Иди!
Худой, небритый, Джеордже казался Суслэнеску величественным. Позднее все, что тут происходит, станет историей. И то, что он, историк, находится здесь, присутствует при этом, казалось ему комичным и придавало событиям что-то субъективное. Суслэнеску чувствовал, что заболел, что у него жар.
Еще во времена студенчества у него обнаружился очажок в легких, принесший ему романтическую бледность и трогательную заботу друзей. Теперь под влиянием температуры все казалось ему грандиозным — и толпа крестьян, и приближавшаяся колонна «врагов», которая подошла уже к корчме Лабоша. Долгие годы он считал, что верит именно в то, что двигало теперь этими врагами. А сейчас, находясь в противоположном лагере, Суслэнеску чувствовал себя значительно более уверенным, и не потому, что лагерь этот был лучше организован и на его стороне была правда, а потому, что в случае разгрома он не страдал бы больше в одиночестве...
Люди, стоявшие вдоль шоссе, несмотря на приказ, уже не могли сохранять спокойствие. Они наклонялись, стараясь заглянуть вперед, мешали видеть соседям, и ряд изгибался волнами, словно все были нанизаны на веревку и кто-то дергал ее за конец.
Суслэнеску оглянулся назад, на примэрию — здесь кончалось село и открывались степные просторы. Вокруг царил величественный покой. Где-то высоко в голубой бездне медленно плыли облака. Нестройное пение надвигавшейся колонны моцев становилось все громче.
— Петру Гроза и народ! Петру Гроза и народ! — начали дружно выкрикивать крестьяне.
На выгоне заголосили женщины, но разобрать, что они кричали, было невозможно. Перед школой Иожа и Мелиуцэ выскользнули из рядов демонстрантов и быстро скрылись на школьном дворе. Пику с Клоамбешем взяли у детей флаги и принялись размахивать ими над головой. С краю, почти задевая стоящих вдоль дороги крестьян, медленно, опустив голову и засунув руки в карманы, шел Гэврилэ Урсу.
За спиной Джеордже вдруг неистово захохотал Глигор Хахэу. Когда Джеордже обернулся, Глигор закрыл ладонями рот, не в силах остановиться.
— Что с тобой? — спросил его кто-то.
— Весело мне, — ответил он и умолк.
Моцы продолжали петь: «Режет, колет нож исправно...» Спинанциу дрожал, не зная, кого больше бояться — того, кто шел за ним, или тех, кто вышел им навстречу. А главное, он должен был сейчас выступить! В ту минуту, когда колонна, поравнявшись с примерней, собралась свернуть к выгону, Спинанциу снял шляпу, приветственно помахал ею и показал на трехцветные вылинявшие флаги.
— Ура! Ура! — заорал Пику.
Арделяну подбежал к группе крестьян и шепнул им что-то.
— Требуем землю! За то, что воевали! Требуем землю за то, что воевали!—стали дружно кричать они.
На выгоне колонна остановилась. Пику и Клоамбеш воткнули в землю древки флагов, старики выстроились полукругом перед колонной моцев, остальные устроились в сторонке, многие прямо на земле. По сигналу Дже-ордже стоявшие вдоль шоссе крестьяне тоже вышли на выгон и образовали широкую дугу. Спинанциу нервничал. Он не предусмотрел, что говорить удобнее с какого-нибудь возвышения, а так толпа затирала его. Несмотря на это, он вышел из колонны и обратился к крестьянам:
— Братья крестьяне!
— Барам ты брат, а не нам! — крикнул Митру.
— Правильно, — поддержал его хор голосов.
— Позвольте мне высказаться, если не боитесь правды! — завопил изо всех сил Спинанциу.
Голос его потерялся в толпе — он был плохим оратором на открытом воздухе.
— Требуем землю за то, что воевали! — трубным голосом завопила Катица Цурику.
— Помолчи, тетка! — обернулся к ней Митру. — Где ты воевала? Разве что с мужем в постели...
— Братья крестьяне! Дорогие румыны! — продолжал Спинанциу. — За последнее время в вашем селе произошло много событий, которые...
Адвокат поперхнулся и растерянно замолчал. Ясно, что все погибло. Их было около сотни, а здесь собралось свыше трехсот мужчин и женщин. Правда, Баничиу с Блотором прятались где-то поблизости на задворках. Но чем они могли помочь?! Стрелять в толпу? «Чтобы ты провалился, старый болван! — подумал Спинанциу.— Сам небось дома сидишь...»
— Требуем землю!
— Петру Гроза и народ!
