Сперва шли молитвы, возлияния, воззвания к каждому Богу по очереди,
начиная от самых младших. И Галимма, привратник Богов, и Дуншагана, их
управляющий, и Энлюлим, божественный пастух, и Энсигнун, Бог колесничих, и
много других. Я едва мог их сосчитать, пока наконец не дошел до Энки,
Энлиля и Ан. Время было позднее, и глаза у меня сами закрывались, я с
трудом пытался не заснуть.
Потом мне стало ужасно скучно. Казалось никто не помнил или не хотел
знать, что я здесь. Монотонное пение все продолжалось, и в какой-то момент
я побрел прочь в темноту, куда не проникал свет факелов, и обнаружил вход
в тоннель, который вел в лабиринт меньших храмов. Мне показалось, что там
я услышал шорох невидимых крыльев и где-то вдали резкий царапающий смех.
Мне стало страшно, и я пожалел о том, что ушел из большого зала. Но найти
обратно дорогу я не смог. В отчаянии я взмолился Лугальбанде, чтобы он
вывел меня.
Но вместо Лугальбанды за мной пришла одна из послушниц Инанны, высокая
девушка с блестящими глазами, лет десяти или одиннадцати. На ней было
только семь нитей голубых бусин вокруг талии и пять амулетов: розовых
раковин, вплетенных в концы ее волос, а тело ее было разрисовано змеями.
Она рассмеялась и сказала:
- Куда ты забрался, сын Лугальбанды? Ты пытаешься найти ворота в
подземный мир?
Я возмутился насмешкой в ее голосе. Я выпрямился, хотя она все равно
была выше меня, и сказал:
- Оставь меня в покое, девчонка. Я - мужчина.
- Ах мужчина! Вот как! Да так оно и есть, сын Лугальбанды! Ты великий
человек!
Мне было непонятно, смеется она надо мной или нет. Я весь затрясся от
негодования и бешенства на самого себя, потому что я не понимал игру,
которую она вела со мной. Тогда я был слишком молод. Взяв меня за руку,
она притянула меня к себе, как куклу, и прижала мое лицо к холмикам своих
грудей. Я почувствовал ее резкий аромат. "Маленькое божество", -
прошептала она, и опять ее тон был где-то между иронией и подлинным
почтением. Она гладила меня и называла по имени. Когда я пытался от нее
вырваться, она взяла мои руки в свои и притянула к себе так, что мои глаза
заглянули в ее глаза. Она удержала меня и прошептала: "Когда ты станешь
царем, я буду лежать в твоих объятиях!" В этот миг в ее тоне совсем не
было насмешки.
Я с изумлением уставился на нее. Я снова почувствовал странное
прикосновение ко лбу, как будто Бог всего лишь на миг касался моей души.
Губы мои задрожали и скривились, я готов был расплакаться, но не смел себе
этого позволить.
"Пойдем, - сказала она. - Тебе нельзя пропустить церемонию коронации,
маленькое божество. Тебе потом пригодится знать, как делаются такие вещи".
Она отвела меня в большой зал как раз в тот момент, когда зазвучали
флейты, затрубили трубы, послышался звон цимбал и тамбуринов: новый царь
наконец вступил в храм. Он был обнажен до пояса, в складчатой юбке. Его
длинные волосы были заплетены в косы, обернуты вокруг головы и собраны
сзади в пучок. Он зажег шарик благовоний и возложил дары перед каждым из
тронов: золотой сосуд, наполненный каким-то душистым маслом, ману серебра
и богато вышитый плащ. Затем он коснулся лбом земли перед Инанной и
поцеловал землю у ее ног. Они поднес ей плетеную корзину, доверху
наполненную зерном и плодами. Богиня поднялась с трона и сияла в свете
факелов и туч. "Я Нинпа, владычица скипетра, - сказала она таким низким
голосом, что я не мог поверить, что голос женский, она взяла царский
скипетр с трона Энлиля и дала его царю. - Я Нинменна, владычица короны, -
сказала она и взяла золотую корону с трона Ан и надела ее на голову царя.
Затем она назвала его нареченное имя, которое с этой минуты никогда нельзя
будет снова произносить, затем она назвала его царственным именем, говоря:
- Ты - Думузи, великий человек Урука. Так велят боги".
В большом зале послышались несомненные звуки изумления: ахи, шепот,
кашель. Только спустя долгие годы я понял причину этого удивления. Дело
было в том, что новый царь выбрал себе имя Бога и совсем даже не
маленького Бога. Никто, насколько помнят люди, не делал такого прежде.
