— И здесь, — ударил он себя ладонью по груди.
Взглянув еще раз на Теодореску, Митру понял, что тот больше не слушает его. Наверное, обиделся. Ну что ж! Имеет и он право когда-нибудь облегчить душу... А может, все-таки скажет еще что...
Но Джеордже закрыл глаза и вытянулся на спине, подложив руку под голову. Земля под ним была холодной и трепетала, словно живая. Как ни странно, но он чувствовал какое-то облегчение. Вопрос Митру словно опустошил его. Джеордже слышал, как в телегу посыпались початки, — Митру снова взялся за работу. Лошади храпели, ветер насвистывал свою песенку над просторами полей. Нет, его одинокий внутренний протест еще ничего не означает. Правда кроется за горьким недовольством Митру. Но Джеордже не мог точно ее определить. За многое, в чем он, возможно, и не был виноват, ему придется расплачиваться, и скорее всего не так, как он хотел бы, а иначе... Все зависело от людей, с которыми он должен сблизиться даже вопреки их недоверию. Но примкнуть к другим — это еще не значит измениться самому. Это только безобидное самоуспокоение...
Через четверть часа Митру подошел к Джеордже и, присев на корточки, спросил:
—- Ну как, отдохнули малость? Я кончил.
Джеордже медленно, тяжело поднялся. Митру распутал лошадей, быстро запряг их, и они уселись в телегу. Кукурузные початки распространяли сладковатый запах.
— Но!.. — хлестнул Митру лошадей.
Они двинулись не к шоссе, а к холму по проселку, который тянулся до самого села.
У подножия холма Митру резко осадил лошадей и соскочил на землю.
— Что случилось? — спросил Джеордже.
— Подождите меня минутку на берегу... Хочу поймать вам рыбину... Здесь ее пропасть...
Прежде чем Джеордже успел остановить его, Митру, пригнувшись, бегом поднялся на холм, на ходу стягивая рубашку.
Хотя холм всего в рост человека возвышался над степью, с него открывались, как с птичьего полета, беспредельные дали. На западе умирало багровое солнце. Вдали поблескивали домики соседнего села, белые, как кусочки сахара, брошенные в заросли кустарника. По белесому шоссе устало тянулись телеги. Лента Теуза вспыхивала красновато-зелеными бликами и терялась под опорами деревянного моста, который отбрасывал на холм сложную паутину теней.
Убедившись, что поблизости нет женщин, полоскающих белье, Митру разделся донага. На белом до голубизны теле с длинными крепкими мышцами загорелые лицо и шея казались окрашенными в коричневый цвет. Поеживаясь от холода, потирая ладонями грудь и бока, Митру осторожно вошел в реку — потом разом окунулся и бесшумно поплыл к противоположному берегу, где Теуз тихо плескался среди низко склонившихся плакучих ив. Добравшись до берега, он принялся осторожно, чтобы не распугать рыбу, шарить между корягами.
Джеордже несколько раз окликал Митру. Не получив ответа, он уселся в кустах терновника и закурил. Теперь он знал, как должен поступить. Его лишь беспокоила мысль, что он не один и отвечает не только за свою жизнь. «Чтобы не погибнуть, мы должны стать другими и не молчать».
Неожиданно поверхность воды расступилась. Митру издал торжествующий крик и поднял над головой большого серебристого карпа. Рыба яростно хлестала его липким хвостом по лицу. С радостным смехом Митру вскарабкался на берег, отломил ветку и, продев ее рыбе под жабры, быстро поплыл обратно, волоча за собой рыбу, оставлявшую позади тонкую полоску пены. На берегу он быстро оделся и, дрожа от холода, подошел к Джеордже.
— Пожалуйте! Барыня приготовит вам такую уху.. какую только она умеет готовить.
— Не надо, Митру, не стоит. Мы не любим рыбу..,,
— Так уж и не любите. Почему не любить?.. — засмеялся Митру. — Госпожа Эмилия будет очень довольна, — многозначительно добавил он. — Знаю!
Весь обратный путь Митру сжимался в комок, чтобы не стучать зубами. Он не хотел показывать Джеордже, что ему холодно.
Вечерние тени колыхались над голубой равниной, дрожащие и бархатистые краски поминутно менялись. Но этот покой, о котором Джеордже так мечтал во время войны, теперь казался ему чуждым. Эта тишина не принадлежала ни настоящему, ни будущему, ни людям, ни нынешней эпохе. Она не вязалась с ними...
