Управляющий объяснил мне, что это
особое железо. Оно упало с неба в земле Дильмун, и его сплавляли с другим
металлом, которому не было названия, он то и давал сплаву белый цвет и
особую твердость. Много раз с тех пор я мечтал о таком металле для выделки
оружия и о тайне его выплавки.
Как бы там ни было, я никогда не видел никого, выбритого более чисто,
чем Акка. Все высшие сановники тоже ходили бритыми, кроме тех, предки
которых были люди пустыни, так как их волосы слишком густые и брить их -
нелегкая задача. Я это понимаю, потому что мои волосы точно такие же, как
у Лугальбанды. Во мне тоже течет кровь людей пустыни: мой рост, мои густые
волосы и борода говорят об этом, хотя нос у меня не острый и загнутый, как
у них. В любом городе страны живет немало детей пустыни, но в Кише их
больше, чем в любом другом месте. В Кише их было, наверное, больше
половины населения, и на улицах мне приходилось слышать их речь так же
часто, как и нашу собственную. Акка знал, что я убежал от Думузи.
Казалось, он знал много из того, что происходит в Уруке, куда больше, чем
я. Нет ничего удивительного в том, что такой могущественный царь, как
Акка, держит широкую и мощную сеть лазутчиков в городе, который считается
соперником Киша. Что меня удивило, так это источник, откуда пришли эти
сведения. Эта истина открылась мне позже.
- Что же ты натворил, - спросил Акка, - что заставило царя так
поступить с тобой?
Над этим я и сам много думал. Почему Думузи вдруг стал смотреть на
меня, как на врага, не замечая меня все шесть или семь лет, что прошли со
смерти моего отца? Или это время я не представлял совершенно никакой
опасности его владычеству? Хотя я был силен и высок не по годам, я еще не
был готов играть хоть сколько-нибудь значительную роль в управлении
городом. Наверняка Думузи это понимал. Если по мальчишеству я когда и
хвастался, что в один прекрасный день стану царем, так ведь это и было
мальчишеское хвастовство, пока правление моего отца, героя Лугальбанды,
было еще свежо в моей памяти. Все мечты о царской власти, которые у меня
были в более поздние времена - я не отрицаю, что они у меня были, - я
держал при себе.
Сидя за столом Акки, я вспомнил, что был в Уруке некто, кто посвятил
немало времени предсказанию мой судьбы, и казалось, не сомневался, что мне
суждено стать царем. Разве не нашептывала она о радостях, которые мы
разделим, когда я приду к власти? Разве не зашла она столь далеко, что
изыскала имя, под которым я буду править?
И она была совсем близко от ушей Думузи.
- Как тебе кажется, что подумает Думузи, - спросил я Акку, - если он
узнает, что в мою душу вошел великий дух божественного Лугальбанды и что
дух этот все время пребывает во мне?
- Так вот значит, в чем дело! - воскликнул Акка, и глаза его
заблестели.
Он поднес к губам чашу с пивом, отпил из нее, и задумался.
Помолчав, он ответил, внимательно наблюдая за мной:
- Если бы дело обстояло так, или Думузи просто подумал бы, что это
может быть правдой, тогда воистину ты представлял бы огромную опасность
для Думузи. Он знает, что не стоит и волоса из бороды твоего отца. Он
боится самого имени Лугальбанды. Но мертвый Лугальбанда ему не страшен. Он
не представляет опасности для трона Думузи.
- Да, это так.
- Да, - сказал Акка, улыбаясь. - Но если станет известно, что дух
великого и доблестного Лугальбанды избрал ныне своим обиталищем крепкое
тело его сына и что сын уже приближается к возрасту, когда он сможет
играть роль в управлении городом... Что ж, тогда это другое дело - ты
становишься для Думузи опасностью, серьезной опасностью...
- Достаточно серьезной, чтобы меня убить?
Акка развел руками:
- Что гласит пословица? Что трусу львы чудятся там, где храбрец видит
кошек? Я бы не боялся духа Лугальбанды, будь я на месте Думузи. Но я не
Думузи, а он воспринимает мир по-другому.
Он подлил мне еще пива, отогнав жестом слугу, и сказал:
- Если и впрямь тот бог, что выбрал тебя, Лугальбанда - а я не
удивлюсь, если так оно и есть, - то неумно с твоей стороны дать Думузи
хоть малейший намек на это.
- Я это понимаю. Но если Думузи что-то и знает об этом, то не от меня.
- Но от кого-то он это узнал, а этот кто-то узнал это от тебя. Так
ведь?
Я кивнул.
- Значит, ты разговорился с другом, который оказался недругом, и тебя
предали, так?
