Он осторожно высунул рукоятку револьвера, и пуля русского снайпера тотчас же выбила его из руки. Джеордже попробовал высунуть уголок шинели, и он тут же был продырявлен. Приподнятая каска зазвенела от скользнувшей по ней рикошетом пули. Прошел час, Джеордже почувствовал, что силы его иссякли, и начал громко разговаривать с державшим его на мушке русским.
— Зачем стреляешь? Что я тебе сделал? Я хочу есть!.. И другие хотят есть. Дай мне пройти.
Джеордже говорил и смеялся, зная, что «тот» не мог г го услышать. Зато его слышали в доме, куда он хотел добраться.
— Что с тобой? Помешался? Какого черта тебя принесло? Мы послали в обход солдат со жратвой. Посиди, пока стемнеет. Черт тебя не возьмет!
Не могу... затекло все... должен встать. И Джеордже снова заговорил с русским:
Дай мне пройти... Я такой же человек, как ты... только позиция лучше. Или, может быть, ты не и? Ведь и ты когда-нибудь должен спать. А если бы давал вздремнуть?
Потом он умолк. У него вдруг мелькнула мысль: «По какому праву я прошу его? Мы проиграли войну, и не только войну». Все казалось ему позорным — и то, что где-то существуют еще мирные города... Где? Но он не мог вспомнить ни одного названия. Ему казалось непостижимым, что где-то по-прежнему течет повседневная жизнь,— Эмилия дома, Дан в гимназии, или, может быть, у них нет сейчас вечерних занятий. А он сидит здесь, скорчившись, под неумолимым дулом русского снайпера. Но ведь русскому тоже, наверное, нелегко сторожить его с застывшим на спусковом крючке пальцем. Двое смертельно уставших людей в этом призрачном городе, двое людей, не знающих жизнь друг друга.
— Эй! Вы слышите меня? — крикнул он, обращаясь к своим.
Молчание. В доме напротив никого не осталось. Он снова высунул из укрытия угол шинели, и пуля мгновенно продырявила его.
— Эй вы! Удрали, что ли?
Вот если бы русские пошли в атаку и захватили его в плен, это было бы самое лучшее...
Потом Джеордже уснул и проснулся ночью от оглушительного грохота. По улице проходили немецкие танки, давя трупы, сметая с пути груды щебня. Джеордже отполз в сторону. Он едва двигался — ноги распухли, как бревна. Прошел почти час, пока он дотащился до своего дота.
Капитан успел допить свою бутылку коньяку, наелся и играл в покер с тремя другими офицерами. На Джеордже посмотрели, как на выходца с того света, и сунули ему банку с остатками консервов. Но ему стало плохо, и он не смог проглотить ни крошки. Офицеры рассказали, что около сорока эсэсовцев в конце концов заняли «блок смерти» и сожгли огнеметами обнаруженных там шестерых женщин. Джеордже слушал разинув рот и еще долго не мог прийти в себя, уставившись в каком-то забытьи на игравших в карты. Позднее, когда был получен приказ о наступлении, Джеордже, шатаясь, подошел к ним и прохрипел:
— Куда мы годимся! Мы больше люди!
С этого дня Джеордже перестал носить оружие. Когда приказывали занять какой-нибудь дом, подвал или разрушенный переулок, он доводил людей до первого укрытия, где все они прятались, и по возвращении докладывал, выполнить приказ было невозможно.
Через три месяца в разгаре зимы группа в пятьдесят человек, в том числе и Джеордже, была окружена в подвале, в самом центре осажденного города. Изредка им перепадало кое-что из продовольствия, сброшенного немцами с самолетов. Полковник Думитреску ввел строгую экономию и распределял продукты с револьвером в руке. Стоял мороз, и они кутались кто во что мог. Вши не давали спать.
Однажды русские обстреляли проходивший мимо кавалерийский эскадрон. Теперь у них было мясо. Каждую ночь кто-нибудь из солдат выползал из подвала и отрубал лопаткой от лошадиных трупов большие куски мороженого мяса. Варили его в консервных банках, сжигая все, что попадалось . деревянного в развалинах дома. Позднее пошли в дело даже приклады винтовок. Из трех солдат, выходивших за мясом, по крайней мере один больше не возвращался.
Когда русские переходили в атаку, с соседнего участка начинали бить немецкие полевые орудия, пулеметы; огнеметы лизали улицу и окрестные развалины. Тогда они вплотную прижимались к земле и целились в черные тени, танцевавшие в красном мареве разрывов.