Даже Пику растерялся. Оп стоял у флага под устремленными на него сотнями глаз, и ему казалось, что он голый и покрыт язвами. Клоамбеш скрылся — очевидно, испугался встречи с Митру. Гэврилэ Урсу со стороны наблюдал за происходящим. «Чтоб ты ослеп, — подумал про него Пику. — А этот сопляк что за чепуху там болтает?»
— ...Братья румыны, не дадим коммунистам обвести нас вокруг пальца. Они хотят подкупить вас...
— Чем? Землей? Попробуй и ты так сделать, — рявкнул Павел Битуша, который вышел вперед, довольный тем, что все его видят.
— Я объясню вам. Наша родная румынская земля, смоченная кровью поколений...
— Сбегай в примэрию, принеси стул, — подтолкнул Арделяну стоявшего рядом парня. — Да смотри быстрее!
Арделяну улыбался, довольный происходящим. «Журка будет доволен, — подумал он. — Люди начинают терять терпение». Он помахал рукой Джеордже, и, как только парень вернулся со стулом, Арделяну спокойно подошел к Спинанциу, поставил рядом с ним стул и влез на него.
— Люди добрые, директор Теодореску...
— Да здравствует! — крикнул Павел Битуша.
— ...скажет вам... Пожалуйста.
Джеордже спокойно забрался на стул. Снизу на него уставился, изумленно разинув рот, Спинанциу.
— Аграрная реформа, проводимая демократическим правительством, предусматривает экспроприацию любого поместья свыше пятидесяти гектаров. В поместье барона четыреста тридцать восемь югэров. Оно принадлежит теперь не гражданину Ромулусу Паппу, а бывшим фронтовикам, солдатским вдовам и беднякам Лунки, в пределах которой поместье находится.
— Ура! — закричал Арделяну, а за ним все остальные.
— Слова тут излишни. Списки составлены. Сегодня мы пошлем за землемером, чтобы нарезал участки, и сможем приступить к пахоте на баронской земле.
Тогда произошло нечто неожиданное. Из рядов моцев, хмуро слушавших Джеордже и готовых по сигналу броситься с ножами на толпу, отделился Гозару. Он кинулся всем телом на стул и опрокинул его. Джеордже отлетел на несколько шагов и попал в объятия Битуши, который поддержал его. Гозару разодрал на себе рубаху, оголив волосатую грудь, на которой жгутами перевивались мускулы. Он обливался потом, дико вращал мутными глазами.
— Почему жители Лунки? Почему? А мы? — захрипел он, словно глотку его раздирали чьи-то когти. — А мы в батраках останемся? Почему? Кто вы такие? Нас едят вши, грызут болезни, даже попа у нас нет. По какому праву? Вы как сыр в масле катаетесь. По какому праву? — повторил он, повернувшись к Спинанциу, Куда мы пойдем? По миру с протянутой рукой? Будьте вы прокляты! Куда нам идти? Куда? Куда?
Гозару рвал на себе рубаху, в уголках рта показалась пена.
— Куда нам деваться? — продолжал вопить он. — Куда? С детьми... А? К вам в слуги? А? Куда нам податься с детьми?
Арделяну и Джеордже переглянулись. Оба побелели как мел. Через секунду могла начаться резня. Гозару продолжал кричать, его постолы вытоптали две ямки в мягкой, рыхлой земле.
— Не видать нам земли! Братцы! За мной, моцы!
Моцы не спеша вытащили ножи, одни из-за голенища, другие из-за пояса. Спинанциу отскочил в сторону. В наступившей на мгновение тишине раздался пронзительный крик: «Нет!» —и Гэврилэ Урсу бросился к продолжавшему надрываться Гозару:
— Куда? Куда податься с детьми?
В следующую секунду Арделяну поднял стул и, забравшись на него, крикнул:
— Вы тоже получите землю.
Несколько моцев уже приближались к толпе, выставив вперед ножи.
— Получите землю, — с безнадежным отчаяньем в голосе повторил Арделяну. — Наравне с крестьянами Лунки.
—- Куда мы пойдем с детьми? — уже более спокойно выкрикнул, обливаясь потом, Гозару,
— Вас тоже включат в списки, — продолжал Арделяну, но его обычно звонкий голос звучал теперь глухо и растерянно.
Он совершил непростительную ошибку — не ознакомился заранее с местными условиями. А Теодореску? Ссорился с женой, вместо того чтобы.
Моцы остановились.
— Вас включат в списки теперь же, сию минуту, — объяснил Арделяну.
Теперь раздались яростные крики из толпы крестьян.
Жители Лунки издавна враждовали с моцами, и одна мысль, что от их наделов отрежут землю для этих пришельцев, вывела их из себя. В воздухе замелькали вилы — С какой это стати? Они не нашей волости.
— Нет, так не пойдет!
— Неправильно это!