— Госпожа сварит уху, — ободряюще повторил Митру, когда они проезжали по мостику перед воротами школы.
Хотя за последнее время старая Анна почти совсем ослепла, она все же подняла голову и стала всматриваться в небо, стараясь узнать, будет ли дождь. Потом она попыталась влезть на телегу.
— Оставайся дома, мама, ярмарка не для тебя, — попробовала удержать ее Эмилия, но Анна притворилась, что не слышит, вцепилась в руку Митру и наконец взгромоздилась рядом с ним.
— Придержи язык! — уже из телеги прикрикнула она на дочь.
Там на соломенной подстилке ворочалась жирная, розовая, начисто отмытая свинья. Эмилия решила продать ее, чтобы были деньги к весне. Надо починить хлев и курятники, а урожая ждать еще долго. Суслэнеску тоже попросил взять его с собой, а в последнюю минуту навязалась и старуха. Все взгромоздились на переднюю стойку, рискуя упасть при первом же толчке. Эмилия немного проводила их.
— Смотри не отдавай дешевле, чем за десять тысяч! — крикнула она вслед удаляющейся телеге.
Джеордже помахал рукой.
— Какое там десять... Двенадцать с половиной возьмем! Свинья жирная. Сама буду торговаться, — распетушилась старуха.
Каждый четверг в Тырнэуци устраивалась ярмарка. Теперь там торговали не только скотом и зерном, а всем, чем придется, даже краденым — от медицинских инструментов до винтовок и револьверов. Правда, оружие продавали тайком на мельнице Сопроии.
До окраины села проехали благополучно, но там, перед остатками противотанкового заграждения, в узких проходах между высокими, вбитыми в землю столбами и укрепленными глиной флешами из ивовых прутьев, образовалась пробка — опрокинулся воз с сеном. Хозяин поставил телегу поперек дороги и не хотел никого пропускать до тех пор, пока снова не нагрузит свой воз.
Сидевший с краю Суслэнеску страдал от тряски и успел пожалеть, что поехал. Ярмарка представлялась ему теперь не нагромождением ярких, сочных красок, всеобщим веселым возбуждением, а чем-то грязным и раздражающим под серым, взлохмаченным небом. Время, проведенное в деревне, успокоило Суслэнеску. Здесь он почти не слышал разговоров о политике и не дрожал от страха в ожидании неминуемых бедствий. Однако примитивный и убийственно-однообразный образ жизни обитателей села угнетал его не меньше этого страха. Даже Теодореску, которого он так и не смог разгадать, наскучил ему. Разговаривали они теперь реже — все их споры заходили в тупик, что Суслэнеску объяснял умственной ограниченностью Джеордже. Он предпочитал Эмилию за ее естественную красоту и ясность убеждений, хотя и замечал в ней странную смесь алчности и детского простодушия. Старуха пугала его, словно какое-то неведомое колючее животное, — он подозревал в ней вражду ко всему окружающему, удесятеренную слепотой. Однажды Суслэнеску даже захотел, чтобы Анна ощупала его лицо, надеясь, что, ближе узнав его, она проникнется к нему сочувствием, но в конце концов побоялся и со страхом вспоминал потом о своем намерении.
Наконец проезд освободился, и выросшая за это время вереница телег с шумом и лязгом выползла на дорогу. Окружающая картина пугала Суслэнеску, как внезапно раскрывшаяся перед ним пропасть. Все представлялось ему бездонным хлюпающим болотом, погруженным в какую-то непонятную тишину. Даже карканье ворон заставляло его вздрагивать, а видневшаяся вдали станция выглядела печальной и серой.
— Я слышал, сегодня здесь будет большая заваруха, — неожиданно сказал Митру.
— Какая заваруха? — заинтересовалась Анна.
— На ярмарке. Говорят, что наши собираются бить венгров, тех, что покалечили Пику. Будто и винтовки захватили...
Джеордже искоса посмотрел на Митру, чтобы узнать, известно ли ему еще что-нибудь, но тот, поняв его взгляд, только пожал плечами.
— Так им и надо, — обрадовалась старуха.
— Пусть бьют, — согласился Митру. — Мое дело маленькое, свезти вас на ярмарку, продать свинью.
— Хороша свинья, жирная. Жалко, что приходится продавать, жира с ладонь будет.
