Услышав, как вздыхает Савета, старуха пожалела ее и подумала, что могла бы поговорить с ней о безумии директора, если бы вдова не была такой мямлей. Но делать это не имело никакого смысла. Савета молча выслушала бы ее, не зная, вставить ли словечко или лучше помолчать.
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли... вдовы...
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков... по которым землю дают... И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна... Только... — И запнулась, словно испугалась чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и... господи прости... поколотили нас, которую в списках... Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били... крепко били...
Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них были завязаны черными тряпками... Не опознала...
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Разбавил бог... зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили, — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют... Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку я бы...
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним...
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти за калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
- Что пожаловали ни свет ни заря?— высокомерно спросила она.
Поколотили нас... сказали, что.
— Кто поколотил?
Ни одна не ответила. Женщины долго молчали, глядя на сгорбленную старушку,
Темные мы, беззащитные, —наконец одна из них Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все, как по команде, повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону.. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что сам прослезился. Кордиш все время чуть не плакал от обиды — Баничиу обращался хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном, и утверждал, что завтрашняя манифестация всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью. Кордиш, уважавший брата, который вывел его в люди, с утра отправился предупредить его, чтобы он не выходил в этот день из дому и ни в коем случае не мешал манифестации.
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому делу направился к брату. Его мутило, и, чтобы окончательно не раскиснуть, он запел во весь голос скабрезную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычер^ кните нас,— заговорили они все разом.
— ...темные мы... не знали...
— ...лучше остаться нищим,
— ...я вся в синяках.
— ...директор еще спит.
— ...записались, потому что не знали, что нельзя...
— ...директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть и не понимал половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам все объясню... все как есть...
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины... Я...
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
Услышав ее слова, Кордиш хотел было рассердиться, но тут же забыл об обиде.
— Вы связались с коммунистами... с директором, а теперь расплачиваетесь, — провозгласил он. — Да! Учтивость и патриотизм — вот чего нам не хватает. Вы, бабы, без царя в голове. Задумали тягаться с господином бароном. Помяните мое слово, когда... Пусть директор вам отдаст свою землю, у него ее достаточно! А? Что вы на это скажете? Пусть он не болтает глупости...
— Постойте! — послышался чей-то голос со стороны корчмы Лабоша.
Все обернулись и увидели Катицу Цурику, бегущую что было сил к школе. Платок у нее развязался, и редкие седые волосы болтались по плечам, что считалось большим позором для вдовы. Деревянный мост через протоку загудел под грузными шагами Катицы. Остановившись перед женщинами, она, не переводя дыхания, принялась кричать оглушительно громким, пронзительным голосом:
— Что вы, рехнулись? Ирина, твоя мать сказала, что ты пошла вычеркиваться из списков. Правда это?
— Тетушка Катица...
— Правда? — взвизгнула Катица и, схватив женщину за ворот кофты, принялась трясти ее.
— Тетушка Катица... Этой ночью к нам приходили... избили... грозились убить.
— А ты и струсила? — кричала Катица.— Тебя немножко встряхнули, а ты уж испугалась? А меня что, не били? А? А ну, глядите сюда... — Катица отступила на два шага и резким движением задрала юбку на голову, обнажив белый жирный живот, покрытый огромными синяками — следами подкованных сапог. — И тут, и тут... —-добавила она, срывая кофту. Вся ее белая отвислая грудь была в черных пятнах, через плечо тянулся кровавый шрам.
— Что, видели? ~ со злостью и ожесточением крикнула она, и слезы потекли по ее красному, словно ошпаренному лицу. — А вы испугались, дуры несчастные..., Им только этого и надо, чтобы земля у барона осталась, накажи его бог.
— Ты будь учтивой, — остановил Катицу Кордиш, раздраженный ее криками, словно они относились к нему.
— А ты иди проспись. Всю ночь тебя жена искала, горемыка, — напустилась на Кордиша Катица и так толкнула его, что он чуть не полетел в канаву. — Постыдился бы... барином себя считаешь и потому не держишь сторону села.