Если бы не полковник Думитреску, они давно бы сдались. Лишь у него сохранились какие-то крохи энергии и воли. Полковник без конца рассказывал анекдоты, награждал солдат пощечинами, отдавал приказы, которые сам писал на листке блокнота, и уверял, что где-то 15 окрестностях Сталинграда накапливаются германские бронетанковые силы, которые прорвут русское кольцо. Думитреску произносил длинные патриотические речи и без конца твердил, что русские не берут пленных, причем не из злобы или дикости, а просто потому, что им почем их кормить. Однажды, когда сошел с ума сержант, полковник застрелил его в упор, а потом разрыдался. За ним, словно тень, следовали два молодых, худых как младших лейтенанта. Спал он между ними, обняв.
Через неделю лошадей съели, и никакой еды больше. Солдаты (их было теперь пятнадцать) все пали, скорчившись и прижавшись друг к другу но вставали даже в тех случаях, когда русские переходили в атаку. Открывали огонь только немцы из соседних зданий. Там засели фанатики-эсэсовцы, и, по-видимому, у них оставалось еще продовольствие и боеприпасы. Сначала Джеордже ужасно страдал, как и все остальные, потом в нем произошла странная перемена, он начал молиться. До войны он был атеистом, хотя об этом никто не знал, не верил в бога он и теперь, но молитвы успокаивали и усыпляли его. Иногда Джеордже подползал к солдатам и заставлял их рассказывать о своей жизни. Солдаты рассказывали какие-то фантастические истории о полях, на которых работали весной, летом и осенью, а не зимой, о своих женах со странными именами — Мария, Флорика, Анна, Сильвия, о маленьких детях. Некоторые стали жевать пояса и ремни от винтовок, а потом их рвало кровью и желчью. Однажды ночью Джеордже услышал из угла, где помещался Думитреску, всхлипывание и голос младшего лейтенанта Вэляпу. Другой к тому времени замерз.
— Я хочу есть... хочу есть, зачем мы ушли из лагеря?
— Замолчи, крошка,— вполголоса успокаивал его полковник.
Младший лейтенант вдруг пронзительно взвизгнул, грохнулся на пол и стал корчиться. Из клубка солдатских тел послышалось недовольное ворчание. Полковник приподнялся, подполз к выходу из подвала и исчез во мгле. Джеордже снова забылся тяжелым сном без сновидений. Язык в распухшем рту горел, как нарывающая рана. Когда он проснулся, в углу полковника светился огонек: на спиртовке потрескивал тающий снег и пахло мясом. Младший лейтенант сопел от вожделения. Джеордже осторожно, чтобы не разбудить остальных, подполз к ним.
— Я тоже хочу есть! — неожиданно прозвучал в темноте его хриплый голос.
— Ах, это ты, Теодореску? — прошептал полковник. — Замолчи, полезай наверх и бери...
— Где?
— Там, наверху... есть мясо.
Джеордже так ослаб, что потратил целый час, прежде чем дополз до выхода из подвала. Снаружи царила непроницаемая тьма и ужасающий холод. Вьюга швыряла в глаза горсти снега. Потом по телу разлилось приятное тепло. Джеордже понял, что это конец. Ему стало вдруг удивительно хорошо, пропал даже голод, как после обильного обеда. Неожиданно за две улицы до него забила легкая артиллерия, вспыхнуло ослепительное пламя огнеметов, завыл воздух, загудела земля. Джеордже очнулся. Вокруг виднелись лишь обглоданные скелеты лошадей, больше ничего. Но вот он заметил труп с отрезанной от плеча рукой, недавно отрезанной рукой...
Джеордже не помнил, как добрался обратно в подвал. Люди спали. Спиртовка мигала голубым зрачком. Осторожно, стараясь не шуметь, Джеордже вынул револьвер и спустил предохранитель.
— Господин полковник,— шепотом позвал он.
— Ну как? Принес? — вместо ответа спросил тот. Выстрел грохнул неожиданно, солдаты повскакали, и,
толкаясь, стали расхватывать оружие.
— Ты спятил, пречистая богородица,—зарычал полковник. — Где ты там? Как бы не убить другого...
Джеордже упал в обморок.
На другой день утром русские снова атаковали и, подавив слабое сопротивление немцев, заняли позиции в сотне метров от подвала. Джеордже находился в каком-то тумане. Он забыл обо всем, что произошло в прошлую ночь. Как во сне, услышал он суровый голос: «Господин полковник, давайте сдадимся... все равно...», потом грубый окрик полковника: «Расстреляю!», ропот солдат, угрожающее щелканье затвора, и снова молчание.
