Митру отправился в глубь двора переодеваться. Обратно он вернулся, ступая неуверенно и неуклюже, словно костюм был из жести. ;
— Жаль, что не захватил ботинок,—пробормотал он, глядя на свои босые ноги. — Как я дойду до дому в таком виде?
— Как пришел, — ответил Арделяну.
Анна вся кипела от злости в своем углу. Вот как разбазаривает зятек свои лучшие вещи. Старуха ворчала, ерзала на табурете, покашливала, надеясь, что кто-нибудь спросит, что с ней, и она сможет бросить несколько слов, которые они не забудут всю жизнь.
Митру ушел первым. Суслэнеску с Эмилией направились к церкви. Суслэнеску пытался завязать разговор, но так робел, что готов был сбежать и с досады грубо выругаться. «Когда я избавлюсь наконец от них,— думал он.— У Кордиша все будет проще. Конечно, питаться придется похуже, зато будем пить, а пьяному — море по колено. Не хватало мне еще заболеть желудком в этой дыре».
Эмилия выглядела очень привлекательной в голубом платье с белым воротником и манжетами.
«Все равно лучше уехать,— думал, любуясь ею, Суслэнеску. — Недоставало мне еще повторить здесь историю с Мими Велчяпу. И в этом не будет ничего удивительного Человек я молодой и лишен потребностей.— Внезапно он почувствовал себя очень счастливым. — Я размышляю просто, по-человечески, и проблемы, стоящие передо мной, предельно человечны и просты!» Суслэнеску осмелел и слегка, как бы невзначай, прижался к упругому плечу Эмилии. «Какие чудесные у нее глаза, карие, как у лани, и ни одной морщинки... Интересно, изменяла ли она Теодореску во время войны? Что будет, если он узнает? Ужасно, когда женщина, которая всем своим существом тянется к жизни, живет с таким странным, непонятным человеком».
— Господин Теодореску исключительный человек,— многозначительно сказал Суслэнеску. — Я так счастлив, что познакомился с ним.
Эмилия признательно посмотрела па пего и слегка пожала ему руку.
— Он много пережил и никогда не говорит об этом. Вам он ничего не рассказывал?
— Нет, госпожа, и я очень сожалею... Я бы вам все передал.
Толпившиеся перед церковью парни и девушки посторонились, пропустив их вперед.
«Почему она так побледнела?»—подумал Суслэнеску.
— Пройдите вот с той стороны,— сказала ему Эмилия,— а мое место на женской половине.
В церкви в лицо Суслэнеску ударил острый запах пота и дешевого ладана, голубоватые, едкие клубы которого плавали в воздухе. Кордиш заметил его и, не переставая петь, махнул рукой, приглашая на клирос, где, кроме него, гнусавило несколько древних старцев, которые с достоинством поклонились и подвинулись, освобождая ему место.
Оглушенный воплями певчих, Суслэнеску присел на скамью и всмотрелся в сторону, где сидели женщины и откуда доносился одинокий высокий женский голос, все время сбивавшийся с такта. Эмилия сидела, облокотившись на деревянные перила. Лицо ее сквозь голубую дымку ладана показалось Суслэнеску далеким и неземным, и беспричинная грусть вдруг овладела им. Он не зпает и никогда не узнает Эмилию. В жизнь его не вой-дет ни одна женщина, способная ее заменить. Этим болезненным одиночеством он сможет впоследствии гордиться, при условии, если сумеет добиться чего-нибудь и другом плане, пусть даже субъективном. Суслэнеску старался отогнать от себя эти мысли, хотя они и доста-ми III ему удовлетворение. Он чувствовал себя, как чело-МК после тяжелой болезни, который начинает вновь обретать себя и с неожиданной яркостью ощущать звуки, краски, идеи.