Кордиш разинул рот от удивления: так с ним еще никто не разговаривал. Он считал себя лучшим другом и советчиком крестьян, их любимым учителем.
— Что ты там болтаешь, старая шлюха? — почти плача от обиды, закричал он.
В трезвом виде Кордиш, конечно, сумел бы справиться с этой бешеной бабой, но теперь ему не подчинялся даже собственный язык.
— Ишь ты, еще ругается. Мать твоя — шлюха!
Это переполнило чашу терпения Кордиша. Он закачался, как от удара, потом повернулся к зданию школы, и, заметив в воротах Анну, завыл как помешанный.
— Эй ты, Теодореску! Калека! Чтоб у тебя вторая рука отсохла и ты пошел по дворам за милостыней! Посмотри, до чего людей довел. Выходи на двор, я тебе кишки выпущу. Эй ты, старая слепая корова, позови Теодореску, пусть посмотрит, как темные бабы над нами, интеллигентными людьми, издеваются. Он виноват во всем...
— Что он сказал? — крикнула Анна. — Да как ты смеешь?
Она вытянула руки и хотела спуститься с крыльца, но потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы на помощь к ней не поспешила Савета. Тут Катица бросилась к Кордишу и влепила ему звонкую пощечину — И ты, подлая тварь, смеешь еще ругать господина директора? Ты? Вот тебе еще, получай.
Остальные женщины, как по сигналу, тоже набросились на Кордиша и стали молча колотить его кулаками куда попало. Одна из них ухитрилась вырвать ему клок и без того редких волос.
Сначала растерявшийся и ослепший от боли Кордиш раскачивался под ударами из стороны в сторону, но потом, не на шутку струхнув, завопил на всю улицу, моля о помощи и пощаде:
— На помощь!.. Спасите! Караул!
Катица первой поняла, что женщины могут убить учителя, и ударом ноги вышибла его из клубка тел. Кордиш бросился бежать вдоль улицы. Весь хмель сразу пропал, словно на голову ему вылили несколько ведер холодной воды. Почувствовав что-то теплое на лице, он провел по нему рукой и, увидев кровь, завыл как безумный.
Еле переводя дыхание, жепщины стали приводить себя в порядок, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Неожиданно Катица захохотала визгливым невеселым смехом.
Кордиш, задыхаясь от бега, с окровавленным лицом, прибежал к брату. Кула был на станции. Золовка при виде учителя заголосила, как по мертвому. Сбежавшиеся на ее крики соседки засуетились вокруг Кордиша — одна вытирала с лица кровь, другая примачивала ссадины цуйкой. От запаха цуйки пострадавшему стало плохо, и его стошнило.
— Никак, умирает? — воскликнула одна из женщин. — Надо бежать за Кулой.
Но жена стрелочника, успевшая прийти в себя, покачала головой.
— Пусть Кула занимается своим делом. Господин учитель хватил лишнего... Я уложу его спать на печку.
Бледный, дрожащий Кордиш, послушный как ребенок, дал себя раздеть и крепко уснул, едва успев коснуться головой твердой подушки, набитой свежей соломой. Учитель проспал весь день, забыв обо всем, в том числе и о царанистской манифестации, на которую прошлый вечер возлагал столько надежд.
Пока женщины в нерешительности топтались у школы, из примэрии вышел Васалие Миллиону со своим барабаном. Его сопровождали Бикашу со старой, позеленевшей от времени трубой и Арделяну, который почти тотчас же ушел. На первом перекрестке Миллиону принялся бить в барабан, но совсем не так, как его учили в армии. Теперь он колотил по собачьей шкуре изо всех СМ, а Бикашу натужно дул в трубу, исторгая из нее пронзительный, протяжный, как сирена, вой. За несколько минут улицы заполнились народом. Люди выбегали из домов, набрасывая в спешке одежду, все цепные псы, как по сигналу, залились истошным лаем.
Но Васалие продолжал барабанить, стараясь собрать всех до одного, как ему наказал Арделяну.
— Хватит, скажи наконец, что случилось? — спрашивали его ш^терявшие терпение крестьяне.
