал этот бешеный Митру, хочет зарезать его»,
А он останавливался перед большим домом и, щурясь от блеска новой железной крыши, щелкал затвором, колотил ногой в ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64