Появление Суслэнеску вдохновило Кордиша. Вены на его шее вздулись, и он взревел во весь голос, соревнуясь с противоположным клиросом, откуда с презрением посматривал на самозванца официальный певчий Грозуца. Он позволял Кордишу пропеть две-три фразы, а потом вступал сам, вызывая своим звонким, сильным голосом шепот восхищения в рядах благочестивых слушателей. Хотя служба показалась Суслэнеску довольно примитивной, она глубоко взволновала его. Вдоль стен на почетных местах он увидел несколько восхитивших его лиц. Тут сидели старики с длинными белыми усами и величественными лысинами и более молодые, полные собственного достоинства крестьяне. Они слушали службу, молитвенно полузакрыв глаза и думая при этом о своих мирских делах. Суслэнеску создал в своем воображении полнокровную картину сельской жизни, с которой столкнулся на ярмарке. Здесь была другая ее сторона — темная, живучая сила традиций. И, как с ним обычно случалось, когда он сталкивался с каким-нибудь историческим памятником, перед которым часами простаивал, углубившись в созерцание и не замечая ничего вокруг, окружая себя удивительно яркими образами, он вообразил теперь себя крестьянином, живущим этой совершенной в своей простоте жизнью. На мгновение ему горячо захотелось стать таким же, как они, так же любить и ненавидеть, с дрожью в сердце, но видимой покорностью судьбе, ждать урожая, воспитывать детей, не окружая их всепожирающей любовью, как это случилось бы с ним, а со спокойной и бессознательной уверенностью этих людей, которые растят детей так же, как они следят за ростом деревьев, пшеницы или сугробов. Люди эти живут так же, как ходят в церковь, по привычной обязанности, которая сильнее, чем они. Что может заменить ее? Сознание собственного существования?
Отец Добридор Иожа чувствовал себя не в своей тарелке: он гнусавил больше обычного, спотыкался перед алтарем, впадал вдруг в задумчивость, запинался и забывал подавать нужные реплики. Тогда церковь наполнялась звонким кашлем прихожан. Как раз в момент такого затишья тяжелая дубовая дверь, обитая красноватой жестью, раздражающе заскрипела, вошел Митру, гулко стуча каблуками по церковным плитам. На Митру был черный костюм в полоску, поверх которого, согласно местному обычаю, свисал длинный черный фартук. Худое свежевыбритое лицо было испещрено красными царапинами порезов. Гордо подняв голову, Митру прошел через всю церковь, протолкался сквозь толпу и встал рядом с Глигором и Павлом. Отец Иожа, благословлявший в это время паству, заметил его, побагровел и смешался. Это было неслыханной наглостью — появиться на людях после того, что он натворил. Однако за этой «наглостью» могли последовать и другие неприятности, и отец Иожа поспешил отвести от него глаза. На женской половине тоже послышался гул, смешки и хихиканье. Жена Митру в своем черном платье выглядела как ворона среди односельчанок, одетых в двенадцать белых юбок, в тяжелые расшитые платья, украшенные ожерельями из золотых или серебряных монет, и обутых в красные сапожки на тонком высоком каблуке.
Флорица растерялась, закрыла лицо руками и сделала вид, что молится.
Отец Иожа с волнением ожидал, когда наступит время проповеди. Он приготовился быть беспощадным и так разгромить Теодореску, чтобы тому стыдно было показаться на людях. Хотя до войны они виделись почти ежедневно, но священник еще с тех пор терпеть не мог директора. Тот не только не уступал ему в спорах, но всегда противоречил с видом спокойного превосходства. И, что самое плохое, Иожа никогда не находил, что ответить, а скандалить боялся. Однажды, когда зашла речь о Маниу, Джеордже даже назвал его не то «старой рухлядью», не то «политической крысой» или еще как-то. Теперь он подбивал народ на раздел поместья Паппа, несомненно, с целью дискредитировать великого румына из Зеринда. А почему же директор не разделит свою собственную землю, ведь он достаточно накопил ее?
Наконец Грозуца провозгласил фальцетом: «Да прилипнет язык к гортани моей». Волнение отца Иожи достигло предела — только бы не начать заикаться да не забыть саблю. Он решил выступить перед паствой с кре-< гом в одной руке и саблей в другой. Саблю достал Кордит у тестя, бывшего гусара. Это было что-то вроде ржавого секача, но все-таки сабля.
Когда священник появился в таком виде перед алтарем, все застыли в оцепенении. Только Суслэнеску чуть было не прыснул от смеха: отец Иожа был маленький, толстый и красный, со странной, словно сползшей набок лысиной, напоминавшей ермолку.
— Поднявший меч от меча погибнет,— громогласно провозгласил Иожа, поднимая высоко над головой саблю и крест. — От божьего меча, справедливого. Любимые мои духовные сыновья и дочери... Пришли тяжелые времена, когда сатана пытается натравить брата на брата, народ на народ и даже посеять рознь между сыновьями одного народа. Это доставляет сатане большую радость.