Среди оглушительного барабанного грохота и завываний трубы раздался вдруг пронзительный вопль какого-то худого, болезненного на вид мужика:
— Война, люди добрые. Снова война!
Но Миллиону, не переставая колотить в барабан, лишь отрицательно качнул головой. Наконец он засунул палочки за широкий кожаный пояс и подал знак своему спутнику, чтобы тот перестал трубить. Бикашу опустил трубу, но вдруг побледнел, закачался и присел на межевой камень. От стараний у бедняги закруяшлась голова.
Над толпой воцарилась мертвая тишина. Васалие с нарочитой медлительностью вытащил из кармана сложенную вчетверо бумагу, осторожно развернул ее, откашлялся и, задрав подбородок, устремил взгляд куда-то высоко в небо.
— Доводится до сведения! — зазвучал над толпой хорошо знакомый мужикам отрывистый, лающий голос. — Сегодня! Может быть, утром! А может, и после обеда! Ждите! На селе людей Паппа!
Миллиону передохнул и изменившимся, полным тревоги голосом начал читать дальше, делая ударения на каждом слове.
— Придут обманывать, запугивать и мутить нам головы, чтобы мы не посмели разделить баронскую землю.
Толпа охнула и снова затихла.
— Люди барона могут затеять и драку.
— Пусть попробуют, — крикнул какой-то рыжий, веснушчатый парень. -— Мы их с вилами встретим!
— Комиссия по разделу земли призывает всех, кто числится в списках, явиться к примэрии к десяти часам утра.
— Придем, — раздалось сразу несколько голосов. — Будьте уверены...
— Комиссия призывает всех, кому дорога честь и родное село, прийти к примэрии, чтобы воочию убедиться, что представляют из себя господа, называющие себя царанистами. Приходите! Не бойтесь! Прошли те времена!.. — продолжал Миллиону, переходя на свой обычный лающий голос. — Когда боялись! Люди!
— Приходите, братцы, — мягко добавил Бикашу, который наконец пришел в себя и встал с камня.
2
Накануне Спинанциу до самого вечера бродил по поселку горцев в сопровождении Пинци, палкой отгонявшего собак. С утра моросил мелкий частый дождь. Спинанциу заходил в хату, садился на грязную лавку и, задыхаясь от ужасающей духоты, сообщал главе семьи, что барон ждет его у себя в усадьбе для делового разговора* После посещения нескольких домов адвокат перестал обдумывать слова — автоматически выпаливал свою речь, и от усиленного подражания трансильванскому говору у него вскоре заболели скулы. Барон решил, что манифестацией будет руководить Спинанциу. Они вместе составили разоблачительную речь, но Спинанциу был недоволен: по его мнению, на крестьян могли подействовать лишь самые решительные меры — «несколько продырявленных шкур», как выражался Баничиу. Покрытым с ног до головы грязью, вымокшим до костей Спинанциу овладело холодное, почти физически ощутимое отчаяние. Все казалось ему теперь бесцельным, даже сама его жизнь: корыстные любовницы, прочитанные книги, жалкое честолюбие отца, выжившего из ума скупого протопопа. Разве не правы были те, кто сбежал с немцами? Правда, теперь они сидят по лагерям, но когда жизнь в Европе наладится, быстро сумеют встать на ноги и забыть, что они румыны. Дома в элегантном кабинете не слишком занятого судебными процессами адвоката ему легко было вдохновляться своей миссией, но здесь, разговаривая с этими первобытными людьми, выражавшими свои мысли нечленораздельными звуками, среди вековой грязи, в нем рождалось и росло острое чувство личной ненависти к ним. Адвокат закончил свое «турне» только к пяти часам вечера.
Моцам было приказано явиться в усадьбу к семи часам, но, добравшись туда, Спинанциу убедился, что / горцы, у которых он побывал утром, уже собрались и молча топтались у подъезда под дождем. Барон, довольный, следил за ними из окна своего кабинета.
— Взгляните, Спинанциу, сколько природной мощи в этих фигурах, — сказал он, восхищенно потирая руки. — Сильные люди!