— Давайте поговорим по-хорошему! — закричала Катица. — Митру Моц, ты председатель, что воды в рот набрал?
Митру, потупившись, смотрел в землю. Джеордже с возмущением повернулся к крестьянам Лунки и увидел лишь их озлобленные взгляды, разинутые рты, поднятые кулаки. В это мгновение он так ненавидел своих односельчан, что способен был выстрелить в них. Та же недостойная, подлая алчность, как у Эмилии.
— Молчать! — крикнул он, но голос его потонул в окружающем шуме.
В мозгу Митру с невероятной быстротой чередовались мысли. Насколько сократится его надел, если горцам тоже дадут землю? Как это отзовется на его жизни и планах — ведь к осени он думал построить дом. Стоявший рядом Джеордже схватил его за плечо.
— Говори, — крикнул он прямо в ухо Митру. — Говори! Слышишь?
Лишь одну секунду черные глаза Митру смогли выдерживать повелительный, пронизывающий взгляд этих серых глаз, потом внутри его что-то оборвалось. Он отряхнулся, как от воды, сбросил с плеча руку Джеордже и повернулся к крестьянам.
— Не стыдно вам? Ненасытные! Если бы не наша коммунистическая партия, кукиш вы бы получили вместо земли. Наша коммунистическая партия дает вам землю, а вы тут шумите. Для партии нашей все люди равны. А ты, Катица, что кривишься? Гляди, дам в ухо и из комиссии вышвырну. Может, и вправду захотели, чтобы на вас моцы работали? Разве они не такие же мужики? Разве они нам не братья? Не бедняки?
Митру обернулся к Джеордже, чтобы убедиться, правильно ли он говорит, но лицо Теодореску словно окаменело, только скулы играли под кожей. Арделяну тяжело дышал, как после долгого бега.
— Они наши братья, — продолжал Митру. — И над ними измывался барон, как надо мной Клоамбеш. Мы сами виноваты, что не подумали о них. Теперь мы внесем их в списки.
Митру по-военному повернулся на каблуках и, подойдя к Гозару, обнял его. Гозару дрожал всем телом, и Митру показалось, что в горле у него что-то заклокотало. Он тут же вырвался из рук Митру и, повернувшись к своим, тихо сказал:
— Пойте!
Моцы затянули «Да здравствует король».
5
На выгоне началась такая сутолока, что ее можно было принять за начавшуюся драку. Все теснились вокруг Митру, который вынул списки, разложил их на стуле и огрызком* химического карандаша вписывал туда фамилии моцев. Они подходили один за другим, снимали шапки, истово крестились и, робея, отвечали на вопросы Митру:
— Брад Ион!
— Курз Иоан!
— Курз Петре!
— Аврам Янку!
— Журж Иоан!
Все были неграмотны, и поэтому каждый смачивал языком большой палец, Митру натирал его карандашом и прижимал к бумаге.
В стороне от выгона возвышался большой желтый дом, отделенный от него глубоким рвом, заросшим сорняком. На дне его сидел и плакал Гэврилэ Урсу. Его могли увидеть, но старик не обращал на это внимания. Наконец он успокоился, перестал вздыхать и, подняв глаза, заметил на краю рва Глигора Хахэу. Гэврилэ быстро встал, покраснев от смущения.
— Что-то внутри прихватило, — растерянно пробормотал он.
Глигор не спеша снял шляпу.
— Здравствуйте, дядюшка Гэврилэ. Зачем это вы бедняками брезгуете?
— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое, дорогой? — испугался Гэврилэ. — Избави бог.
Глигор подошел со шляпой в руке.
— Самому вам, дядюшка Гэврилэ, повезло, или умнее других оказались. Так почему же противитесь, чтобы и мы получили землю?
Гэврилэ хотел что-то возразить, но Глигор нахмурился. Он ощущал сегодня небывалый прилив смелости.
— Зачем с барами заодно идете, коли вас никто не обижает? Господин директор спросил вас: не хотите ли быть старостой? А вы сказали — нет. Почему, дядюшка Гэврилэ? Где же ваша забота о селе? Зря, право зря.
— Ты еще молод, Глигор, и не можешь судить меня. Никто не может меня судить, слишком мало кто меня знает.
— Раз такое дело, дядюшка Гэврилэ, — продолжал Глигор, — то я очень рад слышать, что вы не гнушаетесь бедняками. Теперь я могу открыться, что люблю вашу Марию. Крепко люблю. Скоро я получу землю и возьму ее хоть в одной рубахе, если уж вы так цепляетесь за свою землю, что даже Эзекиила выгнали из дому. Он где-то прячется, и сдается мне, что ночью избивал тех баб, что записались на землю.