Телега проезжала мимо полуразрушенного здания, окруженного зарослями акации. Здесь размещалось когда-то управление поместья Франца-Фердинанда, потом королевская фазанья ферма, сгоревшая во время войны. Ходили слухи, что сожгли ее крестьяне из Лунки, растащив предварительно оставшуюся там мебель. В сторону уходила узкая, но хорошо вымощенная прямая дорога, теряясь в рощице акаций, откуда поднималась острая красная крыша. Джеордже и Митру молча переглянулись — там была усадьба Паппа, а вокруг нее те самые пятьсот югэров земли.
Клячи Траяна устали, и телегу Митру то и дело обгоняли ехавшие сзади крестьяне. Джеордже заметил, что на ярмарке действительно что-то назревает. Крестьяне из Лунки старались не отрываться друг от друга, а когда какой-то венгр попытался втесаться в вереницу их телег, послышалась ругань и удары бича. Но венгру удалось удрать. Перевалив через придорожную канаву, он погнал лошадь прямиком в поле. Позднее телега Митру нагнала железнодорожника на старом велосипеде без шин, ехать на котором было труднее, чем ходить пешком. Заметив их, железнодорожник остановился и слез с велосипеда.
— Господин директор, господин директор, — стал кричать он. — Сойдите на минуту, я должен сказать вам кое-что. — Это был стрелочник Кула Кордиш — брат учителя и, в отличие от него, спокойный, мягкий человек, приходивший в ужас от одной мысли, что он мог бы с кем-нибудь поссориться.
Джеордже соскочил с телеги и пошел к стрелочнику. Кула отвел его в сторонку, к канаве.
— Хорошо, что я вас нашел, — зашептал он, хотя никто не мог их услышать. — Мне поручили передать вам, чтобы вы зашли в комитет партии, к товарищу Силаги... Сегодня здесь будет большая перепалка, — еще тише добавил он.
— А разве вы коммунист? — удивился Джеордже.
— Да как бы сказать... член партии. У нас на железной дороге все записались. А вы знаете, где комитет? За реформатской церковью в доме Петерфи, того, что сбежал с Хорти, лучше сидел бы тихонько на месте.
— Спасибо, дядюшка Кула, заходите ко мне. Я бы предложил вам сесть в телегу, но, как видите, нет места.
— Не беда. Доберусь и на этой ржавой развалине.— И Кула вытер красный вспотевший нос. — Что-то с нами будет, господин директор? Что будет? — нахмурился он.
— Кто знает, может быть, обойдется...
— Хорошо, если бы так...
Маленький разбросанный по степи Тырнэуць окружали кольцом гнилостные болота. Над городком возвышалась только водонапорная башня. Даже колокольни церквей и те были приземистыми, словно раздавленными. Городок раскинулся широкой замкнутой воронкой, и все дома, казалось, сбегали к центральной площади, где и устраивалась ярмарка. Утоптанная площадка подсохла, и крестьяне расстилали свои рогожи прямо на земле. Однако вместо опьяняющего многообразия красок, которое ожидал увидеть здесь Суслэнеску, под серым небом в котловине кишела серая толпа. Люди куда-то спешили, с трудом проталкивались среди нагруженных телег в поисках места, где бы разложить товары. Дальше за желтой занавесью сухого камыша торговали скотом. Оттуда доносились мычание, хрюканье, глухие удары, земля вздрагивала, как при слабом землетрясении.
— Поздно приехали, — проворчала старуха. — Говорила, что надо встать в четыре? Говорила?
— Найдется покупатель, бабушка Анна. Из города понаехала тьма спекулянтов. Так даже лучше, дождемся прибытия поезда. Приедут купцы, — пытался успокоить ее Митру.
Митру объехал всю котловину, но хорошего места найти не удалось. Расположившись с краю, они спустили свинью на землю и привязали за заднюю ногу к вбитому в землю колышку. Утомленное дорогой, животное тотчас же улеглось на бок.
— У меня здесь есть кое-какие дела, — сказал Джеордже, — я скоро вернусь... Ты, мама, оставайся с Митру. В этом ты разбираешься лучше меня...
— Что еще за дела у тебя? — рассердилась старуха.— Торговать приехал, а не гулять.
— А вы, — улыбнулся Джеордже Суслэнеску, не обратив внимания на слова старухи,— можете считать себя свободным. — Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстро ушел, проталкиваясь среди людей.
— Ты где, Митру? — позвала старуха дрожащим от обиды голосом.
— Здесь, бабушка Анна. Не видишь разве?
— Нет. Я почти слепая... будто не знаешь? — еще больше рассердилась она.
— Знаю, но думал, что стыдишься говорить.
