Лучше быть тебе другом, чем врагом. Вот то слово, которое мне хочется
сказать тебе: ДРУГ. ДРУГ. Какое хорошее слово, правда?
- Конечно. ДРУГ. Мы слишком похожи, чтобы стать врагами.
- Да? - сказал Энкиду, нахмурясь. - А разве мы похожи? Как такое может
быть? Ты - царь, а я всего лишь... я... - голос изменил ему. - Я всего
лишь пастух и сторож, вот кто я.
- Нет. Ты друг царя. Ты брат царя.
Я никогда не думал, что когда-нибудь скажу такие слова кому-нибудь. Но
я знал, что они истинны.
- Если так, - сказал он, - значит, мы больше не будем бороться?
Ухмыльнувшись, я ответил:
- Конечно будем. Но будем бороться как братья. Идет, Энкиду?
Я взял его за руку. Забыта была свадьба, забвению предана девица Ишара.
- Пойдем со мною, Энкиду. К Нинсун, мой матери, жрице Ана. Я хочу,
чтобы она встретила своего второго сына. Пойдем же, Энкиду! Пойдем!
И мы пошли в храм Небесного отца и встали во тьме на колени перед
Нинсун, и у нас обоих было странное и прекрасное чувство. Я полагал, что
одиночество всегда будет со мною, и вот, пожалуйста, оно исчезло, словно
тать в ночи, как только появился Энкиду.
Таково было начало этой великой дружбы, подобной которой я никогда не
ведал ранее и не узнаю потом. Он был моей второй половиной, он заполнил
великую пустоту во мне.
Кое-кто сразу же распустил грязные слухи, что мы были с ним
любовниками, что мы любили друг друга как мужчина и женщина... Не верьте
этому. Ни крупицы правды в этом нет. Я знаю, что есть такие мужчины, в ком
боги смешали мужскую природу и женскую, так что у них нет нужды в
женщинах, ни любви к ним, но я к ним не принадлежу и Энкиду тоже. Для меня
союз мужчины и женщины - священная вещь, ее невозможно испытать одному
мужчине с другим. Хотя они убеждают нас, что они достигают такого же
блаженства с мужчинами, но, по-моему, они сами себя обманывают. Это не
подлинное единение. Будь оно подлинным... Я-то пережил это настоящее
единение в Священном Браке с жрицей Инанной, в которой живет богиня.
Инанна тоже - моя вторая половина, хотя и таинственная и непонятная. У
человека множество граней, как мне кажется, и он может любить мужчину
совсем иначе, чем то, что он находит в союзе с женщиной.
Та особая любовь, которая может существовать между двумя мужчинами,
существовала между Энкиду и мной. Она вспыхнула в нас, когда мы боролись
друг с другом. Мы вообще о ней не говорили. Но мы знали, что она есть. Мы
были одной душой, населяющей два тела. Нам почти не надо было вслух
высказывать свои мысли, потому что мы угадывали мысли друг друга. Мы
подходили друг другу. Во мне был бог. В нем была сама земля. Я снизошел с
небес на землю. Он вырос из земли, поднявшись вверх к небу. Место нашей
встречи было посередине, в мире смертных людей.
Я дал ему покои во дворце, великолепные белостенные покои вдоль
юго-западной стены, которые мы до этого оставляли для правителей и царей
других земель. Я дал ему одежды тончайшего белого полотна и шерсти, я дал
ему девушек, чтобы они омывали его и натирали маслами, и послал ему своих
цирюльников и лекарей, чтобы они стерли с него последние следы дикости. Я
пробудил в нем вкус к приправленному жареному мясу, сладким крепким винам,
густому пенящемуся пиву. Я подарил ему леопардовые и львиные шкуры, чтобы
он мог украсить себя и свои покои. Я делил с ним всех моих наложниц, ни
одной не оставляя только для себя, я приказал сделать ему щит, на котором
были выгравированы сцены из военных походов Лугальбанды, и меч, который
блистал, как око солнца, и богато украшенный красно-золотой шлем, и копья
с замечательно уравновешенным древком. Я сам обучил его военному искусству
управления повозкой и метанию дротиков.
Хотя в душе его всегда осталось что-то грубовато-земное, однако он
очень скоро приобрел внешность и манеры придворного. Он был полон
достоинства, ловкости, мужественной красоты. Я пытался даже научить его
читать и писать, но он поставил на этом крест. Ну что же при дворе очень
много неграмотных людей благородного рода, и весьма мало тех, кто этими
навыками овладел.