Разумеется, я знал Бога Думузи. Любой ребенок знает эту повесть:
божественный пастух добился того, что богиня Инанна стала его женой. Он
правил царем в Уруке тридцать шесть тысяч лет до тех пор, пока Инанна не
продала его демонам подземного мира, чтобы он занял ее место под землей.
Таким образом она смогла спасти себя от демонов подземного мира, которые
держали ее в плену. Воистину странно было, что кто-то решился избрать имя
Думузи для своего правления. Ибо повесть о Думузи была повестью о тем, как
царь потерпел поражение от богини. Была ли это судьба, которую возжелал
себе новый правитель Урука? Может быть он думал только о величии первого
Думузи, а не о том, как он был предан и как он пал от руки Инанны. А может
быть, он вообще ни о чем не думал. Он был Думузи и он был царь.
Когда ритуал был закончен, новый царь по обычаю повел процессию ко
дворцу для последнего этапа церемонии вступления во власть. За ним
следовали все высшие чиновники города. Я тоже вернулся во дворец, чтобы
пойти в собственную спальню. Пока я спал, высокородные вельможи страны
подносили Думузи подарки и слагали перед ним знаки своих должностей и
достоинств, чтобы он имел право выбрать своих собственных чиновников, хотя
давным-давно было заведено, что подобные перемены никогда не делались в
день коронации и поэтому Думузи объявил, как и все цари объявляли до него:
"Пусть каждый приступит к своим обязанностям".
Однако перемены не замедлили последовать. Для меня самым важным было
то, что моя мать и я покинули царский дворец, которой был моим домом, и
зажили в роскошном, но куда менее величественном жилище в районе Куллаб на
Запад от храма Ан. Именно службе Ан посвятила моя мать остаток своей
жизни, будучи главной жрицей. Сейчас она сама Богиня. Так повелел я, чтобы
она могла вновь соединиться с Лугальбандой. Если он в раю, тогда ей
подобает быть возле него. Я не мог не послать Нинсун к нему.
Мне трудно было понять, почему меня заставили покинуть дворец. "Думузи
теперь царь - объяснила моя мать. - Собрание выбрало его, и богиня
признала его. "Дворец принадлежит ему". Но ее слова были подобны дуновению
сухого ветра над равниной. Думузи мог быть и царем, но дворец был моим
домом. "А мы вернемся туда, когда Инанна пошлет Думузи в подземный мир?" -
спросил я, и мать сразу же посуровела и сказала мне, чтобы я не смел
никогда повторять таких слов. Но потом, понизив голос, добавила: "Да,
по-моему, когда-нибудь ты снова будешь жить во дворце".
Этот Думузи был молод, силен, бодр и принадлежал к одной из знаменитых
семей в Уруке. Этот семейный клан давным-давно захватил для себя жречество
Шешгаль в храме Инанны, присмотр за рыбными садками и многие другие
высокие должности. Он был красив, с густыми волосами, тяжелой бородой и
по-царски величествен.
Однако в нем, казалось, было что-то мягкотелое и неприятное, и я не
понимал, почему его выбрали царем. Глаза у него были небольшие и совсем
без блеска, губы толстые, а кожа была совсем как у женщины. Мне
представлялось, что каждое утро он велит натирать себя маслами. Я презирал
его с первой секунды его правления. Может быть, я ненавидел его просто
потому, что он стал царем вместо моего отца; но наверно не только за это.
Сейчас я не питаю к нему никакой ненависти. К неумному Думузи у меня
только жалость: он был всего лишь игрушкой богов гораздо больше, чем
кто-либо из нас.

3
Теперь моя жизнь резко изменилась. Дни игр были окончены, начались дни
моего обучения.
Поскольку я был царевичем рода Лугальбанды и Энмеркара, мне не пришлось
посещать простонародный дом табличек, где сыновей торговцев, храмовых
управителей и надсмотрщиков обучали письму. Вместо этого я каждый день
приходил в маленькую комнатку с низким потолком в древнем маленьком храме
недалеко от Белого Помоста, где жрец с бритым лицом и такой же головой вел
уроки для восьми или девяти высокорожденных мальчиков. Мои одноклассники
были сыновьями правителей, послов, генералов, высших жрецов, они были
очень высокого мнения о себе. Но я-то был сыном царя.