— Это тебя-то? — Старуха фыркнула и поджала губы. — Ни о чем он не думает, как дурак. Вот теперь унесло куда-то. Может, выпивает, кто его знает? После прошлой войны, когда люди возвращались домой, то сразу брались за работу. Что ж такого, что безрукий? Тебе-то я могу сказать, ты поймешь...
— Нет, не понимаю, бабушка Анна. Я никого больше не понимаю...
Суслэнеску незаметно улизнул. Он с опаской проходил мимо длиннорогих волов, грязных и страшных буйволиц. Пробираясь через камыши, узкая полоса которых делила городок на две половины, он провалился почти по колено в грязь и чуть не заплакал с досады.
«Народ — какая иллюзия, — с горечью думал он.— Маркс прав, но следовало добавить, что между классами существуют биологические и расовые различия. Нужна храбрость, возможно, даже бессознательный героизм, чтобы высвободить эти скованные до сих пор силы. Кем скованные? Как ни странно, такими, как он, людьми — слабыми и органически не способными к действию, но обладающими какой-то непонятной силой, которая теперь развеяна в прах. Освобожденные народные массы призовут к ответственности силы старого. Этого требуют законы диалектики».
Смотреть было не на что: товары казались убогими и дешевыми. Какой-то крестьянин продавал испорченные часы, несомненно краденые, другой — старые подушки, засаленные одеяла, солдатские сапоги, выкрашенный в черный цвет офицерский френч.
Странно, что Суслэнеску больше не мог выносить одиночества. Собственные мысли раздражали и угнетали его, как старая испорченная патефонная пластинка. Ему хотелось бы жить только физической жизнью, испытывать лишь чувственные удовольствия, но что-то надломилось внутри него. Если бы он выступил теперь перед этими людьми с исповедью и попросил сочувствия и помощи? Увлекшись своими мыслями, Суслэнеску неожиданно столкнулся с подвыпившим крестьянином, который, как клещами, схватил его за плечо.
— Барин, продаешь очки? — спросил он, широко улыбаясь.
— Простите, извините, — испуганно залепетал Суслэнеску.
Растерявшись, крестьянин мгновенно отдернул руку и, чтобы пропустить Суслэнеску, забрался на гору насыпанной прямо на землю пшеницы.
Суслэнеску так испугался, что больше не разбирал, куда идет. Он опомнился лишь подле большой шумной группы людей. Потом в спину ему ударил другой резкий разноголосый шум. Он доносился из битком набитой корчмы. Суслэнеску вошел внутрь и увидел грязный скользкий пол, залитую вином стойку, обитую жестью. Пахло дымом и овчиной. Суслэнеску пробрался между столиками к стойке и заказал порцию рома. Потягивая из стакана, он попытался понять, о чем говорят вокруг. Тяжеловесный трансильванский говор утомлял его, как малознакомый язык, — казалось, что люди перемалывали во рту гравий. Ром оказался плохим, но и его Суслэнеску не давали спокойно выпить — толкали, оттирали от стойки. Притиснутый к стене, Суслэнеску поскользнулся и, чтобы не упасть, схватился за стол. В этот момент кто-то сжал его руку.
— Господин учитель! Сюда! Сюда! Присаживайся к нам...
Захмелевший Кордиш насильно усадил Суслэнеску на свой стул и стал представлять собутыльникам — нескольким небритым парням и пожилому крестьянину с забинтованной, как в чалме, головой:
— Братцы, это наш румынский дворянин. — И восхищенно прошептал: — Он скрывается у нас от большеви- ков...
— Коли так, то в самый раз угодил, — засмеялся Пику, оскалив кровоточащие десны.
— Я пришел посмотреть ярмарку, — пролепетал Суслэнеску.
— Будет что посмотреть, — коротко заметил Кордиш. — Только не отходи от нас, и с тобой ничего не случится.
— А почему? Что происходит?
— Ничего... но долго мы терпеть не намерены!.. Суслэнеску заставили выпить один за другим не-
сколько стаканов цуйки. Он глотал большие куски подперченного сала и заедал все это белым пышным и еще теплым хлебом. Кордиш все сильней и сильней хлопал его по плечу, повторяя через каждые два слова: «За Румынию». Пику беспокойно ерзал на стуле и ел, морщасьот боли.
— Куда провалился этот Деме? Проклятые лункане, никогда нельзя на них рассчитывать, все подлецы как на подбор.
— Придет Деме, не так ли, барин?