И барон стал объяснять, что должно произойти на следующий день: речь Спинанциу, несомненно, приведет коммунистов в такую ярость, что они рванутся в драку. Тогда моцы сотрут их в порошок. В случае, если сопротивление окажется серьезным, Баничиу изолирует и обезвредит коммунистических вожаков. Спинанциу слушал и машинально кивал головой. В нем боролись чувство жалости к барону и какой-то неясный страх. Он безуспешно старался найти причину этих чувств и лишь сильнее волновался, содрогаясь всем телом от внутренней дрожи. Раскрасневшийся от возбуждения барон разгуливал по кабинету, потирал руки и разглаживал острым носком ботинка высокий ворс ковра. Никогда еще Спинанциу не видел барона в таком приподнятом настроении, но это воодушевление не только не ободряло его, а лишь наводило на мрачные размышления: барон защищает свое добро, готовит себе теплое гнездышко на случай политического поражения. Папп будет доживать здесь свой век, писать мемуары и дорабатывать пресловутый проект автономии Трансильвании. Он снабдит его картой с раскрашенными в разные цвета уездами и статистическими данными, доказывающими, что по своему рельефу, богатствам земли и недр Трансильвания заслуживает автономии, чтобы сыграть роль посредника между Венгрией и Румынией и превратиться в новую Швейцарию.
Папп никого не посвящал в подробности своего проекта, и тем не менее все члены уездного совета знали о нем, считая невинной забавой барона. Теперь, глядя, как старик бегает по кабинету, подбрасывая обеими руками фалды редингота, Спинанциу понял, что барон I
верит в свои замыслы. Ему же хотелось плакать от бес-» сильной ярости. Его отец, «потропоп», как он его презри-., телы-ю называл, потому что старику никогда не удавалось" правильно произнести название своего сана, предпочел бы умереть, чем продать имущество и отдать половину суммы сыну, чтобы тот мог эмигрировать. Спинанциу был уверен, что ему всюду удастся сделать карьеру, начав все сначала, но когда он начинал думать о тысячах мелких препятствий, то приходил в ужас и подыскивал оправдания тому, что он остался в Румынии и подвизался в царанистской партий. Папп снова становился для него кудесником, обладателем неожиданных гениальных решений, а позиция Англии и Америки внушала неясные надежды на лучшее будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли... вдовы...
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков... по которым землю дают... И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна... Только... — И запнулась, словно испугалась чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и... господи прости... поколотили нас, которую в списках... Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били... крепко били...
Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них были завязаны черными тряпками... Не опознала...
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Разбавил бог... зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили, — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют... Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку я бы...
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним...
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти за калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
- Что пожаловали ни свет ни заря?— высокомерно спросила она.
Поколотили нас... сказали, что.
— Кто поколотил?
Ни одна не ответила. Женщины долго молчали, глядя на сгорбленную старушку,
Темные мы, беззащитные, —наконец одна из них Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все, как по команде, повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону.. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что сам прослезился. Кордиш все время чуть не плакал от обиды — Баничиу обращался хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном, и утверждал, что завтрашняя манифестация всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью. Кордиш, уважавший брата, который вывел его в люди, с утра отправился предупредить его, чтобы он не выходил в этот день из дому и ни в коем случае не мешал манифестации.
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому делу направился к брату. Его мутило, и, чтобы окончательно не раскиснуть, он запел во весь голос скабрезную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычер^ кните нас,— заговорили они все разом.
— ...темные мы... не знали...
— ...лучше остаться нищим,
— ...я вся в синяках.
— ...директор еще спит.
— ...записались, потому что не знали, что нельзя...
— ...директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть и не понимал половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам все объясню... все как есть...
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины... Я...
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
Услышав ее слова, Кордиш хотел было рассердиться, но тут же забыл об обиде.
— Вы связались с коммунистами... с директором, а теперь расплачиваетесь, — провозгласил он. — Да! Учтивость и патриотизм — вот чего нам не хватает. Вы, бабы, без царя в голове. Задумали тягаться с господином бароном. Помяните мое слово, когда... Пусть директор вам отдаст свою землю, у него ее достаточно! А? Что вы на это скажете? Пусть он не болтает глупости...
