Потом ослы почуяли ритм скачки и пошли ровным бегом по
мягкой, пружинящей земле к темноту строю эламитов, маячившему на
горизонте.
- За Акку! За Энлиля!
И я, крича со всеми вместе, добавил и собственный клич:
- Лугальбанда! Отец небесный! Инанна! Инанна! Инанна!
Моя повозка была пятой. Это большая честь, так как четыре повозки
впереди были генерала и трех сыновей Акки. За мной было еще восемь или
десять повозок. За громыхающими повозками шла пехота. Сперва тяжелая, с
топорами в руках, защищенная шлемами и тяжелыми плащами-бурками из черной
вяленой шерсти, затем легкая пехота, почти голая, размахивая копьями или
короткими мечами. Мое оружие - дротик. У меня в колчане их была дюжина,
замечательно тонкой работы. Еще был обоюдоострый топор, чтобы защищаться,
когда кончатся дротики, маленький меч и удобный в руке небольшой
нож-кинжал, на случай, если все остальное меня подведет.
Когда мы приближались к врагу, я услышал музыку, принесенную ветром, не
похожую ни на что, слышанное мной раньше. Одна нота, пронзительная, сперва
удивительно тихая, все разрасталась и разрасталась, пока не заполнила
воздух. Это было похоже на плач женщин, но это не было траурной песнью -
это было нечто яркое, огненное, ликующее, от этой ноты исходили жар и
свет. Не надо было говорить, что это была боевая песнь, рвущаяся изо всех
душ сразу. Кто сейчас шел в атаку на эламитов, слились в единое существо с
единым сердцем, и от жара этого слияния рождалась безмолвная песнь,
которую слышать могут только воины.
Я ощутил присутствие во мне: жужжащий пульсирующий звук в голове,
золотое сияние, чувство великое и странное, которое сказало мне, что
великий Лугальбанда просыпается во мне. Я занял устойчивое положение, мне
казалось, что я большая черная скала, погруженная в быструю и бурно
мчащуюся реку. Сознание на какой-то момент покинуло меня, потом мысли мои
стали ясны, как никогда. На полном скаку мы смяли строй эламитов.
У эламитов нет повозок. Они берут числом, их много, у них прочные щиты
и душевная тупость, которая многим кажется глупостью, но я зову это
настоящей храбростью. Они стояли стеной против нас - густобородые люди с
глазами темными, как ночь без лунного света, одетые в кожаные куртки и
размахивали копьями, уродливыми, с широким острием. У них и лиц-то не
было: глаза да волосы. Намгани взревел и направил колесницу прямо в гущу
воинов.
- Энлиль! - кричали мы. - Акка!
А я:
- Инанна! Инанна!
Перед нами шла сама богиня-воительница, подминая эламитов, словно
кегли. Они с воплями падали под копыта ослов, и наша повозка, как корабль
вздымалась и проваливалась, когда колеса переезжали их упавшие тела.
Намгани орудовал огромным топором с длинной рукоятью. Этим оружием он
рубил направо и налево. Лугальбанда много раз говорил мне, что цель
переднего отряда воинов - разбить боевой дух противника, и лучший способ
этого достичь - выбирать главных людей в стане врага, - вождей, высших
военачальников, и попытаться убить их.
Я оглянулся вокруг. Я видел только хаос, множество сражающихся тел и
летящие копья. И тут я нашел своего противника. Когда мой взгляд упал на
него, боевая песнь загремела сильнее и ярче в моих ушах, дух Лугальбанды
разгорелся во мне, словно голубое пламя, вспыхивающее, если в костер
плеснуть финиковое вино. Вот он. Убей его.
Он меня тоже увидел. Это был вождь горцев: волосы, словно черная
шерсть, на щите - маска демона, желтая, с пылающими красными глазами. Он
тоже знал, как важно сперва убить героев и военачальников. Мне показалось,
он принял меня за военачальника, хотя я никак не мог похвастаться столь
высоким званием в мои-то годы. Глаза его заблестели, он поднял копье.
Моя рука мгновенно взметнулась, посылая дротик. Богиня направляла мою
руку: дротик вонзился ему в шею - узкую щель между бородой и краем щита.
Кровь фонтаном брызнула у него изо рта, глаза вылезли из орбит. Он уронил
копье и упал навзничь, судорожно задергав ногами.