— Придет, — вдруг пронзительно выкрикнул Суслэнеску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Взглянув еще раз на Теодореску, Митру понял, что тот больше не слушает его. Наверное, обиделся. Ну что ж! Имеет и он право когда-нибудь облегчить душу... А может, все-таки скажет еще что...
Но Джеордже закрыл глаза и вытянулся на спине, подложив руку под голову. Земля под ним была холодной и трепетала, словно живая. Как ни странно, но он чувствовал какое-то облегчение. Вопрос Митру словно опустошил его. Джеордже слышал, как в телегу посыпались початки, — Митру снова взялся за работу. Лошади храпели, ветер насвистывал свою песенку над просторами полей. Нет, его одинокий внутренний протест еще ничего не означает. Правда кроется за горьким недовольством Митру. Но Джеордже не мог точно ее определить. За многое, в чем он, возможно, и не был виноват, ему придется расплачиваться, и скорее всего не так, как он хотел бы, а иначе... Все зависело от людей, с которыми он должен сблизиться даже вопреки их недоверию. Но примкнуть к другим — это еще не значит измениться самому. Это только безобидное самоуспокоение...
Через четверть часа Митру подошел к Джеордже и, присев на корточки, спросил:
—- Ну как, отдохнули малость? Я кончил.
Джеордже медленно, тяжело поднялся. Митру распутал лошадей, быстро запряг их, и они уселись в телегу. Кукурузные початки распространяли сладковатый запах.
— Но!.. — хлестнул Митру лошадей.
Они двинулись не к шоссе, а к холму по проселку, который тянулся до самого села.
У подножия холма Митру резко осадил лошадей и соскочил на землю.
— Что случилось? — спросил Джеордже.
— Подождите меня минутку на берегу... Хочу поймать вам рыбину... Здесь ее пропасть...
Прежде чем Джеордже успел остановить его, Митру, пригнувшись, бегом поднялся на холм, на ходу стягивая рубашку.
Хотя холм всего в рост человека возвышался над степью, с него открывались, как с птичьего полета, беспредельные дали. На западе умирало багровое солнце. Вдали поблескивали домики соседнего села, белые, как кусочки сахара, брошенные в заросли кустарника. По белесому шоссе устало тянулись телеги. Лента Теуза вспыхивала красновато-зелеными бликами и терялась под опорами деревянного моста, который отбрасывал на холм сложную паутину теней.
Убедившись, что поблизости нет женщин, полоскающих белье, Митру разделся донага. На белом до голубизны теле с длинными крепкими мышцами загорелые лицо и шея казались окрашенными в коричневый цвет. Поеживаясь от холода, потирая ладонями грудь и бока, Митру осторожно вошел в реку — потом разом окунулся и бесшумно поплыл к противоположному берегу, где Теуз тихо плескался среди низко склонившихся плакучих ив. Добравшись до берега, он принялся осторожно, чтобы не распугать рыбу, шарить между корягами.
Джеордже несколько раз окликал Митру. Не получив ответа, он уселся в кустах терновника и закурил. Теперь он знал, как должен поступить. Его лишь беспокоила мысль, что он не один и отвечает не только за свою жизнь. «Чтобы не погибнуть, мы должны стать другими и не молчать».
Неожиданно поверхность воды расступилась. Митру издал торжествующий крик и поднял над головой большого серебристого карпа. Рыба яростно хлестала его липким хвостом по лицу. С радостным смехом Митру вскарабкался на берег, отломил ветку и, продев ее рыбе под жабры, быстро поплыл обратно, волоча за собой рыбу, оставлявшую позади тонкую полоску пены. На берегу он быстро оделся и, дрожа от холода, подошел к Джеордже.
— Пожалуйте! Барыня приготовит вам такую уху.. какую только она умеет готовить.
— Не надо, Митру, не стоит. Мы не любим рыбу..,,
— Так уж и не любите. Почему не любить?.. — засмеялся Митру. — Госпожа Эмилия будет очень довольна, — многозначительно добавил он. — Знаю!
Весь обратный путь Митру сжимался в комок, чтобы не стучать зубами. Он не хотел показывать Джеордже, что ему холодно.
Вечерние тени колыхались над голубой равниной, дрожащие и бархатистые краски поминутно менялись. Но этот покой, о котором Джеордже так мечтал во время войны, теперь казался ему чуждым. Эта тишина не принадлежала ни настоящему, ни будущему, ни людям, ни нынешней эпохе. Она не вязалась с ними...