Глигор говорил легко, без запинки, взгляд его был ясным, но смотреть он старался не в лицо Гэврилэ, а куда-то поверх его — в желтую стену дома. Видя, что старик молчит, Глигор понимающе улыбнулся.
— Оно, конечно, всему селу известно, что Мария ваша путалась с Петре Сими, да только мне все одно. Когда-то мучился этим, и если бы не зарезали Петре, я сам, может быть, прикончил бы его, хоть я человек смирный. Мне теперь все одно, жила она с ним или нет. Все одно. Понимаете?
И Глигор вопросительно посмотрел на Гэврилэ. Но старик, казалось, не слышал его. «Может, не знает, что ответить? — с радостью подумал Глигор. — Не ждал старик такого разговора».
— Старым порядкам — конец, дядюшка Гэврилэ, —« громко и с воодушевлением заявил Глигор, откинув назад голову. — Никуда они не годились.
Но Гэврилэ снова промолчал и лишь посмотрел на Глигора широко открытыми, отсутствующими глазами.
— Дядюшка Гэврилэ!..
— Не теперь, Глигор, не здесь. Заходи ко мне, потолкуем обо всем, как полагается. Как полагается, а не так, — шепотом повторил он. — Приходи.
Широкое лицо Глигора расплылось в улыбке, Так говорите приходить? А когда?, — Когда хочешь... — Гэврилэ протянул Глигору маленькую мягкую ладонь. — А все, что говорят злые языки о моей Марии, — это вранье.
— Вранье, дядюшка Гэврилэ.
— Коли увидишь моего Эзекиила... скажи, чтобы возвращался домой.
Глигор постоял еще немного у рва, откуда сильно пахло свежей травой и сыростью. Ему не верилось, что Гэврилэ примет его. Смутное беспокойство снова овладело им. Но тут же он подумал, что Мария подчинится отцу, даже против своей воли. Старик умеет управляться с детьми, и пикнуть они при нем боятся. Не пойдет же Гэврилэ на поводу у глупой девчонки. Эти мысли совсем успокоили Глигора, и, вернувшись к толпе, которая все еще теснилась на выгоне, он с прежней туповатой улыбкой смешался с людьми.
6
Когда Пику с дикими воплями влетел на неоседланной лошади во двор усадьбы, женщины, убиравшие граблями аллею, испуганно шарахнулись в стороны. Выбежавший на шум Пинця увидел взмыленную лошадь и Пику, со стонами растиравшего затекшие ноги. Из прикушенной в бешеной скачке губы сочилась кровь.
— Веди к барону. Что таращишь глаза? Пошевеливайся, а то получишь.
Испуганный Пинця сбивчиво попытался убедить его, что барон спит или читает.
— А ну, двигайся, — замахнулся Пику, — иначе будет поздно. Придут и подожгут усадьбу.
Без дальнейших расспросов Пинця провел Пику в дом и, робко постучав в дверь кабинета, подтолкнул его в спину, Папп старательно раскрашивал карту, высунув от усердия кончик языка.
— В чем дело? — удивился барон, увидев перед собой Пику,
— Спасайтесь, — неожиданно завопил тот плаксивым, пронзительным голосом. — Моцы идут жечь вас. Спасайтесь! Коммунисты сманили их. Бегите! Иначе несдобровать. Уж к не знаю, успеете ли унести ноги* — Что ты говоришь, Маркиш? — удивился барон, вытянув трубочкой землистые губы. — Что за чушь ты несешь?
— Смотрите, кабы вам горцы не втолковали, — с преувеличенным волнением сказал Пику, поглядывая на дверь, словно оттуда с минуты на минуту должны ворваться моцы.
Барон испугался. Заметив это, Пику схватился за голову и с деланным отчаянием стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Не понимаю. Ничего не понимаю. Объясни мне,— приказал старик.
— Что тут объяснять? Хватайте, что успеете, садитесь в машину и катите, слезно прошу вас. Иначе вас убьют, и тогда прощай все наши надежды.
— Кто меня убьет? — подскочил на стуле Папп. — Ты не знаешь, что говоришь.
Пику молитвенно сложил ладони. В уголках глаз у него выступили слезы.
— Не теряйте времени, умоляю. Быстрее добраться до вас не сумел, лошадь слабая... голодная! А они идут... скоро будут здесь...
— Кто идет? Да успокойся ты... Пику глубоко вздохнул.
— Манифестация наша провалилась... Вы уж извините за прямоту, я мужик простой, темный. Господин Спинанциу, конечно, человек ученый, но говорить с мужичьем не умеет. Люди-то из Лунки разозлились... С вилами нас ждали. А моцы ваши, — говорил я вам, что они негодяи, — за все благодеяния ваши черной неблагодарностью заплатили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Худой, небритый, Джеордже казался Суслэнеску величественным. Позднее все, что тут происходит, станет историей. И то, что он, историк, находится здесь, присутствует при этом, казалось ему комичным и придавало событиям что-то субъективное. Суслэнеску чувствовал, что заболел, что у него жар.