Если при дворе к нему и ревновали, то я, должно быть, этого не замечал.
Может быть, в кругу героев и воителей и были такие, кто с горечью
отворачивался, говоря за нашими спинами: "Вот он, царский любимчик, дикий
человек. Почему он был избран, а не я?" Если так и было, то люди эти
хорошо скрывали свои обиды и горести. Мне, однако, хочется думать, что
таких мыслей не было, ведь Энкиду не потеснил ни одного фаворита. У меня
никогда особенно и не было любимчиков, даже среди закадычных товарищей,
как Забарди-Бунугга и Бир-Хуртурре. Они сразу увидели, что общение мое с
Энкиду было совсем другого рода, чем то, что связывало меня с ним. В мире
не было никого, равного ему. И не было дружбы, равной нашей.
Я абсолютно доверяя ему. Всю свою душу я раскрывал ему. Я даже позволил
ему увидеть, как я уединялся и бил в барабан, сделанный из дерева хулуппу,
который таким чудесным образом приводил меня к общению с богами. Он сидел
возле меня на корточках, когда я исчезал в ореоле голубого света. А когда
я приходил в себя, то моя голова покоилась на его коленях. Он смотрел на
меня, словно видел, как от меня исходит некая божественная сила. Он
касался моего лба и делал священные знаки кончиками пальцев.
Однажды он сказал:
- Ты можешь показать мне, как попасть туда, где ты был?
Я ответил:
- Конечно, Энкиду.
Но он никогда не смог туда попасть, как ни пытался. Мне кажется,
потому, что он никогда не был благословлен божеством. Он никогда не
почувствовал, как в душе его трепещут крылья, не видел искрящейся ауры,
которая является первейшим знаком, что тобой овладели боги. Я часто
разрешал ему сидеть подле себя, пока я бил в барабан, а потом катался по
полу, находясь в божественном экстазе.
Там, где надо было работать - строить каналы, укреплять стены,
выполнять любую работу, что посылали мне боги - Энкиду был со мной рядом.
На священных церемониях он стоял подле меня, подавая мне священные чаши
или поднимая на алтарь жертвенных животных - быков и овец - так легко,
словно это были птицы. Когда наступали времена охоты, мы охотились вместе,
и здесь он превосходил меня, поскольку знал животных так, как может их
знать только брат по крови. Он стоял, закинув голову назад, ловя ноздрями
воздух, а потом указывал в ту или иную сторону и говорил:
- Там лев. - Или: - Там слон.
И он никогда не ошибался. Мы снова и снова выходили на охоту в болота
или степи, и не было случая, чтобы мы не взяли зверя. Мы вмести убили трех
огромных слонов-самцов в большой излучине реки, и потом принесли их бивни
и шкуры в город и повесили их для обозрения на фасаде дворца. В другой раз
он смастерил яму, покрытую сверху ветвями, и мы поймали в нее огромного
слона, которого потом привели в Урук, где он простоял, ревя и фыркая, в
особом загоне всю зиму, пока мы не пожертвовали его Энлилю. Мы охотились
на львов - черногривых и безгривых. Мы охотились на них с наших повозок.
Энкиду бросал дротик в точности как я - одинаково метко правой и левой
рукой. Говорю вам, мы были единой душой в двух телах.
Конечно, во многом мы были разные. Он вел себя куда шумнее и
хвастливее, особенно когда ему случалось перепить вина, шутки его не
отличались вкусом. Мне приходилось видеть, как он смеется над такими
остротами, от которых и ребенок бы с неудовольствием поморщился. Что
поделать, он был человеком, выросшим среди диких зверей. У него было свое
достоинство, врожденное благородство, но это было не то благородство,
которое присуще человеку, выросшему во дворце, и чьим отцом к тому же был
царь. Мне было хорошо, оттого что Энкиду шумел и хвастался подле меня,
потому что я был слишком серьезен, и мне от этого было плохо. Он делал мои
дни светлее, но не так, как придворный шут, чьи остроты тщательно
продуманы, а легко и естественно, как бодрящий прохладный ветерок в
палящий день.
Он резал правду с подкупающей искренностью. Когда я взял его в храм
Энмеркара, думая, что он будет поражен его красотой и величием, он тут же
сказал:
- Ой, какой маленький и уродливый!