Иожа долго распространялся о страданиях румынского народа, о вандалах, готах, половцах, аварах, печенегах, венграх, татарах и турках, нападавших на него, потом упомянул о страстях господних. Во время земной жизни господь бог не раз говорил: «Отдайте кесарю кесарево, а богу богово». Это означает, что не только на небесах, но и на земле пастырем небесным установлен порядок, по которому должны жить и умирать его овцы, то есть люди. Точно так же, как господь установил движение звезд и солнца, чтобы они не столкнулись и не погубили мир, он распределил и между людьми разные звания и блага. Но в своем бесконечном милосердии он дозволил каждому трудом и честной жизнью подняться на высшую ступень — стать старостой, префектом, даже королем.
Здесь Иожа остановился и обвел всех сверкающим взглядом. Стоявший прямо перед ним Лэдой истово перекрестился.
— Но вот,— рявкнул вдруг Иожа,— дух дьявольской смуты угнездился среди людей после войны. Не трудом и честью хотят разбогатеть его поборники, а грабежом и насилием! Предательством ро-дины!
В глубине церкви завыл старушечий голос:
— Спаси господи, спаси господи...
— Смолкни! — крикнул Иожа.
Дверь отворилась, и в церковь вошла попадья Арина. В спешке она забыла сиять белый фартук и вытирала о подол испачканные в муке руки. (Семья Иожи жила неподалеку в приходском доме, и кто-то успел сбегать за Ариной, сказать, чтобы немедля шла в церковь — батюшка так говорит, что плачут даже святые.) Благочестивый отец все больше распалялся. Он упо-мщгул о трагических событиях на ярмарке и яркими красками расписал предателя, имя которого пока не хотел называть.
— Приманки, лживые обещания, я в них не верю! Как мог так продать нас человек, которого мы когда-то любили? Да! Не смотрите на меня так. Я говорю о Теодореску, о директоре школы.
В церкви воцарилась мертвая тишина. Суслэнеску оторопело уставился на бледное, как бумага, лицо Эмилии. Губы ее побелели, руки безжизненно повисли.
— Нам не нужен коммунизм,— продолжал Иожа.— Те, кому он понадобился, пусть идут туда. Мы все знаем, куда. Да, туда! Жрать из общего котла. Пусть они отдают своих собственных жен и дочерей на утеху продавшимся аду. Но здесь мы этого не дозволим! А Теодореску как раз этого хочет! Зачем же он пришел к нам? Почему не остался там?
В пылу проповеди глаза Иожи заволоклись слезами, потом слезы потекли по жирным щекам, и несколько женщин сразу же громко запричитали.
Отец Ножа вдруг вздрогнул, как от удара. В глаза ему бросилась фигура Митру. Бледный как мел, Митру вышел вперед и пристально, не мигая, смотрел иа священника.
— А ты! — взвизгнул Иожа. — А ты, Митру Моц! Вместо того чтобы смиренно трудиться, как полагается людям твоего положения, ты сделался старостой. Ха-ха-ха! Господи, прости меня, что забываюсь перед алтарем. Да кто мы такие? Что мы, отара безгласных овец, чтобы ты возглавлял нас? А вы! — ткнул он пальцем в крестьян. — Вы! Да, вы! Посягаете на чужое добро? На чье добро, скажите мне? На добро человека, который во время господства Габсбургов боролся за вас, за нас, томился в самых страшных темницах Будапешта и его грызли крысы? Вы хотите разделить поместье господина Паппа де Зеринда, который как раз теперь, когда над нами сгущаются тучи, борется за нас? Вы не понимаете, что появились смутьяны, которые хотят купить вас за клочок земли, чтобы потом отнять все, оставить вас у I«избитого корыта и ввергнуть в геенну огненную.
— Но и от голода пухнуть тоже мало радости,— неон и ч по звонко и четко прозвучал в церкви голос Митру» Остолбенев, Иожа уставился на него, не выпуская из рук саблю.
Рыдавшая навзрыд попадья замолчала и тоже изумленно уставилась на Митру.
— Не дело пухнуть от голода, святой отец,— заключил Митру и осенил себя крестом.
Церковь загудела. «Стыдно»,—громко прозвучал голос Лэдоя. Но Митру медленно обернулся и бросил на него такой взгляд, что тот опустил глаза. Эмилия плакала, уронив голову на руки. Женщины расступились и молча смотрели на нее. Нельзя было понять, что у них на уме.
Молчание затягивалось, непонятное и растерянное. Кто-то вышел, не притворив за собою дверь. В церковь вдруг ворвался яркий дневной свет, а вместе с ним гул толпы, грохот барабана и хриплый голос Васалие Миллиону.