Это послужило причиной многих моих трудностей. Я привык к привилегиями,
к тому, что мне все уступали, и я требовал соблюдения моих, обычных прав.
Но в классе прав у меня не было. Я был высок и силен, но не был ни самым
большим, ни самым сильным, потому что кое-кто из мальчиков был на пять, а
то и на шесть лет старше. Первые уроки, которые мне пришлось усвоить, были
очень болезненны.
У меня было два главных мучителя. Одного звали Бир-Хуртурре, сын
Лудингирры, что был колесничим моего отца и ушел в погребальную яму спать
подле него. Другой был Забарди-Бунугга, сын Гунгунума, высшего жреца На.
По-моему, Бир-Хуртурре держал на меня зло из-за того, что его отцу
пришлось умереть, когда почил мой отец. Что не поделил со мной
Забарди-Бунугга, я так до конца и не понял, хотя, возможно, причиной была
зависть, которую его отец питал к Лугальбанде. Эти двое решили, что мои
права и привилегии, принадлежащие мне по рождению, должны прекратиться,
когда корона перешла к Думузи.
В классе я занял первое сиденье. Это было мое право. Бир-Хуртурре
сказал:
- Это сиденье мое, о сын Лугальбанды!
В его устах "сын Лугальбанды" прозвучало, как если бы он сказал "сын
навозной мухи" или "сын мусорщика".
- Это мое сиденье, - спокойно ответил ему я. Мне это казалось
самоочевидным и не нуждалось в объяснениях.
- А-а-а. Твое так твое, сын Лугальбанды, - ответил он усмехнувшись.
Когда я вернулся с полуденного перерыва, то обнаружил, что кто-то
сходил к реке, поймал желтую жабу и ножом пригвоздил ее к моему сиденью.
Она еще не сдохла. По одну сторону жабы кто-то нарисовал на сиденье рожу
злого духа Рабису, а по другую - буревестника Имдугуда с высунутым языком.
Я вырвал жабу из сиденья и повернулся к Бир-Хуртурре.
- Мне кажется, что ты забыл у меня на сиденье свой обед, - сказал я. -
Это пища для тебя, а не для меня.
Я схватил его за волосы и ткнул жабу ему в рот.
Бир-Хуртурре было десять лет. Хотя он и был не выше, чем я, но он был
широк в плечах и необыкновенно силен. Поймав меня за запястье, он оторвал
мою руку от своих волос и прижал ее мне к боку. Никто до сих пор так не
обращался со мной, даже в играх. Я почувствовал, как гнев и ярость
обрушились на меня, как зимние ливни на Землю.
- Он что, не хочет сидеть со своей сестрицей-лягушкой? - спросил
Забарди-Бунугга, взиравший на все это с веселым любопытством.
Я вырвался из тисков Бир-Хуртурре и швырнул жабу в лицо
Забарди-Бунугге.
- МОЯ сестра? - завопил я. - Твоя! Твоя двойняшка!
Воистину, Забарди-Бунугга был поразительно непригляден, с
носом-пуговицей и волосами, которые росли у него на голове какими-то
пучками.
Они оба набросились на меня. Один держал меня, заломив мне руки за
спину, другой издевался надо мной и лупил меня. Во дворце никто так не
поступал со мной даже в самой грубой игре: никто не посмел бы.
- Не смейте меня трогать! - кричал я. - Трусы! Свиньи! Вы знаете, кто
я?!
- Ты Бугал-лугал, сын Лугал-бугала, - сказал Бир-Хуртурре, и все они
засмеялись, словно он сказал нечто остроумное.
- Придет день, и я стану царем!
- Бугал-лугал! Лугал-бугал!
- Я вам кости переломаю! Я вас реке скормлю!
- Лугал-бугал-лугал! Бугал-лугал-лугал!
Я думал, душа вырвется из моей груди. Какой-то миг я не мог ни дышать,
ни видеть, ни думать. Я боролся и вырывался изо всех сил, потом пнул
мучителя ногой и услышал хныканье. Я вырвался и помчался вон из класса не
от страха перед ними, а от страха, что убью их.
Отец-наставник и его помощник как раз возвращались после полдневной
трапезы. В своей слепой ярости я налетел прямо на них, они схватили меня и
держали, пока я не успокоился. Я показал в сторону класса, где
Бир-Хуртурре и Забарди-Бунугга глазели на меня и корчили мне рожи с
высунутыми языками. Я потребовал, чтобы их немедленно предали смерти.