— Постойте! — послышался чей-то голос со стороны корчмы Лабоша.
Все обернулись и увидели Катицу Цурику, бегущую что было сил к школе. Платок у нее развязался, и редкие седые волосы болтались по плечам, что считалось большим позором для вдовы. Деревянный мост через протоку загудел под грузными шагами Катицы. Остановившись перед женщинами, она, не переводя дыхания, принялась кричать оглушительно громким, пронзительным голосом:
— Что вы, рехнулись? Ирина, твоя мать сказала, что ты пошла вычеркиваться из списков. Правда это?
— Тетушка Катица...
— Правда? — взвизгнула Катица и, схватив женщину за ворот кофты, принялась трясти ее.
— Тетушка Катица... Этой ночью к нам приходили... избили... грозились убить.
— А ты и струсила? — кричала Катица.— Тебя немножко встряхнули, а ты уж испугалась? А меня что, не били? А? А ну, глядите сюда... — Катица отступила на два шага и резким движением задрала юбку на голову, обнажив белый жирный живот, покрытый огромными синяками — следами подкованных сапог. — И тут, и тут... —-добавила она, срывая кофту. Вся ее белая отвислая грудь была в черных пятнах, через плечо тянулся кровавый шрам.
— Что, видели? ~ со злостью и ожесточением крикнула она, и слезы потекли по ее красному, словно ошпаренному лицу. — А вы испугались, дуры несчастные..., Им только этого и надо, чтобы земля у барона осталась, накажи его бог.
— Ты будь учтивой, — остановил Катицу Кордиш, раздраженный ее криками, словно они относились к нему.
— А ты иди проспись. Всю ночь тебя жена искала, горемыка, — напустилась на Кордиша Катица и так толкнула его, что он чуть не полетел в канаву. — Постыдился бы... барином себя считаешь и потому не держишь сторону села.
Кордиш разинул рот от удивления: так с ним еще никто не разговаривал. Он считал себя лучшим другом и советчиком крестьян, их любимым учителем.
— Что ты там болтаешь, старая шлюха? — почти плача от обиды, закричал он.
В трезвом виде Кордиш, конечно, сумел бы справиться с этой бешеной бабой, но теперь ему не подчинялся даже собственный язык.
— Ишь ты, еще ругается. Мать твоя — шлюха!
Это переполнило чашу терпения Кордиша. Он закачался, как от удара, потом повернулся к зданию школы, и, заметив в воротах Анну, завыл как помешанный.
— Эй ты, Теодореску! Калека! Чтоб у тебя вторая рука отсохла и ты пошел по дворам за милостыней! Посмотри, до чего людей довел. Выходи на двор, я тебе кишки выпущу. Эй ты, старая слепая корова, позови Теодореску, пусть посмотрит, как темные бабы над нами, интеллигентными людьми, издеваются. Он виноват во всем...
— Что он сказал? — крикнула Анна. — Да как ты смеешь?
Она вытянула руки и хотела спуститься с крыльца, но потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы на помощь к ней не поспешила Савета. Тут Катица бросилась к Кордишу и влепила ему звонкую пощечину — И ты, подлая тварь, смеешь еще ругать господина директора? Ты? Вот тебе еще, получай.
Остальные женщины, как по сигналу, тоже набросились на Кордиша и стали молча колотить его кулаками куда попало. Одна из них ухитрилась вырвать ему клок и без того редких волос.
Сначала растерявшийся и ослепший от боли Кордиш раскачивался под ударами из стороны в сторону, но потом, не на шутку струхнув, завопил на всю улицу, моля о помощи и пощаде:
— На помощь!.. Спасите! Караул!
Катица первой поняла, что женщины могут убить учителя, и ударом ноги вышибла его из клубка тел. Кордиш бросился бежать вдоль улицы. Весь хмель сразу пропал, словно на голову ему вылили несколько ведер холодной воды. Почувствовав что-то теплое на лице, он провел по нему рукой и, увидев кровь, завыл как безумный.
Еле переводя дыхание, жепщины стали приводить себя в порядок, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Неожиданно Катица захохотала визгливым невеселым смехом.