Прошла еще одна ночь. Необычная тишина царила в городе, покрытом толстым слоем снега.
Утром у входа в подвал затрещали выстрелы и русские с автоматами. Солдаты вставали один за другим, у некоторых не хватало сил держать поднятыми руки. Полковник Думитреску нес на руках младшего лейтенанта.
Сталинградская армия капитулировала.
Белый город казался пустынным. В небе стояли неподвижные, словно замерзшие столбы дыма, и отовсюду и белых скелетов танков, автомашин, орудий, телег, человеческих и лошадиных трупов брели к Волге колонны пленных. Офицеры с ногами, обмотан обрывки шинелей, солдаты с накрученными на серыми простынями — детские фигуры с лицами старцев. По сторонам шагали советские солдаты. Молодые и приземистые, в своих полушубках и валенках, с раскрасневшимися от мороза лицами.
Берега покрытой льдом Волги чернели от народа. Этот необычно тихий человеческий муравейник еле шевелился.
— Конец войне, братцы,— пробормотал кто-то за спиной Джеордже.
— Брешешь,— со злобой ответил ему другой хриплый голос.
На западе беспрерывными глухими перекатами громыхала орудийная канонада.
— Наши стреляют.
— Какое там. Русские.
Механически переставляя онемевшие ноги, Джеордже оказался рядом с одним из своих дальных знакомых — тоже учителем. До последних дней тот находился с немцами и выглядел поэтому не таким истощенным. Он поддержал Джеордже и сунул ему украдкой кусок черного сухаря.
— Русские ничего нам не сделают. Бот те крест, ничего,— раздался за спиной Джеордже чей-то радостный бас. — Вот гляди, один дал мне цигарку, да нечем прикурить.
— Русский офицер сказал, что на первом привале нам дадут горячих щей...
— Горячих?
— Прямо с огня.
Колонна тащилась по снежной дороге. Яркое морозное солнце слепило глаза, и слезы замерзали на щеках мелкими твердыми бусинками.
Джеордже задумался, глядя на эту побежденную, плачущую ледяньши слезами армию, которой было наплевать на победу, наплевать на все. Горячие щи... Все тело его сотрясалось при мысли об этих щах, вкус которых он даже не мог себе представить. Джеордже покрепче оперся на плечо соседа, фамилию которого не мог даже припомнить. Вопрос, который он пи разу не высказывал за эти два года, теперь вырвался, как крик, из его груди.
— Что нам здесь понадобилось? Что?
— Ничего,— с недоумением ответил сосед. — Нас послали.
— Ах да, точно. Нас послали... А кто? Кто? — хрипло допытывался он.
Маршал? Он видел его один раз под Одессой. Маленький, рыжеватый, юркий, со стеком под мышкой...
Что это был за человек? Что представляли собой все те, кто развязал войну? Джеордже понимал, что все эти мысли и вопросы всего лишь пустой бред, порожденный голодом и морозом. Но все же они доставляли ему удовольствие, как книга с картинками, которую они перелистывали с сыном в зимние вечера. Закрывая глаза, Джеордже прислушивался к шарканью тысяч ног по обледеневшему снегу, к коротким командам русских и думал, что где-то несколько сытых людей все еще водят пальцем по карте. Все это казалось ему теперь смешным и ненужным.
Мимо медленно проехала открытая машина с несколькими советскими офицерами. Один из них кричал в рупор по-румынски:
— Пленные! Колонна будет распределена по лагерям на марше. До первого — пятнадцать километров. Часть останется там, остальных погрузят в вагоны.
Машина тихо двинулась дальше. Этот говоривший по-румынски голос растрогал Джеордже.
— Пятнадцать километров... Мы пропали... пятнадцать километров,— забормотал сосед Джеордже. — Не опирайся больше на меня, я сам устал... Как же мы... протащимся пятнадцать километров?
Вскоре Джеордже почувствовал, что шатается. В глазах вдруг потемнело, по степи пошли розовые тени. Джеордже качнулся раз, другой, замерзший снег с молниеносной быстротой приблизился к глазам. Удара он не почувствовал.
Когда Джеордже пришел в себя, то снова шагал, опираясь на чье-то сильное плечо. Это был Думитреску. С другой стороны на полковнике, как тряпка, повис белокурый младший лейтенант.