Отец-наставник спокойно ответил мне на это, что я самовольно, без
разрешения, покинул свое место в классе и обратился к нему без разрешения.
За этот проступок он отдал меня рабу-экзекутору выпороть меня за мое
непослушание. Не в первый раз те двое терзали меня, иногда к ним
присоединялись и другие, те, кто посильнее по крайней мере. Отец-наставник
и его помощники всегда принимали сторону мучителей и говорили мне, чтобы я
сдерживал свой язык, и укрощал свой нрав.
Тогда я записал имена своих врагов как одноклассников, так и
наставников, чтобы запороть их до смерти, когда стану царем. Когда я стал
старше и начал понимать какие-то вещи намного лучше, я выбросил эти
списки.
Чтение и письмо - вот то, чему я научился в первую очередь. Для
царевича это очень важно. Подумать только, что все приходится доверять
честности писцов и министров, когда пакеты летят туда и обратно на поле
битвы или когда приходится вести переписку с царем чужой земли! Если
господин не умеет читать и писать, его можно как угодно обвести вокруг
пальца, и великий человек может быть предан в руки своих врагов.
Хотелось бы мне с честью сказать о себе, что мое стремление овладеть
этими искусствами было вызвано столь хитрыми и дальновидными
рассуждениями! Увы, никаких таких величественных мыслей у меня не было.
Меня привлекла к изучению письма моя вера в то, что оно волшебное. Уметь
создавать волшебство - это или какое другое - было необыкновенно
заманчиво.
Казалось чудом, что слова можно поймать и удержать, как ястребов на
лету, а потом посадить, как в клетки, на куски красной глины и потом снова
выпустить. И на это способен тот, кто знает это искусство. Вначале я даже
не верил, что такое вообще возможно.
- Ты просто выдумываешь слова, пока скользишь глазами по глине, -
сказал я отцу-наставнику. - Ты притворяешься, что видишь в этих каракулях
смысл, ты просто все придумываешь!
Невозмутимо он передал табличку своему помощнику, который тут же, слово
в слово, прочел то, что перед этим прочел отец-наставник. Затем он
пригласил в класс мальчика постарше, из другой комнаты, и тот прочел все
то же самое. А меня отстегали тростником по пальцам за мое неверие. Больше
я не сомневался. У этих людей - простых смертных, даже не богов! - был
некий дар извлекать живые слова из глины. Поэтому я очень внимательно
слушал, когда помощник отца-наставника рассказывал, как приготовить
глиняную табличку, как подрезать тростниковое перо, чтобы оно было
правильно заострено, как выдавливать те значки, которые и являются
письмом, прижимая тростниковое перо к сырой табличке. Я силился понять эти
значки.
Разобраться в них поначалу было трудно. Значки были точно такие же,
какие делали куры лапой в пыли. Постепенно я научился различать отдельные
начертания, из которых перед моими изумленными глазами возникало слово или
его часть. Некоторые значки обозначали отдельные звуки, а некоторые -
целые понятия: бог, царь, плуг. Некоторые значки показывали, как данное
слово соотносится со словами вокруг него. Постепенно я постиг суть этого
колдовства. Я обнаружил, что без труда могу заставить значки раскрыть моим
глазам свое значение. Я мог посмотреть на табличку и прочесть список
вещей: "золото, серебро, бронза, медь". Или: "Ниппур, Эриду, Киш, Урук".
Или еще: "стрела, дротик, копье, меч". Разумеется, мне никогда не
приходилось читать, как читают писцы, резво пробегая глазами колонки на
табличке, извлекая из нее полное богатство значений и тонкостей. Это дело,
которому надо посвятить всю свою жизнь, а у меня были другие задачи. Но я
хорошо знал письмена, которым учился, и до сих пор хорошо ими владею,
поэтому никогда меня не сможет обмануть раб, задумавший нечистую игру.
Еще нас учили деяниям богов и служению им и тому, как был создан мир,
как была создана Земля. Отец-наставник рассказывал нам, как Небо и Земля
выступили из моря, как облака были поставлены между ними, как были сделаны
Земля и планеты. Он говорил о сияющем небесном отце Ане, который
повелевает и решает, что должно произойти; о Нинхурсаг - великой матери и
об Энлиле - боге бури; о мудром Энки и о блистательном солнце Уту -
источнике справедливости;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37