— Доводится до сведения!.. Все бывшие солдаты... Военные! И вдовы после этой войны! Должны собраться! Завтра-у школы! Записаться! Будут давать землю крестьянам... Господин доктор Петру Гроза! Да здравствует!
Васалие Миллиону еще раз выбил на барабане короткую дробь в знак того, что сообщение окончено.
В церкви, особенно в задних рядах, люди зашевелились, стали друг друга подталкивать, смущенно топтаться на месте, видно было, что им хотелось выйти, но они не осмеливались.
Отец Иожа окончательно смешался. В тишине слышался лишь приглушенный плач Эмилии.
«Что я сделал?» растерянно спрашивал себя Иожа.
Рыдания Эмилии мгновенно развеяли пыл, охвативший его во время проповеди. Он был не злым, а скорее тщеславным и порывистым человеком. Кроме того, готовясь к проповеди, Иожа рассчитывал на то, что цара-нисты в случае победы на выборах могут возвести его в протопопы; после тридцатилетней поповской службы заслуяшл ведь и он красный пояс, высокое жалование, землю и почет.
— Аминь! — провозгласил он нерешительным и дрожащим голосом и засеменил к алтарю, волоча за собой саблю.
В глубокой тишине четко прозвучал голос Флорицы:
— Не надо плакать, барыня. Пошли домой. Мы можем стать баптистами, если здесь пришлись не по вкусу.
Флорида подошла к Эмилии и нерешительно погладила ее по согнутой спине. Митру услышал голос жены, и глаза его невольно наполнились слезами. Он вышел на середину церкви, встал на красный вытертый ковер и перекрестился.
— Во имя отца и сына и святого духа... Глигор, Павел, пошли,— добавил он вполголоса. И все трое вышли на цыпочках, провожаемые завистливыми взглядами.
Эмилия задержалась в церковном дворе. Она вытерла слезы и попыталась взять себя в руки, по это не удавалось. Стыд и бессильная ярость душили ее. Она чувствовала, что способна выцарапать Иоже глаза. Флорица, всхлипывая, гладила ее по плечу, не зная, как утешить.
Попадья Арина, стоявшая в нескольких шагах от нее рядом с железной дверью, со злорадством смотрела на Эмилию. Она всегда ненавидела директоршу за то, что та красива, лучше одевается, а также за то, что односельчане считали директора богаче их. Это было далеко не так. Поповской семье принадлежало несколько домов в Араде. Кроме того, Иожа владел на паях бакалейной лавкой, но тщательно скрывал это. Чтобы никто не узнал о их состоянии, он и попадья плохо одевались, жаловались, что тратят все деньги на лечение попадьи, а крестьяне обкрадывают их при расчетах. Сама Арина втайне восхищалась Джеордже, но даже себе признавалась в этом лишь ночью, когда храп Добридора не давал ей спать. С Эмилией у нее было несколько крупных ссор. После одной из них они не разговаривали почти целый год, но, встречаясь по нескольку раз в день, невольно помирились.
Подняв глаза, Эмилия увидела попадью и с горечью спросила:
— За что же это? За что?
У Арины навернулись на глаза слезы (она была болезненно чувствительной, и, когда видела, что кто-нибудь плачет, ей становилось плохо), но тут же неожиданно закричала неестественным, срывающимся голосом:
— Ты меня лучше не спрашивай! Слышишь? Не то все волосы повыдергаю. Вы хотите отдать нас в руки коммунистов, выбросить из села. С каких это пор ты стала здесь хозяйкой? Ничего у вас не выгорит! Узнаете, что такое священник и как издеваться над нами.
Подошедший тем временем Митру с удивлением посмотрел на беснующуюся понадыо, у которой в уголках рта выступила пена.
— Оборони бог, госпожа, так вас кондрашка хватит,-— заботливо сказал он, покачав головой.
В этот момент лицо его было так по-детски наивно, что Эмилия не удержалась от улыбки. У попадьи сразу пропал голос.
— Пошли домой, госпожа,—обратился Митру к Эмилии.— Это не церковь, а сумасшедший дом.
Они молча зашагали по пыльной дороге. Флорица семенила сзади, с трудом передвигая ноги, — она еще не привыкла к узкому платью. Когда они немного отошли от церкви, им встретилась группа жепщин. Эмилия знала их всех — это были вдовы с окраины Лунки, первые бедняки на селе. Женщины окружили Эмилию, пытаясь поцеловать ей руки.
— Да поможет бог господину директору,— заголосили они наперебой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64