— Какого дьявола ты вздумал падать, лейтенант? Хочешь, чтобы тебя пристукнули? Родина еще нуждается.
Думитреску говорил без умолку, и пар замерзал на лице белой маской. Время от времени полковник рукой, одетой в перчатку.
1 Подразумевается маршал Антонеску — глава фашистского Румынии, ввергшего свою страну в преступную войну, — Ты хотел пристрелить меня тогда ночью? За что, дорогой?
Джеордже пожал плечами.
— Не представляю себе. Простите. Наверно, в приступе безумия.
— Ничего подобного, потому что ты резервист — шпак. Кто ты на гражданке?
— Учитель.
— Опирайся на меня, выдержу и тебя, и этого птенца. Как ты думаешь — дадут нам пожрать чего-нибудь или так расстреляют?
В этот момент мимо них проходил русский солдат, и Джеордже спросил его по-русски, сколько осталось идти. Солдат угрюмо посмотрел на него.
— Немного! А что, тебе плохо? — коротко спросил он.
— Нет.
— Да ты, оказывается, знаешь русский,— удивился Думитреску. — Как тебя — Теодореску, кажется?..
— Да, господии полковник.
— Прекрасно. Мы должны держаться. Весной снова будем на свободе, и с оружием в руках. А тот, с которым ты шел раньше, твой друг?
— Нет.
— Это хорошо. Он выбился из сил, присел на обочине, и русский пристрелил его.
Мимо них проехала другая автомашина, откуда послышались новые распоряжения. Пленные передавали их друг другу.
— Мы останемся в лагере... А те — вот от этого солдата и дальше... Отдохнут ночь, поедят и двинутся дальше... Понял? Передай следующему.
К вечеру они добрались до села с занесенными снегом хатами. По соседней дороге проходили колонны белых танков и грузовики, битком набитые распевавшими песни солдатами. Думитреску долго смотрел на них, потом плюнул с досады и поудобнее устроил па спине поникшее тело младшего лейтенанта. Колонна остановилась на площади, увязая по колено в сугробах. Некоторые повалились в снег лицом. К пленным обратился офицер:
— Сегодня вечером мы дадим вам только половинную порцию хлеба и борща. Ешьте понемногу, иначе помрете.
— Зачем расстреляли тех, кто не мог идти? — прозвучал в темноте из гущи колонны голос Думитреску. — Где же международное право?
— Никто не был расстрелян! — холодно ответил офицер. — Тех, кто не мог передвигаться, подобрали идущие за колонной грузовики.
— А, черт,— яростно сплюнул Думитреску.
В окнах домишек светились оранжевые огоньки. Сквозь припухшие веки Джеордже жадно смотрел на них, не в силах представить, что происходит там, внутри. Есть больше не хотелось, даже сон и тот прошел.
Лагерь находился поблизости — несколько бараков, окруженных колючей проволокой. Там тоже поблескивали редкие огоньки. В воротах Джеордже машинально наклонил голову. Навстречу им бросилась толпа людей.
— Из какой части? Откуда? Конечно, из-под Сталинграда? Слава богу... Устраивайтесь у нас пока, потеснимся... Построят новые бараки. Привезли материал. Пошли. Ой, Ионикэ, на что они похожи...
— Кто это? — шепотом спросил Джеордже.
— Какие-то полоумные,— пробормотал Думитреску.
— Приготовить котелки! — раздался вдруг веселый, задорный голос.
Вскоре Джеордже уже сидел, прислонившись к дощатой стене, с дымящимся котелком и куском хлеба в руках. Он успел лишь глотнуть обжигающей жидкости и рухнул лицом в снег, покрасневший от пролитого борща.
Через несколько недель пребывания в лагере Джеордже почувствовал, что не в силах больше оставаться таким, каким был до сих пор. Напряжение и страх, с которыми он боролся, как умел, исчезли. Люди робко пытались научиться снова жить. Все вдруг показалось Джеордже интересным и новым: переклички, рассказы тех, кто ходил рубить дрова в соседний лес, но прежде всего — поди. Он с любопытством наблюдал за ними, но не ре-1М.1 ии приблизиться, боясь встретить такую душевную и < юту и бесконечную усталость, когда единственной ре-шеи па свете может быть лишь грустная улыбка. И офицерском бараке жило человек тридцать офицерам различных званий и родов войск, в большинстве своем < I (роликов. Джеордже всегда испытывал к ним глубокое презрение. Офицеры целыми днями валялись на нарах, рассказывали сальные анекдоты и ссорились из-за каждого пустяка. Однажды у одного капитана-кавалериста пропали шпоры, и он закатил настоящую истерику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Зачем стреляешь? Что я тебе сделал? Я хочу есть!.. И другие хотят есть. Дай мне пройти.