Вопль, словно застонал раненый громадный зверь, вырвался из глоток
окружавших его воинов. В рядах эламитов открылась брешь, и Намгани
немедленно направил туда повозку. Я метнул второй дротик - и еще один
высокий воин повалился наземь. Мы оказались в самой середине боя, четыре
или пять повозок были у нас с флангов. Я увидел, как воины Киша изумленно
глядят, показывая на меня пальцами, я не слышал, что они говорили, но
видел, как они делают жесты, славящие бога, словно видят на моих плечах
мантию божества или сияние над моей головой.
Я пустил в ход все свои дротики и ни разу не промахнулся. Под напором
наших воинов эламиты в смятении бежали, и хотя они храбро сражались, их
битва была проиграна с первых же минут. Один воин ухитрился подобраться к
нашей повозке и полоснуть осла, тяжело его ранив. Намгани зарубил этого
человека одним ударом. Потом, перепрыгнув борт, храбрый возничий одним
ударом перерубил постромки, чтобы раненое животное не мешало нам. Как
из-под земли возник эламит с занесенным над Намгани копьем, но я уложил
его взмахом своего топора и вовремя оглянулся, успев всадить рукоять
топора в брюхо тому, кто вскочил сзади на нашу повозку. Это были
единственные моменты, когда нам угрожала опасность. Повозки промчались
сквозь строй врага, развернулись и атаковали его с тыла. К этому времени
подоспели наши пехотинцы, образуя грозные фаланги.
Так прошел великий день для Киша. К ночи река покраснела от крови, и мы
устроили веселый пир, пока арфисты воспевали нашу доблесть, а вино текло
рекой. На следующий день мы делили добычу почти до сумерек - так много ее
было.
В этот поход я участвовал в девяти битвах и шести небольших стычках.
После первого боя мою повозку поставили на второе место, сразу за
военачальником, но впереди сыновей царя. Никто из царских сыновей не
оскорбился. В этих сражениях я получил небольшие раны - царапины, но когда
я метал свой дротик, это всегда стоило жизни кому-то из противников. Мне
тогда еще не было пятнадцати, но во мне течет кровь богов, и в этом-то все
дело. Даже мои собственные солдаты, казалось, побаивались меня. После
третьего сражения военачальник вызвал меня к себе.
- Ты сражаешься так, что это вызывает удивление. Я хочу тебя попросить,
чтобы ты не делал одну вещь...
- Что именно?
- Ты метаешь дротики сразу обеими руками - правой и левой. Я бы хотел,
чтобы ты их метал по очереди.
- Но я могу без промаха бросать обеими руками, - сказал я. - И кроме
того это, по-моему, вселяет ужас во врага, когда они видят, как я это
делаю.
Военачальник слабо улыбнулся.
- Да, безусловно. Но и мои солдаты видят все это. И они начинают
думать, что ты не простой смертный. Они считают, что ты, должно быть, бог,
потому что ни один обыкновенный человек не в силах сражаться, как ты. А
это может породить массу хлопот, понимаешь? Очень хорошо, если среди нас
есть герой, но очень настораживает, если среди нас божество. Каждый воин
мечтает однажды явить чудеса доблести в бою. Это надежда укрепляет его
руку на поле битвы. Но когда он знает, что никогда не сможет стать героем
дня, поскольку ему приходится соперничать с богом, это сокрушает его дух и
отягчает ему душу. Поэтому бросай-ка ты дротики либо правой, либо левой
рукой, сын Лугальбанды, но не обеими сразу. Ясно?
- Ясно, - ответил я.
После этого разговора я старался метать дротики только правой рукой,
хотя очень трудно в пылу сражения помнить о данном обещании. Иногда я
тянулся за дротиком левой рукой, и было бы величайшей глупостью
перекладывать его в правую руку, прежде чем метнуть. Поэтому спустя
какое-то время я перестал беспокоиться об этих глупостях. И военачальник
более со мной не разговаривал на эту тему. Но мы выигрывали каждое
сражение.

10
Сперва я часто думал об Уруке, потом все реже и реже и, наконец, почти
совсем не вспоминал. Я стал жителем Киша. Вначале, слушая рассказы о том,
как армия Урука одержала ту или иную победу над племенами пустыни или
каким-то городом восточных гор, я чувствовал определенную гордость за
"наши" достижения, но потом заметил, что об армии Урука я стал думать не
"мы", а "они", и деяния этой армии перестали меня волновать.