Кордиш, задыхаясь от бега, с окровавленным лицом, прибежал к брату. Кула был на станции. Золовка при виде учителя заголосила, как по мертвому. Сбежавшиеся на ее крики соседки засуетились вокруг Кордиша — одна вытирала с лица кровь, другая примачивала ссадины цуйкой. От запаха цуйки пострадавшему стало плохо, и его стошнило.
— Никак, умирает? — воскликнула одна из женщин. — Надо бежать за Кулой.
Но жена стрелочника, успевшая прийти в себя, покачала головой.
— Пусть Кула занимается своим делом. Господин учитель хватил лишнего... Я уложу его спать на печку.
Бледный, дрожащий Кордиш, послушный как ребенок, дал себя раздеть и крепко уснул, едва успев коснуться головой твердой подушки, набитой свежей соломой. Учитель проспал весь день, забыв обо всем, в том числе и о царанистской манифестации, на которую прошлый вечер возлагал столько надежд.
Пока женщины в нерешительности топтались у школы, из примэрии вышел Васалие Миллиону со своим барабаном. Его сопровождали Бикашу со старой, позеленевшей от времени трубой и Арделяну, который почти тотчас же ушел. На первом перекрестке Миллиону принялся бить в барабан, но совсем не так, как его учили в армии. Теперь он колотил по собачьей шкуре изо всех СМ, а Бикашу натужно дул в трубу, исторгая из нее пронзительный, протяжный, как сирена, вой. За несколько минут улицы заполнились народом. Люди выбегали из домов, набрасывая в спешке одежду, все цепные псы, как по сигналу, залились истошным лаем.
Но Васалие продолжал барабанить, стараясь собрать всех до одного, как ему наказал Арделяну.
— Хватит, скажи наконец, что случилось? — спрашивали его ш^терявшие терпение крестьяне.
Среди оглушительного барабанного грохота и завываний трубы раздался вдруг пронзительный вопль какого-то худого, болезненного на вид мужика:
— Война, люди добрые. Снова война!
Но Миллиону, не переставая колотить в барабан, лишь отрицательно качнул головой. Наконец он засунул палочки за широкий кожаный пояс и подал знак своему спутнику, чтобы тот перестал трубить. Бикашу опустил трубу, но вдруг побледнел, закачался и присел на межевой камень. От стараний у бедняги закруяшлась голова.
Над толпой воцарилась мертвая тишина. Васалие с нарочитой медлительностью вытащил из кармана сложенную вчетверо бумагу, осторожно развернул ее, откашлялся и, задрав подбородок, устремил взгляд куда-то высоко в небо.
— Доводится до сведения! — зазвучал над толпой хорошо знакомый мужикам отрывистый, лающий голос. — Сегодня! Может быть, утром! А может, и после обеда! Ждите! На селе людей Паппа!
Миллиону передохнул и изменившимся, полным тревоги голосом начал читать дальше, делая ударения на каждом слове.
— Придут обманывать, запугивать и мутить нам головы, чтобы мы не посмели разделить баронскую землю.
Толпа охнула и снова затихла.
— Люди барона могут затеять и драку.
— Пусть попробуют, — крикнул какой-то рыжий, веснушчатый парень. -— Мы их с вилами встретим!
— Комиссия по разделу земли призывает всех, кто числится в списках, явиться к примэрии к десяти часам утра.
— Придем, — раздалось сразу несколько голосов. — Будьте уверены...
— Комиссия призывает всех, кому дорога честь и родное село, прийти к примэрии, чтобы воочию убедиться, что представляют из себя господа, называющие себя царанистами. Приходите! Не бойтесь! Прошли те времена!.. — продолжал Миллиону, переходя на свой обычный лающий голос. — Когда боялись! Люди!
— Приходите, братцы, — мягко добавил Бикашу, который наконец пришел в себя и встал с камня.