Джеордже говорил и смеялся, зная, что «тот» не мог г го услышать. Зато его слышали в доме, куда он хотел добраться.
— Что с тобой? Помешался? Какого черта тебя принесло? Мы послали в обход солдат со жратвой. Посиди, пока стемнеет. Черт тебя не возьмет!
Не могу... затекло все... должен встать. И Джеордже снова заговорил с русским:
Дай мне пройти... Я такой же человек, как ты... только позиция лучше. Или, может быть, ты не и? Ведь и ты когда-нибудь должен спать. А если бы давал вздремнуть?
Потом он умолк. У него вдруг мелькнула мысль: «По какому праву я прошу его? Мы проиграли войну, и не только войну». Все казалось ему позорным — и то, что где-то существуют еще мирные города... Где? Но он не мог вспомнить ни одного названия. Ему казалось непостижимым, что где-то по-прежнему течет повседневная жизнь,— Эмилия дома, Дан в гимназии, или, может быть, у них нет сейчас вечерних занятий. А он сидит здесь, скорчившись, под неумолимым дулом русского снайпера. Но ведь русскому тоже, наверное, нелегко сторожить его с застывшим на спусковом крючке пальцем. Двое смертельно уставших людей в этом призрачном городе, двое людей, не знающих жизнь друг друга.
— Эй! Вы слышите меня? — крикнул он, обращаясь к своим.
Молчание. В доме напротив никого не осталось. Он снова высунул из укрытия угол шинели, и пуля мгновенно продырявила его.
— Эй вы! Удрали, что ли?
Вот если бы русские пошли в атаку и захватили его в плен, это было бы самое лучшее...
Потом Джеордже уснул и проснулся ночью от оглушительного грохота. По улице проходили немецкие танки, давя трупы, сметая с пути груды щебня. Джеордже отполз в сторону. Он едва двигался — ноги распухли, как бревна. Прошел почти час, пока он дотащился до своего дота.
Капитан успел допить свою бутылку коньяку, наелся и играл в покер с тремя другими офицерами. На Джеордже посмотрели, как на выходца с того света, и сунули ему банку с остатками консервов. Но ему стало плохо, и он не смог проглотить ни крошки. Офицеры рассказали, что около сорока эсэсовцев в конце концов заняли «блок смерти» и сожгли огнеметами обнаруженных там шестерых женщин. Джеордже слушал разинув рот и еще долго не мог прийти в себя, уставившись в каком-то забытьи на игравших в карты. Позднее, когда был получен приказ о наступлении, Джеордже, шатаясь, подошел к ним и прохрипел:
— Куда мы годимся! Мы больше люди!
С этого дня Джеордже перестал носить оружие. Когда приказывали занять какой-нибудь дом, подвал или разрушенный переулок, он доводил людей до первого укрытия, где все они прятались, и по возвращении докладывал, выполнить приказ было невозможно.
Через три месяца в разгаре зимы группа в пятьдесят человек, в том числе и Джеордже, была окружена в подвале, в самом центре осажденного города. Изредка им перепадало кое-что из продовольствия, сброшенного немцами с самолетов. Полковник Думитреску ввел строгую экономию и распределял продукты с револьвером в руке. Стоял мороз, и они кутались кто во что мог. Вши не давали спать.
Однажды русские обстреляли проходивший мимо кавалерийский эскадрон. Теперь у них было мясо. Каждую ночь кто-нибудь из солдат выползал из подвала и отрубал лопаткой от лошадиных трупов большие куски мороженого мяса. Варили его в консервных банках, сжигая все, что попадалось . деревянного в развалинах дома. Позднее пошли в дело даже приклады винтовок. Из трех солдат, выходивших за мясом, по крайней мере один больше не возвращался.
Когда русские переходили в атаку, с соседнего участка начинали бить немецкие полевые орудия, пулеметы; огнеметы лизали улицу и окрестные развалины. Тогда они вплотную прижимались к земле и целились в черные тени, танцевавшие в красном мареве разрывов.