И все же я знал, что жизнь в Кише ни к чему меня не вела. При дворе
Акки я жил как царевич, а когда наступало время воевать, мне оказывали
почтение в военном лагере, как если бы я был сыном самого царя. Но я не
был сыном царя и знал, что поднялся в Кише ровно до тех высот, до которых
только мог: изгнанник, воин, потом военачальник. В Уруке я мог бы стать
царем.
И еще меня беспокоила та леденящая душу пропасть, разделявшая меня с
остальными. У меня были приятели, товарищи по битвам, но души их были
закрыты от меня. Что их от меня отделяет? Огромный рост, царственная
осанка или присутствие бога, которое ореолом окружает меня? Не знаю.
Здесь, как и в Уруке, я нес проклятие одиночества и не знал никакого
заклинания, которое могло бы его снять.
Я часто думал о матери. Меня печалило, что она стареет без меня. С
тайными посланниками я посылал ей маленькие подарки, и получал ответ через
жрецов, которые свободно посещали города. Она никогда не спрашивала, когда
я вернусь, но я знал, что именно это прежде всего занимает ее мысли. Я не
имел возможности пасть на колени перед священной статуей моего отца и
воздать полагающиеся ему почести. Здесь не было его статуи, я не мог
выполнять эти церемонии в Кише. Это страшно мучило меня.
Не мог я изгнать из своей памяти и жрицу Инанну, ее сверкающие глаза,
гибкую стройную фигуру. Каждый год, когда приходила осень и в Уруке
наступало время Священного Брака, я представлял себе, что стою в
толкающейся толпе на Белом Помосте, вижу царя и жрицу, бога и богиню, как
они показываются людям. И во мне поднималась горькая мука, когда я
представлял себе, что нынче ночью она разделит ложе с Думузи. Я говорил
себе, что она меня предала. И все же образ ее жил в моей памяти, я
чувствовал глубокую тоску по ней. Жрица, так же как и богиня, которую она
воплощала, стала для меня опасной, но неотразимой. Аура ее была полна
смерти и разрушения, но и страсти, радостей плоти, а иногда и больше -
единением двух душ, которое и есть настоящий Священный Брак. Она - моя
вторая половина. Она знала это еще тогда, когда я был мальчиком,
заплутавшим в коридорах храма Энмеркара. Сейчас я был воином в Кише, а она
- богиней в Уруке. Я не мог отправиться к ней, потому что она подвергла
опасности мою жизнь в моем родном городе, может быть из-за своего
легкомыслия.
На четвертом году моего изгнания бритоголовый жрец, только что
явившийся из Урука, подошел ко мне во дворце Акки и сделал передо мной
знак богини. Из складок своего одеяния он вынул черный кожаный мешочек и,
сунув его мне в руку, сказал:
- Это знак царю Гильгамешу из рук самой богини.
Я никогда не слышал этого странного имени - Гильгамеш, только один раз,
очень давно. И жрец, произнеся его, тем самым объяснил, от кого было
послание.
Когда жрец ушел, в своих личных покоях я раскрыл мешочек. В нем лежал
маленький блестящий предмет - цилиндрическая печать, какую прикладывают к
письмам и документам. Она была вырезана из прозрачного камня, через
который струился свет, как будто проходил через воздух, а вырезанный на
ней сложный и искусный узор, был работой великого мастера. Я вызвал к себе
писца и приказал принести мне самой лучшей красной глины, я старательно
прокатил печать по глине, чтобы увидеть, какой рисунок она отпечатает.
На печати были изображены две сцены путешествия Инанны в страну
мертвых. На одной стороне я увидел Думузи, одетого в богатые одежды,
восседающего на троне. Перед ним стоит Инанна, одетая в рубище. Она только
что вернулась из страны мертвых. Ее глаза - это очи смерти, руки воздеты,
посылая проклятия Думузи, чья смерть принесет ей освобождение. На другой
стороне печати - продолжение этой сцены, ее эпилог, где повергнутый Думузи
окружен кровожадными демонами, убивающими его. Инанна глядит на эту сцену
с торжеством.
Не думаю, что Инанна прислала мне эту печать просто так, чтобы
воскресить в моей памяти эту старую песнь. Нет. Я принял печать как знак,
пророчество, намек. Она разожгла огонь в моей груди. Кровь забурлила в
моих жилах, словно бурная река, а сердце взмыло к небесам, словно птица,
выпущенная из клетки.