Еще во времена студенчества у него обнаружился очажок в легких, принесший ему романтическую бледность и трогательную заботу друзей. Теперь под влиянием температуры все казалось ему грандиозным — и толпа крестьян, и приближавшаяся колонна «врагов», которая подошла уже к корчме Лабоша. Долгие годы он считал, что верит именно в то, что двигало теперь этими врагами. А сейчас, находясь в противоположном лагере, Суслэнеску чувствовал себя значительно более уверенным, и не потому, что лагерь этот был лучше организован и на его стороне была правда, а потому, что в случае разгрома он не страдал бы больше в одиночестве...
Люди, стоявшие вдоль шоссе, несмотря на приказ, уже не могли сохранять спокойствие. Они наклонялись, стараясь заглянуть вперед, мешали видеть соседям, и ряд изгибался волнами, словно все были нанизаны на веревку и кто-то дергал ее за конец.
Суслэнеску оглянулся назад, на примэрию — здесь кончалось село и открывались степные просторы. Вокруг царил величественный покой. Где-то высоко в голубой бездне медленно плыли облака. Нестройное пение надвигавшейся колонны моцев становилось все громче.
— Петру Гроза и народ! Петру Гроза и народ! — начали дружно выкрикивать крестьяне.
На выгоне заголосили женщины, но разобрать, что они кричали, было невозможно. Перед школой Иожа и Мелиуцэ выскользнули из рядов демонстрантов и быстро скрылись на школьном дворе. Пику с Клоамбешем взяли у детей флаги и принялись размахивать ими над головой. С краю, почти задевая стоящих вдоль дороги крестьян, медленно, опустив голову и засунув руки в карманы, шел Гэврилэ Урсу.
За спиной Джеордже вдруг неистово захохотал Глигор Хахэу. Когда Джеордже обернулся, Глигор закрыл ладонями рот, не в силах остановиться.
— Что с тобой? — спросил его кто-то.
— Весело мне, — ответил он и умолк.
Моцы продолжали петь: «Режет, колет нож исправно...» Спинанциу дрожал, не зная, кого больше бояться — того, кто шел за ним, или тех, кто вышел им навстречу. А главное, он должен был сейчас выступить! В ту минуту, когда колонна, поравнявшись с примерней, собралась свернуть к выгону, Спинанциу снял шляпу, приветственно помахал ею и показал на трехцветные вылинявшие флаги.
— Ура! Ура! — заорал Пику.
Арделяну подбежал к группе крестьян и шепнул им что-то.
— Требуем землю! За то, что воевали! Требуем землю за то, что воевали!—стали дружно кричать они.
На выгоне колонна остановилась. Пику и Клоамбеш воткнули в землю древки флагов, старики выстроились полукругом перед колонной моцев, остальные устроились в сторонке, многие прямо на земле. По сигналу Дже-ордже стоявшие вдоль шоссе крестьяне тоже вышли на выгон и образовали широкую дугу. Спинанциу нервничал. Он не предусмотрел, что говорить удобнее с какого-нибудь возвышения, а так толпа затирала его. Несмотря на это, он вышел из колонны и обратился к крестьянам:
— Братья крестьяне!
— Барам ты брат, а не нам! — крикнул Митру.
— Правильно, — поддержал его хор голосов.
— Позвольте мне высказаться, если не боитесь правды! — завопил изо всех сил Спинанциу.
Голос его потерялся в толпе — он был плохим оратором на открытом воздухе.
— Требуем землю за то, что воевали! — трубным голосом завопила Катица Цурику.
— Помолчи, тетка! — обернулся к ней Митру. — Где ты воевала? Разве что с мужем в постели...
— Братья крестьяне! Дорогие румыны! — продолжал Спинанциу. — За последнее время в вашем селе произошло много событий, которые...
Адвокат поперхнулся и растерянно замолчал. Ясно, что все погибло. Их было около сотни, а здесь собралось свыше трехсот мужчин и женщин. Правда, Баничиу с Блотором прятались где-то поблизости на задворках. Но чем они могли помочь?! Стрелять в толпу? «Чтобы ты провалился, старый болван! — подумал Спинанциу.— Сам небось дома сидишь...»
— Требуем землю!
— Петру Гроза и народ!