Если бы не полковник Думитреску, они давно бы сдались. Лишь у него сохранились какие-то крохи энергии и воли. Полковник без конца рассказывал анекдоты, награждал солдат пощечинами, отдавал приказы, которые сам писал на листке блокнота, и уверял, что где-то 15 окрестностях Сталинграда накапливаются германские бронетанковые силы, которые прорвут русское кольцо. Думитреску произносил длинные патриотические речи и без конца твердил, что русские не берут пленных, причем не из злобы или дикости, а просто потому, что им почем их кормить. Однажды, когда сошел с ума сержант, полковник застрелил его в упор, а потом разрыдался. За ним, словно тень, следовали два молодых, худых как младших лейтенанта. Спал он между ними, обняв.
Через неделю лошадей съели, и никакой еды больше. Солдаты (их было теперь пятнадцать) все пали, скорчившись и прижавшись друг к другу но вставали даже в тех случаях, когда русские переходили в атаку. Открывали огонь только немцы из соседних зданий. Там засели фанатики-эсэсовцы, и, по-видимому, у них оставалось еще продовольствие и боеприпасы. Сначала Джеордже ужасно страдал, как и все остальные, потом в нем произошла странная перемена, он начал молиться. До войны он был атеистом, хотя об этом никто не знал, не верил в бога он и теперь, но молитвы успокаивали и усыпляли его. Иногда Джеордже подползал к солдатам и заставлял их рассказывать о своей жизни. Солдаты рассказывали какие-то фантастические истории о полях, на которых работали весной, летом и осенью, а не зимой, о своих женах со странными именами — Мария, Флорика, Анна, Сильвия, о маленьких детях. Некоторые стали жевать пояса и ремни от винтовок, а потом их рвало кровью и желчью. Однажды ночью Джеордже услышал из угла, где помещался Думитреску, всхлипывание и голос младшего лейтенанта Вэляпу. Другой к тому времени замерз.
— Я хочу есть... хочу есть, зачем мы ушли из лагеря?
— Замолчи, крошка,— вполголоса успокаивал его полковник.
Младший лейтенант вдруг пронзительно взвизгнул, грохнулся на пол и стал корчиться. Из клубка солдатских тел послышалось недовольное ворчание. Полковник приподнялся, подполз к выходу из подвала и исчез во мгле. Джеордже снова забылся тяжелым сном без сновидений. Язык в распухшем рту горел, как нарывающая рана. Когда он проснулся, в углу полковника светился огонек: на спиртовке потрескивал тающий снег и пахло мясом. Младший лейтенант сопел от вожделения. Джеордже осторожно, чтобы не разбудить остальных, подполз к ним.
— Я тоже хочу есть! — неожиданно прозвучал в темноте его хриплый голос.
— Ах, это ты, Теодореску? — прошептал полковник. — Замолчи, полезай наверх и бери...
— Где?
— Там, наверху... есть мясо.
Джеордже так ослаб, что потратил целый час, прежде чем дополз до выхода из подвала. Снаружи царила непроницаемая тьма и ужасающий холод. Вьюга швыряла в глаза горсти снега. Потом по телу разлилось приятное тепло. Джеордже понял, что это конец. Ему стало вдруг удивительно хорошо, пропал даже голод, как после обильного обеда. Неожиданно за две улицы до него забила легкая артиллерия, вспыхнуло ослепительное пламя огнеметов, завыл воздух, загудела земля. Джеордже очнулся. Вокруг виднелись лишь обглоданные скелеты лошадей, больше ничего. Но вот он заметил труп с отрезанной от плеча рукой, недавно отрезанной рукой...
Джеордже не помнил, как добрался обратно в подвал. Люди спали. Спиртовка мигала голубым зрачком. Осторожно, стараясь не шуметь, Джеордже вынул револьвер и спустил предохранитель.
— Господин полковник,— шепотом позвал он.
— Ну как? Принес? — вместо ответа спросил тот. Выстрел грохнул неожиданно, солдаты повскакали, и,
толкаясь, стали расхватывать оружие.
— Ты спятил, пречистая богородица,—зарычал полковник. — Где ты там? Как бы не убить другого...
Джеордже упал в обморок.
На другой день утром русские снова атаковали и, подавив слабое сопротивление немцев, заняли позиции в сотне метров от подвала. Джеордже находился в каком-то тумане. Он забыл обо всем, что произошло в прошлую ночь. Как во сне, услышал он суровый голос: «Господин полковник, давайте сдадимся... все равно...», потом грубый окрик полковника: «Расстреляю!», ропот солдат, угрожающее щелканье затвора, и снова молчание.