Этого я не ожидал. Позже я стал воспринимать великий храм моего деда
глазами Энкиду, и воистину, он показался мне маленьким и уродливым, да еще
он очень нуждался в ремонте. Но вместо того чтобы его чинить, я снес его
совсем и построил новый, роскошный, в пять раз больше, на Белом Помосте.
Это тот самый храм, что и теперь стоит там, и по-моему, завоюет славу в
грядущих тысячелетиях.
Не обошлось без неприятностей. Когда я сносил храм Энмеркара, я
рассказал Инанне, что собираюсь сделать, и она посмотрела на меня так,
словно я плюнул на алтарь, и ответила:
- Но ведь это величайший из храмов!
- Тот храм, что был на его месте ранее, тот, что построил Мескингашер,
был тоже величайшим храмом в свое время. А теперь его никто не помнит. В
самой природе царей заложено стремление заменять великое величайшим,
прекрасные храмы прекраснейшими. Энмеркар хорошо строил, но я буду строить
лучше.
Она испепеляла меня гневным взглядом:
- А где будет жить богиня, пока ты строишь новый храм?
- Богиня живет во всем Уруке сразу. Она будет жить в каждом доме, на
каждой улице, в воздухе над нами - так же, как сейчас.
Инанна была в ярости. Она собрала совет старейшин, совет народа, чтобы
объявить свое несогласие. Но никто не мог удержать меня от стремления
построить новый храм. Царь должен прославлять богиню, посвящая ей все
новые и новые храмы. Поэтому мы стерли с лица земли храм Энмеркара, до
самого основания, хотя оставили нетронутыми те подземные лабиринты, в
которых прячутся демоны: мне не хотелось с ними связываться. Я привез
известняковые плиты из карьеров, чтобы они стали новым основанием храма, и
заложил фундамент, какого еще свет не видывал: таковы были его размеры.
Горожане Урука в удивлении ахали, когда приходили посмотреть, как
продвигается дело, какова ширина и длина будущего строения.
Строя новый храм, я применил все секреты строительного искусства,
которыми только владел. Я поднял выше Белый Помост, пока он не достиг
полпути до небес, и поставил свой храм высоко, так, как стоят храмы в
Кише. Я сделал стены гораздо толще, чем их делали раньше, и стены эти
сплошь состояли из ниш и выступов, крепких, словно бедра богов. Чтобы
украсить стены, я придумал нечто столь прекрасное и удивительное, что за
одно это меня должны помнить, даже если все мои прочие достижения и
завоевания будут забыты. В глиняную штукатурку, пока она еще не просохла
на стенах, вгоняли длинные "гвозди" - конусы из хорошо обожженной глины.
Их шляпки раскрашивали белым, красным, желтым и черным цветом. Они
образовывали удивительные цветные орнаменты. Когда глаз скользит по стенам
моего храма, он радуется многоцветию и сложности узора. Это все равно что
смотреть на тканый ковер. Но ковер этот сделан не из цветной шерсти, а из
раскрашенных "шляпок" гвоздей.
Энкиду полагал, что маленькое святилище Лугальбанды, которое Думузи
построил много лет назад возле солдатских казарм в районе Льва, было
недостойно моего отца. Мне пришлось с этим согласиться. Я снес это
святилище, и построил на его месте великолепное и куда более подходящее
памяти моего отца. Его нити и выступы сплошь покрыты мозаикой из ярко
раскрашенных шляпок гвоздей. А в центре я оставил статую Лугальбанды
черного цвета, ту самую, которую когда-то воздвиг Думузи, потому что это
была благородно выполненная статуя и я не мог выбросить что-то, сделанное
из такого редкого у нас материала, как черный мрамор. Но зато я окружил
эту статую лампами, горящими на треножниках, позади которых стояли ярко
начищенные медные зеркала, так что в святилище был яркий свет все время
дня и ночи. Мы украсили стены росписями, изображавшими леопардов и быков,
так как это были жертвы Энлилю, которого так любил Лугальбанда. На
посвящении храма я окропил кровью львов и слонов плиты пола. Мог ли кто
осмелиться сказать, что герой и воин Лугальбанда удовлетворится меньшим?!
Войны не было. Эламиты притихли, племя пустыни Марту грабило и
разбойничало в других местах, падение величественной династии Акки, царя
Киша, устранило постоянную опасность с севера. То, что царь Ура объявил
себя царем Киша, меня не тревожило: Ур и Киш очень далеко друг от друга, и
я не видел возможности объединить силу этих двух городов против нас.