2
Накануне Спинанциу до самого вечера бродил по поселку горцев в сопровождении Пинци, палкой отгонявшего собак. С утра моросил мелкий частый дождь. Спинанциу заходил в хату, садился на грязную лавку и, задыхаясь от ужасающей духоты, сообщал главе семьи, что барон ждет его у себя в усадьбе для делового разговора* После посещения нескольких домов адвокат перестал обдумывать слова — автоматически выпаливал свою речь, и от усиленного подражания трансильванскому говору у него вскоре заболели скулы. Барон решил, что манифестацией будет руководить Спинанциу. Они вместе составили разоблачительную речь, но Спинанциу был недоволен: по его мнению, на крестьян могли подействовать лишь самые решительные меры — «несколько продырявленных шкур», как выражался Баничиу. Покрытым с ног до головы грязью, вымокшим до костей Спинанциу овладело холодное, почти физически ощутимое отчаяние. Все казалось ему теперь бесцельным, даже сама его жизнь: корыстные любовницы, прочитанные книги, жалкое честолюбие отца, выжившего из ума скупого протопопа. Разве не правы были те, кто сбежал с немцами? Правда, теперь они сидят по лагерям, но когда жизнь в Европе наладится, быстро сумеют встать на ноги и забыть, что они румыны. Дома в элегантном кабинете не слишком занятого судебными процессами адвоката ему легко было вдохновляться своей миссией, но здесь, разговаривая с этими первобытными людьми, выражавшими свои мысли нечленораздельными звуками, среди вековой грязи, в нем рождалось и росло острое чувство личной ненависти к ним. Адвокат закончил свое «турне» только к пяти часам вечера.
Моцам было приказано явиться в усадьбу к семи часам, но, добравшись туда, Спинанциу убедился, что / горцы, у которых он побывал утром, уже собрались и молча топтались у подъезда под дождем. Барон, довольный, следил за ними из окна своего кабинета.
— Взгляните, Спинанциу, сколько природной мощи в этих фигурах, — сказал он, восхищенно потирая руки. — Сильные люди!
И барон стал объяснять, что должно произойти на следующий день: речь Спинанциу, несомненно, приведет коммунистов в такую ярость, что они рванутся в драку. Тогда моцы сотрут их в порошок. В случае, если сопротивление окажется серьезным, Баничиу изолирует и обезвредит коммунистических вожаков. Спинанциу слушал и машинально кивал головой. В нем боролись чувство жалости к барону и какой-то неясный страх. Он безуспешно старался найти причину этих чувств и лишь сильнее волновался, содрогаясь всем телом от внутренней дрожи. Раскрасневшийся от возбуждения барон разгуливал по кабинету, потирал руки и разглаживал острым носком ботинка высокий ворс ковра. Никогда еще Спинанциу не видел барона в таком приподнятом настроении, но это воодушевление не только не ободряло его, а лишь наводило на мрачные размышления: барон защищает свое добро, готовит себе теплое гнездышко на случай политического поражения. Папп будет доживать здесь свой век, писать мемуары и дорабатывать пресловутый проект автономии Трансильвании. Он снабдит его картой с раскрашенными в разные цвета уездами и статистическими данными, доказывающими, что по своему рельефу, богатствам земли и недр Трансильвания заслуживает автономии, чтобы сыграть роль посредника между Венгрией и Румынией и превратиться в новую Швейцарию.
Папп никого не посвящал в подробности своего проекта, и тем не менее все члены уездного совета знали о нем, считая невинной забавой барона. Теперь, глядя, как старик бегает по кабинету, подбрасывая обеими руками фалды редингота, Спинанциу понял, что барон I
верит в свои замыслы. Ему же хотелось плакать от бес-» сильной ярости. Его отец, «потропоп», как он его презри-., телы-ю называл, потому что старику никогда не удавалось" правильно произнести название своего сана, предпочел бы умереть, чем продать имущество и отдать половину суммы сыну, чтобы тот мог эмигрировать. Спинанциу был уверен, что ему всюду удастся сделать карьеру, начав все сначала, но когда он начинал думать о тысячах мелких препятствий, то приходил в ужас и подыскивал оправдания тому, что он остался в Румынии и подвизался в царанистской партий. Папп снова становился для него кудесником, обладателем неожиданных гениальных решений, а позиция Англии и Америки внушала неясные надежды на лучшее будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64