Даже Пику растерялся. Оп стоял у флага под устремленными на него сотнями глаз, и ему казалось, что он голый и покрыт язвами. Клоамбеш скрылся — очевидно, испугался встречи с Митру. Гэврилэ Урсу со стороны наблюдал за происходящим. «Чтоб ты ослеп, — подумал про него Пику. — А этот сопляк что за чепуху там болтает?»
— ...Братья румыны, не дадим коммунистам обвести нас вокруг пальца. Они хотят подкупить вас...
— Чем? Землей? Попробуй и ты так сделать, — рявкнул Павел Битуша, который вышел вперед, довольный тем, что все его видят.
— Я объясню вам. Наша родная румынская земля, смоченная кровью поколений...
— Сбегай в примэрию, принеси стул, — подтолкнул Арделяну стоявшего рядом парня. — Да смотри быстрее!
Арделяну улыбался, довольный происходящим. «Журка будет доволен, — подумал он. — Люди начинают терять терпение». Он помахал рукой Джеордже, и, как только парень вернулся со стулом, Арделяну спокойно подошел к Спинанциу, поставил рядом с ним стул и влез на него.
— Люди добрые, директор Теодореску...
— Да здравствует! — крикнул Павел Битуша.
— ...скажет вам... Пожалуйста.
Джеордже спокойно забрался на стул. Снизу на него уставился, изумленно разинув рот, Спинанциу.
— Аграрная реформа, проводимая демократическим правительством, предусматривает экспроприацию любого поместья свыше пятидесяти гектаров. В поместье барона четыреста тридцать восемь югэров. Оно принадлежит теперь не гражданину Ромулусу Паппу, а бывшим фронтовикам, солдатским вдовам и беднякам Лунки, в пределах которой поместье находится.
— Ура! — закричал Арделяну, а за ним все остальные.
— Слова тут излишни. Списки составлены. Сегодня мы пошлем за землемером, чтобы нарезал участки, и сможем приступить к пахоте на баронской земле.
Тогда произошло нечто неожиданное. Из рядов моцев, хмуро слушавших Джеордже и готовых по сигналу броситься с ножами на толпу, отделился Гозару. Он кинулся всем телом на стул и опрокинул его. Джеордже отлетел на несколько шагов и попал в объятия Битуши, который поддержал его. Гозару разодрал на себе рубаху, оголив волосатую грудь, на которой жгутами перевивались мускулы. Он обливался потом, дико вращал мутными глазами.
— Почему жители Лунки? Почему? А мы? — захрипел он, словно глотку его раздирали чьи-то когти. — А мы в батраках останемся? Почему? Кто вы такие? Нас едят вши, грызут болезни, даже попа у нас нет. По какому праву? Вы как сыр в масле катаетесь. По какому праву? — повторил он, повернувшись к Спинанциу, Куда мы пойдем? По миру с протянутой рукой? Будьте вы прокляты! Куда нам идти? Куда? Куда?
Гозару рвал на себе рубаху, в уголках рта показалась пена.
— Куда нам деваться? — продолжал вопить он. — Куда? С детьми... А? К вам в слуги? А? Куда нам податься с детьми?
Арделяну и Джеордже переглянулись. Оба побелели как мел. Через секунду могла начаться резня. Гозару продолжал кричать, его постолы вытоптали две ямки в мягкой, рыхлой земле.
— Не видать нам земли! Братцы! За мной, моцы!
Моцы не спеша вытащили ножи, одни из-за голенища, другие из-за пояса. Спинанциу отскочил в сторону. В наступившей на мгновение тишине раздался пронзительный крик: «Нет!» —и Гэврилэ Урсу бросился к продолжавшему надрываться Гозару:
— Куда? Куда податься с детьми?
В следующую секунду Арделяну поднял стул и, забравшись на него, крикнул:
— Вы тоже получите землю.
Несколько моцев уже приближались к толпе, выставив вперед ножи.
— Получите землю, — с безнадежным отчаяньем в голосе повторил Арделяну. — Наравне с крестьянами Лунки.
—- Куда мы пойдем с детьми? — уже более спокойно выкрикнул, обливаясь потом, Гозару,
— Вас тоже включат в списки, — продолжал Арделяну, но его обычно звонкий голос звучал теперь глухо и растерянно.
Он совершил непростительную ошибку — не ознакомился заранее с местными условиями. А Теодореску? Ссорился с женой, вместо того чтобы.
Моцы остановились.
— Вас включат в списки теперь же, сию минуту, — объяснил Арделяну.
Теперь раздались яростные крики из толпы крестьян.
Жители Лунки издавна враждовали с моцами, и одна мысль, что от их наделов отрежут землю для этих пришельцев, вывела их из себя. В воздухе замелькали вилы — С какой это стати? Они не нашей волости.
— Нет, так не пойдет!
— Неправильно это!