Поэтому я жил спокойной и мирной жизнью в Уруке. Мы богатели на торговле
хлебом, вместо того чтобы искать добычи в войнах.
В те годы торговцы и посланники Урука отправлялись во все концы света
по моему приказанию, чтобы увеличить славу города. С восточных гор они
привозили кедровые бревна в пятьдесят и даже шестьдесят кубитов длиной,
бревна уркаринну, длиной до двадцати пяти кубитов, которые мы использовали
на строительстве новых храмов. Из города Урсу в горах Ибла они привозили
дерево забалу, огромные бревна ашукху, древесину ясеней. С Уману, горы в
земле Менуа, и с Базаллы, горы в земле Амуру, мои посланцы возвращались с
огромными глыбами редкого черного мрамора, из которых ремесленники
высекали статуи для храмов. Я ввозил медь с Кагалада, горы Кимаш, и
собственными руками сделал из нее изголовье скипетра. С Губина, горы, где
растут деревья хулуппу, я возил древесину, а из Магды - асфальт для
строительства помостов храмов, с горы Баршиб я по воде сплавлял в лодках
роскошный камень налуа. У меня были планы отправить экспедиции дальше - в
Макан, в Мелухху и Дильмун.
Город процветал. С каждым днем возрастало его великолепие. Я взял себе
жену, и она родила мне сына; по праву царя я взял себе еще одну жену. Мир
царил вокруг. В ночь нового года я пошел в храм, который сам же и
выстроил, и лег с пламенной Инанной в обряде Священного Брака: с каждым
годом она льнула ко мне все более страстно, ее тело двигалось под моим все
исступленнее, словно за одну ночь она получала удовлетворение своих
желаний за целый год. Дни мои озарялись любовью Энкиду, вино текло рекой,
каждый день к небесам поднимался дым с жертвенников для богов, и все было
прекрасно. Я думал, что таким мое правление и останется во веки веков. Но
боги не дают такой благодати. Чудом можно считать, что они вообще дают ее
нам.

20
Как-то раз я пришел к Энкиду и встретил его в мрачном и тяжелом
настроении; он хмурился, вздыхал, и был близок к рыданиям. Я спросил его,
что его терзает, хотя был уверен, что знаю ответ. И он сказал:
- Ты подумаешь, что я глуп, если я тебе расскажу.
- Может быть, ну и что? Говори.
- Да глупости все это, Гильгамеш!
- По-моему, нет, - Я пристально посмотрел на него и сказал: - Позволь
мне догадаться. Тебе стала надоедать наша жизнь в изнеженности и
праздности. Тебе тяжело стало сидеть здесь и ничего не делать.
Лицо его покраснело и он в удивлении ответил:
- О великие боги, как ты догадался?
- Не надо быть мудрецом, чтобы увидеть это, Энкиду.
- Мне бы не хотелось, чтобы ты подумал, что я опять хочу вернуться к
своей прежней жизни и нагишом бегать по степи.
- Нет, в этом я не сомневаюсь.
- Но я тебе одно скажу: я здесь становлюсь как кисель. Вся моя сила
куда-то ушла от меня. Руки мои стали вялыми, а дыхание - трудным и
коротким.
- А наши охотничьи походы? А игры, в которые мы играем на полях наших?
Их недостаточно, Энкиду?
И тихим голосом, который едва был мне слышен, он ответил:
- Мне стыдно признаться в этом, но их недостаточно.
Я положил руку ему на плечо.
- Ну, так и мне их мало.
Он удивленно моргнул:
- Что такое ты говоришь?
- То, что чувствую такую же тоску, как и ты, Энкиду. Мое предназначение
связывает и ограничивает меня. То спокойствие, за которое я так боролся
ради города и его благополучия, теперь стало моим врагом. Душе моей так же
муторно, как и твоей. И так же, как ты, я тоскую по мужественным деяниям,
Энкиду, по приключениям, по опасностям, по свершениям, которые могли бы
прославить мое имя перед человечеством. Мне здесь не по себе, словно меня
гладят против шерсти. Я тоскую по великому путешествию.
Это была правда. В Уруке все было так спокойно, что быть в нем царем
было все равно, что быть лавочником. Я не мог принять для себя эту участь,
так как боги вложили в меня частичку божественной сущности, и моя
божественная часть не спит, вечно ищет новизны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37