Но после первого взрыва восторга ко мне вернулась осторожность: даже
если я правильно прочел эту весть, можно ли ей доверять, ей или самой
Инанне? Жрица Инанна уже один раз предала меня, а Инанна-богиня, как всем
известно, богиня жестокая, несущая смерть. Такая весть от нее может быть
приглашением на гибель. Надо быть осторожным. В тот же вечер я послал в
Урук раба со словами:
"Слава тебе, Инанна, великая владычица небес! Священный факел, ты
озаряешь небеса светом!"
Так говорит новый царь, которого только что короновали, когда он
возносит богине первую молитву: пусть она сама увидит в этих словах, что
захочет. Я подписал табличку именем Гильгамеш и царским символом.
Спустя день или два Акка позвал меня в тронный зал, большой, гулкий от
разносящегося эха, где он особенно любил бывать и сказал:
- До меня дошло из Урука, что царь Думузи лежит на ложе тяжкой болезни.
В моей душе поднялась огромная радость, словно воды реки весной. Я
почувствовал, что начинается исполнение моего предназначения. Это
подтверждало сообщение, начертанное на печати-цилиндре. Я правильно прочел
весть: Инанна плетет свою смертоносную паутину, и Урук будет моим.
Акке я ответил, пожав плечами:
- Меня эти вести не очень огорчают.
Он покачал свежевыбритой головой - все было сбрито: борода, брови,
словом, гол, как яйцо. Он потер обвисшие щеки, наклонился вперед, так что
розовые складки его голого брюха пришли в движение, и уставился на меня с
неодобрением, подлинным или надуманным - трудно сказать.
- Такими словами того и гляди навлечешь на себя гнев богов!
Щеки мои загорелись гневом.
- Думузи мой враг!
- И мой тоже. Но он помазанник божий и несет на себе благословение
Энлиля. Его личность свята. Его болезнь должна печалить всех нас. И
особенно тебя, дитя Урука, его поданного. Я собираюсь послать в Урук
посольство передать мои молитвы о выздоровлении царя и хочу, чтобы ты
возглавил его.
- Я?!
- Царевич Урука, потомок Лугальбанды, отважный герой, - я не нашел
никого лучше для этой миссии, даже из моих собственных сыновей.
В изумлении я спросил:
- Значит, ты собираешься послать меня на верную смерть?
- Нет, - спокойно ответил Акка.
- Ты уверен?
- Думузи страдает, он на смертном одре. Ты ему больше не угроза. Весь
Урук будет с радостью приветствовать тебя, и Думузи тоже. Это твой час,
мой мальчик. Разве ты не видишь?
- Если он умирает. А если нет?
- Даже если бы он не был при смерти, право неприкосновенности дается
любому послу. Боги разрушили бы тот город, где нарушено было бы это
священное право. Неужели ты думаешь, что Урук решился бы поднять руку на
посланца Киша?
- Думузи решился бы. Если бы этим посланником оказался сын Лугальбанды.
- Думузи умирает, - повторил Акка. - Уруку нужен новый царь. Поэтому я
и посылаю тебя.
Он медленно поднялся с трона, чтобы встать рядом со мной. Он обнял меня
за плечи, как сделал бы это отец, да он и стал для меня вторым отцом. На
его бритом черепе блестел пот. Он был таким массивным и величественным. От
него разило пивом. Я подумал, что от небесного отца Энлиля или Ана не
несло пивом. Акка тихо сказал:
- Я уверен в том, что говорю. Мои сведения получены от самых высоких
сил в Уруке.
- То есть от Думузи?
- Выше.
Я уставился на него в остолбенении:
- Ты связан с НЕЮ?
- Мы просто очень полезны другу другу, твоя богиня и я.
И в этот момент осознание истины пришло ко мне, и оно сразило меня, как
огонь богов. Я услышал жужжание в ушах. Я увидел, как все в предметы в
зале окутывается сверкающим ореолом, золотым с голубыми тенями, - верный
знак бури в моей душе. Я трепетал. Я сжал кулаки и силился устоять на
ногах. Каким же я был глупцом! С самого начала Инанна управляла мной. Она
подстроила мое бегство в Киш, зная, что меня подготовят к вступлению на
царский трон, чтобы заменить Думузи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37