— Госпожа сварит уху, — ободряюще повторил Митру, когда они проезжали по мостику перед воротами школы.
Хотя за последнее время старая Анна почти совсем ослепла, она все же подняла голову и стала всматриваться в небо, стараясь узнать, будет ли дождь. Потом она попыталась влезть на телегу.
— Оставайся дома, мама, ярмарка не для тебя, — попробовала удержать ее Эмилия, но Анна притворилась, что не слышит, вцепилась в руку Митру и наконец взгромоздилась рядом с ним.
— Придержи язык! — уже из телеги прикрикнула она на дочь.
Там на соломенной подстилке ворочалась жирная, розовая, начисто отмытая свинья. Эмилия решила продать ее, чтобы были деньги к весне. Надо починить хлев и курятники, а урожая ждать еще долго. Суслэнеску тоже попросил взять его с собой, а в последнюю минуту навязалась и старуха. Все взгромоздились на переднюю стойку, рискуя упасть при первом же толчке. Эмилия немного проводила их.
— Смотри не отдавай дешевле, чем за десять тысяч! — крикнула она вслед удаляющейся телеге.
Джеордже помахал рукой.
— Какое там десять... Двенадцать с половиной возьмем! Свинья жирная. Сама буду торговаться, — распетушилась старуха.
Каждый четверг в Тырнэуци устраивалась ярмарка. Теперь там торговали не только скотом и зерном, а всем, чем придется, даже краденым — от медицинских инструментов до винтовок и револьверов. Правда, оружие продавали тайком на мельнице Сопроии.
До окраины села проехали благополучно, но там, перед остатками противотанкового заграждения, в узких проходах между высокими, вбитыми в землю столбами и укрепленными глиной флешами из ивовых прутьев, образовалась пробка — опрокинулся воз с сеном. Хозяин поставил телегу поперек дороги и не хотел никого пропускать до тех пор, пока снова не нагрузит свой воз.
Сидевший с краю Суслэнеску страдал от тряски и успел пожалеть, что поехал. Ярмарка представлялась ему теперь не нагромождением ярких, сочных красок, всеобщим веселым возбуждением, а чем-то грязным и раздражающим под серым, взлохмаченным небом. Время, проведенное в деревне, успокоило Суслэнеску. Здесь он почти не слышал разговоров о политике и не дрожал от страха в ожидании неминуемых бедствий. Однако примитивный и убийственно-однообразный образ жизни обитателей села угнетал его не меньше этого страха. Даже Теодореску, которого он так и не смог разгадать, наскучил ему. Разговаривали они теперь реже — все их споры заходили в тупик, что Суслэнеску объяснял умственной ограниченностью Джеордже. Он предпочитал Эмилию за ее естественную красоту и ясность убеждений, хотя и замечал в ней странную смесь алчности и детского простодушия. Старуха пугала его, словно какое-то неведомое колючее животное, — он подозревал в ней вражду ко всему окружающему, удесятеренную слепотой. Однажды Суслэнеску даже захотел, чтобы Анна ощупала его лицо, надеясь, что, ближе узнав его, она проникнется к нему сочувствием, но в конце концов побоялся и со страхом вспоминал потом о своем намерении.
Наконец проезд освободился, и выросшая за это время вереница телег с шумом и лязгом выползла на дорогу. Окружающая картина пугала Суслэнеску, как внезапно раскрывшаяся перед ним пропасть. Все представлялось ему бездонным хлюпающим болотом, погруженным в какую-то непонятную тишину. Даже карканье ворон заставляло его вздрагивать, а видневшаяся вдали станция выглядела печальной и серой.
— Я слышал, сегодня здесь будет большая заваруха, — неожиданно сказал Митру.
— Какая заваруха? — заинтересовалась Анна.
— На ярмарке. Говорят, что наши собираются бить венгров, тех, что покалечили Пику. Будто и винтовки захватили...
Джеордже искоса посмотрел на Митру, чтобы узнать, известно ли ему еще что-нибудь, но тот, поняв его взгляд, только пожал плечами.
— Так им и надо, — обрадовалась старуха.
— Пусть бьют, — согласился Митру. — Мое дело маленькое, свезти вас на ярмарку, продать свинью.
— Хороша свинья, жирная. Жалко, что приходится продавать, жира с ладонь будет.