Прошла еще одна ночь. Необычная тишина царила в городе, покрытом толстым слоем снега.
Утром у входа в подвал затрещали выстрелы и русские с автоматами. Солдаты вставали один за другим, у некоторых не хватало сил держать поднятыми руки. Полковник Думитреску нес на руках младшего лейтенанта.
Сталинградская армия капитулировала.
Белый город казался пустынным. В небе стояли неподвижные, словно замерзшие столбы дыма, и отовсюду и белых скелетов танков, автомашин, орудий, телег, человеческих и лошадиных трупов брели к Волге колонны пленных. Офицеры с ногами, обмотан обрывки шинелей, солдаты с накрученными на серыми простынями — детские фигуры с лицами старцев. По сторонам шагали советские солдаты. Молодые и приземистые, в своих полушубках и валенках, с раскрасневшимися от мороза лицами.
Берега покрытой льдом Волги чернели от народа. Этот необычно тихий человеческий муравейник еле шевелился.
— Конец войне, братцы,— пробормотал кто-то за спиной Джеордже.
— Брешешь,— со злобой ответил ему другой хриплый голос.
На западе беспрерывными глухими перекатами громыхала орудийная канонада.
— Наши стреляют.
— Какое там. Русские.
Механически переставляя онемевшие ноги, Джеордже оказался рядом с одним из своих дальных знакомых — тоже учителем. До последних дней тот находился с немцами и выглядел поэтому не таким истощенным. Он поддержал Джеордже и сунул ему украдкой кусок черного сухаря.
— Русские ничего нам не сделают. Бот те крест, ничего,— раздался за спиной Джеордже чей-то радостный бас. — Вот гляди, один дал мне цигарку, да нечем прикурить.
— Русский офицер сказал, что на первом привале нам дадут горячих щей...
— Горячих?
— Прямо с огня.
Колонна тащилась по снежной дороге. Яркое морозное солнце слепило глаза, и слезы замерзали на щеках мелкими твердыми бусинками.
Джеордже задумался, глядя на эту побежденную, плачущую ледяньши слезами армию, которой было наплевать на победу, наплевать на все. Горячие щи... Все тело его сотрясалось при мысли об этих щах, вкус которых он даже не мог себе представить. Джеордже покрепче оперся на плечо соседа, фамилию которого не мог даже припомнить. Вопрос, который он пи разу не высказывал за эти два года, теперь вырвался, как крик, из его груди.
— Что нам здесь понадобилось? Что?
— Ничего,— с недоумением ответил сосед. — Нас послали.
— Ах да, точно. Нас послали... А кто? Кто? — хрипло допытывался он.
Маршал? Он видел его один раз под Одессой. Маленький, рыжеватый, юркий, со стеком под мышкой...
Что это был за человек? Что представляли собой все те, кто развязал войну? Джеордже понимал, что все эти мысли и вопросы всего лишь пустой бред, порожденный голодом и морозом. Но все же они доставляли ему удовольствие, как книга с картинками, которую они перелистывали с сыном в зимние вечера. Закрывая глаза, Джеордже прислушивался к шарканью тысяч ног по обледеневшему снегу, к коротким командам русских и думал, что где-то несколько сытых людей все еще водят пальцем по карте. Все это казалось ему теперь смешным и ненужным.
Мимо медленно проехала открытая машина с несколькими советскими офицерами. Один из них кричал в рупор по-румынски:
— Пленные! Колонна будет распределена по лагерям на марше. До первого — пятнадцать километров. Часть останется там, остальных погрузят в вагоны.
Машина тихо двинулась дальше. Этот говоривший по-румынски голос растрогал Джеордже.
— Пятнадцать километров... Мы пропали... пятнадцать километров,— забормотал сосед Джеордже. — Не опирайся больше на меня, я сам устал... Как же мы... протащимся пятнадцать километров?
Вскоре Джеордже почувствовал, что шатается. В глазах вдруг потемнело, по степи пошли розовые тени. Джеордже качнулся раз, другой, замерзший снег с молниеносной быстротой приблизился к глазам. Удара он не почувствовал.
Когда Джеордже пришел в себя, то снова шагал, опираясь на чье-то сильное плечо. Это был Думитреску. С другой стороны на полковнике, как тряпка, повис белокурый младший лейтенант.
— Какого дьявола ты вздумал падать, лейтенант? Хочешь, чтобы тебя пристукнули? Родина еще нуждается.