— Давайте поговорим по-хорошему! — закричала Катица. — Митру Моц, ты председатель, что воды в рот набрал?
Митру, потупившись, смотрел в землю. Джеордже с возмущением повернулся к крестьянам Лунки и увидел лишь их озлобленные взгляды, разинутые рты, поднятые кулаки. В это мгновение он так ненавидел своих односельчан, что способен был выстрелить в них. Та же недостойная, подлая алчность, как у Эмилии.
— Молчать! — крикнул он, но голос его потонул в окружающем шуме.
В мозгу Митру с невероятной быстротой чередовались мысли. Насколько сократится его надел, если горцам тоже дадут землю? Как это отзовется на его жизни и планах — ведь к осени он думал построить дом. Стоявший рядом Джеордже схватил его за плечо.
— Говори, — крикнул он прямо в ухо Митру. — Говори! Слышишь?
Лишь одну секунду черные глаза Митру смогли выдерживать повелительный, пронизывающий взгляд этих серых глаз, потом внутри его что-то оборвалось. Он отряхнулся, как от воды, сбросил с плеча руку Джеордже и повернулся к крестьянам.
— Не стыдно вам? Ненасытные! Если бы не наша коммунистическая партия, кукиш вы бы получили вместо земли. Наша коммунистическая партия дает вам землю, а вы тут шумите. Для партии нашей все люди равны. А ты, Катица, что кривишься? Гляди, дам в ухо и из комиссии вышвырну. Может, и вправду захотели, чтобы на вас моцы работали? Разве они не такие же мужики? Разве они нам не братья? Не бедняки?
Митру обернулся к Джеордже, чтобы убедиться, правильно ли он говорит, но лицо Теодореску словно окаменело, только скулы играли под кожей. Арделяну тяжело дышал, как после долгого бега.
— Они наши братья, — продолжал Митру. — И над ними измывался барон, как надо мной Клоамбеш. Мы сами виноваты, что не подумали о них. Теперь мы внесем их в списки.
Митру по-военному повернулся на каблуках и, подойдя к Гозару, обнял его. Гозару дрожал всем телом, и Митру показалось, что в горле у него что-то заклокотало. Он тут же вырвался из рук Митру и, повернувшись к своим, тихо сказал:
— Пойте!
Моцы затянули «Да здравствует король».
5
На выгоне началась такая сутолока, что ее можно было принять за начавшуюся драку. Все теснились вокруг Митру, который вынул списки, разложил их на стуле и огрызком* химического карандаша вписывал туда фамилии моцев. Они подходили один за другим, снимали шапки, истово крестились и, робея, отвечали на вопросы Митру:
— Брад Ион!
— Курз Иоан!
— Курз Петре!
— Аврам Янку!
— Журж Иоан!
Все были неграмотны, и поэтому каждый смачивал языком большой палец, Митру натирал его карандашом и прижимал к бумаге.
В стороне от выгона возвышался большой желтый дом, отделенный от него глубоким рвом, заросшим сорняком. На дне его сидел и плакал Гэврилэ Урсу. Его могли увидеть, но старик не обращал на это внимания. Наконец он успокоился, перестал вздыхать и, подняв глаза, заметил на краю рва Глигора Хахэу. Гэврилэ быстро встал, покраснев от смущения.
— Что-то внутри прихватило, — растерянно пробормотал он.
Глигор не спеша снял шляпу.
— Здравствуйте, дядюшка Гэврилэ. Зачем это вы бедняками брезгуете?
— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое, дорогой? — испугался Гэврилэ. — Избави бог.
Глигор подошел со шляпой в руке.
— Самому вам, дядюшка Гэврилэ, повезло, или умнее других оказались. Так почему же противитесь, чтобы и мы получили землю?
Гэврилэ хотел что-то возразить, но Глигор нахмурился. Он ощущал сегодня небывалый прилив смелости.
— Зачем с барами заодно идете, коли вас никто не обижает? Господин директор спросил вас: не хотите ли быть старостой? А вы сказали — нет. Почему, дядюшка Гэврилэ? Где же ваша забота о селе? Зря, право зря.
— Ты еще молод, Глигор, и не можешь судить меня. Никто не может меня судить, слишком мало кто меня знает.
— Раз такое дело, дядюшка Гэврилэ, — продолжал Глигор, — то я очень рад слышать, что вы не гнушаетесь бедняками. Теперь я могу открыться, что люблю вашу Марию. Крепко люблю. Скоро я получу землю и возьму ее хоть в одной рубахе, если уж вы так цепляетесь за свою землю, что даже Эзекиила выгнали из дому. Он где-то прячется, и сдается мне, что ночью избивал тех баб, что записались на землю.