Телега проезжала мимо полуразрушенного здания, окруженного зарослями акации. Здесь размещалось когда-то управление поместья Франца-Фердинанда, потом королевская фазанья ферма, сгоревшая во время войны. Ходили слухи, что сожгли ее крестьяне из Лунки, растащив предварительно оставшуюся там мебель. В сторону уходила узкая, но хорошо вымощенная прямая дорога, теряясь в рощице акаций, откуда поднималась острая красная крыша. Джеордже и Митру молча переглянулись — там была усадьба Паппа, а вокруг нее те самые пятьсот югэров земли.
Клячи Траяна устали, и телегу Митру то и дело обгоняли ехавшие сзади крестьяне. Джеордже заметил, что на ярмарке действительно что-то назревает. Крестьяне из Лунки старались не отрываться друг от друга, а когда какой-то венгр попытался втесаться в вереницу их телег, послышалась ругань и удары бича. Но венгру удалось удрать. Перевалив через придорожную канаву, он погнал лошадь прямиком в поле. Позднее телега Митру нагнала железнодорожника на старом велосипеде без шин, ехать на котором было труднее, чем ходить пешком. Заметив их, железнодорожник остановился и слез с велосипеда.
— Господин директор, господин директор, — стал кричать он. — Сойдите на минуту, я должен сказать вам кое-что. — Это был стрелочник Кула Кордиш — брат учителя и, в отличие от него, спокойный, мягкий человек, приходивший в ужас от одной мысли, что он мог бы с кем-нибудь поссориться.
Джеордже соскочил с телеги и пошел к стрелочнику. Кула отвел его в сторонку, к канаве.
— Хорошо, что я вас нашел, — зашептал он, хотя никто не мог их услышать. — Мне поручили передать вам, чтобы вы зашли в комитет партии, к товарищу Силаги... Сегодня здесь будет большая перепалка, — еще тише добавил он.
— А разве вы коммунист? — удивился Джеордже.
— Да как бы сказать... член партии. У нас на железной дороге все записались. А вы знаете, где комитет? За реформатской церковью в доме Петерфи, того, что сбежал с Хорти, лучше сидел бы тихонько на месте.
— Спасибо, дядюшка Кула, заходите ко мне. Я бы предложил вам сесть в телегу, но, как видите, нет места.
— Не беда. Доберусь и на этой ржавой развалине.— И Кула вытер красный вспотевший нос. — Что-то с нами будет, господин директор? Что будет? — нахмурился он.
— Кто знает, может быть, обойдется...
— Хорошо, если бы так...
Маленький разбросанный по степи Тырнэуць окружали кольцом гнилостные болота. Над городком возвышалась только водонапорная башня. Даже колокольни церквей и те были приземистыми, словно раздавленными. Городок раскинулся широкой замкнутой воронкой, и все дома, казалось, сбегали к центральной площади, где и устраивалась ярмарка. Утоптанная площадка подсохла, и крестьяне расстилали свои рогожи прямо на земле. Однако вместо опьяняющего многообразия красок, которое ожидал увидеть здесь Суслэнеску, под серым небом в котловине кишела серая толпа. Люди куда-то спешили, с трудом проталкивались среди нагруженных телег в поисках места, где бы разложить товары. Дальше за желтой занавесью сухого камыша торговали скотом. Оттуда доносились мычание, хрюканье, глухие удары, земля вздрагивала, как при слабом землетрясении.
— Поздно приехали, — проворчала старуха. — Говорила, что надо встать в четыре? Говорила?
— Найдется покупатель, бабушка Анна. Из города понаехала тьма спекулянтов. Так даже лучше, дождемся прибытия поезда. Приедут купцы, — пытался успокоить ее Митру.
Митру объехал всю котловину, но хорошего места найти не удалось. Расположившись с краю, они спустили свинью на землю и привязали за заднюю ногу к вбитому в землю колышку. Утомленное дорогой, животное тотчас же улеглось на бок.
— У меня здесь есть кое-какие дела, — сказал Джеордже, — я скоро вернусь... Ты, мама, оставайся с Митру. В этом ты разбираешься лучше меня...
— Что еще за дела у тебя? — рассердилась старуха.— Торговать приехал, а не гулять.
— А вы, — улыбнулся Джеордже Суслэнеску, не обратив внимания на слова старухи,— можете считать себя свободным. — Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстро ушел, проталкиваясь среди людей.
— Ты где, Митру? — позвала старуха дрожащим от обиды голосом.
— Здесь, бабушка Анна. Не видишь разве?
— Нет. Я почти слепая... будто не знаешь? — еще больше рассердилась она.
— Знаю, но думал, что стыдишься говорить.