Думитреску говорил без умолку, и пар замерзал на лице белой маской. Время от времени полковник рукой, одетой в перчатку.
1 Подразумевается маршал Антонеску — глава фашистского Румынии, ввергшего свою страну в преступную войну, — Ты хотел пристрелить меня тогда ночью? За что, дорогой?
Джеордже пожал плечами.
— Не представляю себе. Простите. Наверно, в приступе безумия.
— Ничего подобного, потому что ты резервист — шпак. Кто ты на гражданке?
— Учитель.
— Опирайся на меня, выдержу и тебя, и этого птенца. Как ты думаешь — дадут нам пожрать чего-нибудь или так расстреляют?
В этот момент мимо них проходил русский солдат, и Джеордже спросил его по-русски, сколько осталось идти. Солдат угрюмо посмотрел на него.
— Немного! А что, тебе плохо? — коротко спросил он.
— Нет.
— Да ты, оказывается, знаешь русский,— удивился Думитреску. — Как тебя — Теодореску, кажется?..
— Да, господии полковник.
— Прекрасно. Мы должны держаться. Весной снова будем на свободе, и с оружием в руках. А тот, с которым ты шел раньше, твой друг?
— Нет.
— Это хорошо. Он выбился из сил, присел на обочине, и русский пристрелил его.
Мимо них проехала другая автомашина, откуда послышались новые распоряжения. Пленные передавали их друг другу.
— Мы останемся в лагере... А те — вот от этого солдата и дальше... Отдохнут ночь, поедят и двинутся дальше... Понял? Передай следующему.
К вечеру они добрались до села с занесенными снегом хатами. По соседней дороге проходили колонны белых танков и грузовики, битком набитые распевавшими песни солдатами. Думитреску долго смотрел на них, потом плюнул с досады и поудобнее устроил па спине поникшее тело младшего лейтенанта. Колонна остановилась на площади, увязая по колено в сугробах. Некоторые повалились в снег лицом. К пленным обратился офицер:
— Сегодня вечером мы дадим вам только половинную порцию хлеба и борща. Ешьте понемногу, иначе помрете.
— Зачем расстреляли тех, кто не мог идти? — прозвучал в темноте из гущи колонны голос Думитреску. — Где же международное право?
— Никто не был расстрелян! — холодно ответил офицер. — Тех, кто не мог передвигаться, подобрали идущие за колонной грузовики.
— А, черт,— яростно сплюнул Думитреску.
В окнах домишек светились оранжевые огоньки. Сквозь припухшие веки Джеордже жадно смотрел на них, не в силах представить, что происходит там, внутри. Есть больше не хотелось, даже сон и тот прошел.
Лагерь находился поблизости — несколько бараков, окруженных колючей проволокой. Там тоже поблескивали редкие огоньки. В воротах Джеордже машинально наклонил голову. Навстречу им бросилась толпа людей.
— Из какой части? Откуда? Конечно, из-под Сталинграда? Слава богу... Устраивайтесь у нас пока, потеснимся... Построят новые бараки. Привезли материал. Пошли. Ой, Ионикэ, на что они похожи...
— Кто это? — шепотом спросил Джеордже.
— Какие-то полоумные,— пробормотал Думитреску.
— Приготовить котелки! — раздался вдруг веселый, задорный голос.
Вскоре Джеордже уже сидел, прислонившись к дощатой стене, с дымящимся котелком и куском хлеба в руках. Он успел лишь глотнуть обжигающей жидкости и рухнул лицом в снег, покрасневший от пролитого борща.
Через несколько недель пребывания в лагере Джеордже почувствовал, что не в силах больше оставаться таким, каким был до сих пор. Напряжение и страх, с которыми он боролся, как умел, исчезли. Люди робко пытались научиться снова жить. Все вдруг показалось Джеордже интересным и новым: переклички, рассказы тех, кто ходил рубить дрова в соседний лес, но прежде всего — поди. Он с любопытством наблюдал за ними, но не ре-1М.1 ии приблизиться, боясь встретить такую душевную и < юту и бесконечную усталость, когда единственной ре-шеи па свете может быть лишь грустная улыбка. И офицерском бараке жило человек тридцать офицерам различных званий и родов войск, в большинстве своем < I (роликов. Джеордже всегда испытывал к ним глубокое презрение. Офицеры целыми днями валялись на нарах, рассказывали сальные анекдоты и ссорились из-за каждого пустяка. Однажды у одного капитана-кавалериста пропали шпоры, и он закатил настоящую истерику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64