Глигор говорил легко, без запинки, взгляд его был ясным, но смотреть он старался не в лицо Гэврилэ, а куда-то поверх его — в желтую стену дома. Видя, что старик молчит, Глигор понимающе улыбнулся.
— Оно, конечно, всему селу известно, что Мария ваша путалась с Петре Сими, да только мне все одно. Когда-то мучился этим, и если бы не зарезали Петре, я сам, может быть, прикончил бы его, хоть я человек смирный. Мне теперь все одно, жила она с ним или нет. Все одно. Понимаете?
И Глигор вопросительно посмотрел на Гэврилэ. Но старик, казалось, не слышал его. «Может, не знает, что ответить? — с радостью подумал Глигор. — Не ждал старик такого разговора».
— Старым порядкам — конец, дядюшка Гэврилэ, —« громко и с воодушевлением заявил Глигор, откинув назад голову. — Никуда они не годились.
Но Гэврилэ снова промолчал и лишь посмотрел на Глигора широко открытыми, отсутствующими глазами.
— Дядюшка Гэврилэ!..
— Не теперь, Глигор, не здесь. Заходи ко мне, потолкуем обо всем, как полагается. Как полагается, а не так, — шепотом повторил он. — Приходи.
Широкое лицо Глигора расплылось в улыбке, Так говорите приходить? А когда?, — Когда хочешь... — Гэврилэ протянул Глигору маленькую мягкую ладонь. — А все, что говорят злые языки о моей Марии, — это вранье.
— Вранье, дядюшка Гэврилэ.
— Коли увидишь моего Эзекиила... скажи, чтобы возвращался домой.
Глигор постоял еще немного у рва, откуда сильно пахло свежей травой и сыростью. Ему не верилось, что Гэврилэ примет его. Смутное беспокойство снова овладело им. Но тут же он подумал, что Мария подчинится отцу, даже против своей воли. Старик умеет управляться с детьми, и пикнуть они при нем боятся. Не пойдет же Гэврилэ на поводу у глупой девчонки. Эти мысли совсем успокоили Глигора, и, вернувшись к толпе, которая все еще теснилась на выгоне, он с прежней туповатой улыбкой смешался с людьми.
6
Когда Пику с дикими воплями влетел на неоседланной лошади во двор усадьбы, женщины, убиравшие граблями аллею, испуганно шарахнулись в стороны. Выбежавший на шум Пинця увидел взмыленную лошадь и Пику, со стонами растиравшего затекшие ноги. Из прикушенной в бешеной скачке губы сочилась кровь.
— Веди к барону. Что таращишь глаза? Пошевеливайся, а то получишь.
Испуганный Пинця сбивчиво попытался убедить его, что барон спит или читает.
— А ну, двигайся, — замахнулся Пику, — иначе будет поздно. Придут и подожгут усадьбу.
Без дальнейших расспросов Пинця провел Пику в дом и, робко постучав в дверь кабинета, подтолкнул его в спину, Папп старательно раскрашивал карту, высунув от усердия кончик языка.
— В чем дело? — удивился барон, увидев перед собой Пику,
— Спасайтесь, — неожиданно завопил тот плаксивым, пронзительным голосом. — Моцы идут жечь вас. Спасайтесь! Коммунисты сманили их. Бегите! Иначе несдобровать. Уж к не знаю, успеете ли унести ноги* — Что ты говоришь, Маркиш? — удивился барон, вытянув трубочкой землистые губы. — Что за чушь ты несешь?
— Смотрите, кабы вам горцы не втолковали, — с преувеличенным волнением сказал Пику, поглядывая на дверь, словно оттуда с минуты на минуту должны ворваться моцы.
Барон испугался. Заметив это, Пику схватился за голову и с деланным отчаянием стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Не понимаю. Ничего не понимаю. Объясни мне,— приказал старик.
— Что тут объяснять? Хватайте, что успеете, садитесь в машину и катите, слезно прошу вас. Иначе вас убьют, и тогда прощай все наши надежды.
— Кто меня убьет? — подскочил на стуле Папп. — Ты не знаешь, что говоришь.
Пику молитвенно сложил ладони. В уголках глаз у него выступили слезы.
— Не теряйте времени, умоляю. Быстрее добраться до вас не сумел, лошадь слабая... голодная! А они идут... скоро будут здесь...
— Кто идет? Да успокойся ты... Пику глубоко вздохнул.
— Манифестация наша провалилась... Вы уж извините за прямоту, я мужик простой, темный. Господин Спинанциу, конечно, человек ученый, но говорить с мужичьем не умеет. Люди-то из Лунки разозлились... С вилами нас ждали. А моцы ваши, — говорил я вам, что они негодяи, — за все благодеяния ваши черной неблагодарностью заплатили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64