— Это тебя-то? — Старуха фыркнула и поджала губы. — Ни о чем он не думает, как дурак. Вот теперь унесло куда-то. Может, выпивает, кто его знает? После прошлой войны, когда люди возвращались домой, то сразу брались за работу. Что ж такого, что безрукий? Тебе-то я могу сказать, ты поймешь...
— Нет, не понимаю, бабушка Анна. Я никого больше не понимаю...
Суслэнеску незаметно улизнул. Он с опаской проходил мимо длиннорогих волов, грязных и страшных буйволиц. Пробираясь через камыши, узкая полоса которых делила городок на две половины, он провалился почти по колено в грязь и чуть не заплакал с досады.
«Народ — какая иллюзия, — с горечью думал он.— Маркс прав, но следовало добавить, что между классами существуют биологические и расовые различия. Нужна храбрость, возможно, даже бессознательный героизм, чтобы высвободить эти скованные до сих пор силы. Кем скованные? Как ни странно, такими, как он, людьми — слабыми и органически не способными к действию, но обладающими какой-то непонятной силой, которая теперь развеяна в прах. Освобожденные народные массы призовут к ответственности силы старого. Этого требуют законы диалектики».
Смотреть было не на что: товары казались убогими и дешевыми. Какой-то крестьянин продавал испорченные часы, несомненно краденые, другой — старые подушки, засаленные одеяла, солдатские сапоги, выкрашенный в черный цвет офицерский френч.
Странно, что Суслэнеску больше не мог выносить одиночества. Собственные мысли раздражали и угнетали его, как старая испорченная патефонная пластинка. Ему хотелось бы жить только физической жизнью, испытывать лишь чувственные удовольствия, но что-то надломилось внутри него. Если бы он выступил теперь перед этими людьми с исповедью и попросил сочувствия и помощи? Увлекшись своими мыслями, Суслэнеску неожиданно столкнулся с подвыпившим крестьянином, который, как клещами, схватил его за плечо.
— Барин, продаешь очки? — спросил он, широко улыбаясь.
— Простите, извините, — испуганно залепетал Суслэнеску.
Растерявшись, крестьянин мгновенно отдернул руку и, чтобы пропустить Суслэнеску, забрался на гору насыпанной прямо на землю пшеницы.
Суслэнеску так испугался, что больше не разбирал, куда идет. Он опомнился лишь подле большой шумной группы людей. Потом в спину ему ударил другой резкий разноголосый шум. Он доносился из битком набитой корчмы. Суслэнеску вошел внутрь и увидел грязный скользкий пол, залитую вином стойку, обитую жестью. Пахло дымом и овчиной. Суслэнеску пробрался между столиками к стойке и заказал порцию рома. Потягивая из стакана, он попытался понять, о чем говорят вокруг. Тяжеловесный трансильванский говор утомлял его, как малознакомый язык, — казалось, что люди перемалывали во рту гравий. Ром оказался плохим, но и его Суслэнеску не давали спокойно выпить — толкали, оттирали от стойки. Притиснутый к стене, Суслэнеску поскользнулся и, чтобы не упасть, схватился за стол. В этот момент кто-то сжал его руку.
— Господин учитель! Сюда! Сюда! Присаживайся к нам...
Захмелевший Кордиш насильно усадил Суслэнеску на свой стул и стал представлять собутыльникам — нескольким небритым парням и пожилому крестьянину с забинтованной, как в чалме, головой:
— Братцы, это наш румынский дворянин. — И восхищенно прошептал: — Он скрывается у нас от большеви- ков...
— Коли так, то в самый раз угодил, — засмеялся Пику, оскалив кровоточащие десны.
— Я пришел посмотреть ярмарку, — пролепетал Суслэнеску.
— Будет что посмотреть, — коротко заметил Кордиш. — Только не отходи от нас, и с тобой ничего не случится.
— А почему? Что происходит?
— Ничего... но долго мы терпеть не намерены!.. Суслэнеску заставили выпить один за другим не-
сколько стаканов цуйки. Он глотал большие куски подперченного сала и заедал все это белым пышным и еще теплым хлебом. Кордиш все сильней и сильней хлопал его по плечу, повторяя через каждые два слова: «За Румынию». Пику беспокойно ерзал на стуле и ел, морщасьот боли.
— Куда провалился этот Деме? Проклятые лункане, никогда нельзя на них рассчитывать, все подлецы как на подбор.
— Придет Деме, не так ли, барин?
— Придет, — вдруг пронзительно выкрикнул Суслэнеску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64