Сквозь стиснутые зубы я выдавил из себя:
- Я же просил ее не говорить об этом никому! Правда, она не стала
обещать и даже рассердилась, что я просил у нее обещание.
- Значит это ОНА.
Я покраснел:
- Я тебе рассказываю больше, чем собирался.
Он накрыл мою руку ладонью.
- Ах, мальчик! Ты не рассказываешь мне ничего нового. Но здесь ты в
безопасности. Ты под моей защитой и в безопасности. Все позади, выпей-ка
еще пива. Посмотри, какое оно! Ячмень, из которого готовят это пиво,
оставляют специально только для царя. Пей, парень! Пей!
Я пил еще и еще. Разум мой оставался ясным, ибо гнев не давал мне
опьянеть. Она побежала к Думузи, думал я, когда выведала обо мне все,
вовсе не задумываясь, что подвергает меня смертельной опасности. Или это
было так задумано предать меня? Но почему? Может это просто преступное
легкомыслие? А может она следовала слишком сложному расчету, которого я
пока не мог понять? Я понимал, что она явно была тем человеком, который
организовал мое изгнание, выдав мою тайну именно тому человеку, которому
она больше всего грозила. Во мне поднялась волна такой ярости, что окажись
она рядом, я бы прикончил ее на месте - богиня она или нет.
Мы с Аккой засиделись до поздней ночи. Он рассказывал мне о своих
сражениях с Лугальбандой, о том дне, когда они сошлись в поединке под
стенами Киша и, сражаясь до заката солнца, ни один из них не смог победить
другого. Он всегда относился к моему отцу с величайшим уважением, сказал
он, даже когда они поклялись враждовать до смерти. Потом он приказал
открыть еще сосуд пива - я был потрясен, сколько он пьет, ничего
удивительного, что на костях у него столько жира, - и чем больше он пьянел
от пива, тем пространнее становились его истории, за которыми невозможно
было уследить. Он стал рассказывать о сражениях между его отцом
Энмебарагеси и моим дедом Энмеркаром, о войнах, которые велись, когда он
был мальчиком, а потом забрался в такие дремучие дебри легенд, где
упоминались цари, имена которых я никогда не слышал. Он становился все
пьянее и сонливее, а я все больше трезвел. Но я чувствовал, что он не так
пьян, как хочет казаться, и все время исподволь следит за мной с
пристальным вниманием: я не забыл, что этот человек был царем Киша,
великим правителем великого города, выживший в сотнях сражений, хитрый и
мудрый правитель.
Он выделил мне по дворце анфиладу покоев, подавляющих роскошью, посылал
мне столько наложниц, сколько я мог пожелать, а потом дал мне жену. Звали
ее Ама-суккуль. Она была дочерью Акки и одной из его прислужниц. Ей было
тринадцать лет и она была девственна. Когда он мне ее предложил, я не
знал, что ответить, так как не был уверен, что прилично брать жену в чужом
городе, мне казалось, что мне надо хотя бы получить согласие моей матери
Нинсун. Но Акка был глубоко уверен, что принц, долгое время гостящий в
Кише, не должен оставаться без жены. Нетрудно было понять, что,
отказавшись, я глубоко оскорблю его чувство гостеприимства и его чувства к
дочери. Брак в Кише, рассуждал я, не может считаться действительным в моем
родном городе, если когда-нибудь я пожелаю от него освободиться. Так взял
я мою первую жену. Ама-суккуль была веселой девушкой с округлой грудью и
славной улыбкой. Она была неразговорчива, за все время нашего брака она
никогда не заговаривала первая, если к ней не обращались. Я жалею, что мы
не были ближе друг другу. Но боги, увы, не послали мне счастья открывать
душу женщине в браке. Все жены, которые у меня были, все они были мне
чужими.
Я знаю, почему это было так. Я осмеливаюсь говорить это здесь, хотя вы
сами увидите это, по мере того, как будет развертываться повесть о моей
жизни. Все это потому, что всю свою жизнь я был связан странным,
неисповедимым путем с темной душой этой женщины, жрицей Инанной, которая
никогда не могла быть моей женой, но она не оставила в моем сердце места
ни одной другой женщине. Я любил ее, я ненавидел ее - часто то и другое
одновременно - я постоянно находился в состоянии борьбы с этой женщиной,
поэтому мне не довелось изведать обычной согревающей любви ни с одной
другой. Это правда. Кто это говорит, что жизнь царей и героев легка и
приятна?
Акка привязал меня к себе и другим образом, навязав мне вассальную
клятву, которая должна была иметь силу, даже если я когда-нибудь буду
правителем Урука.
- Я поклялся защищать тебя, - объяснил он, - и ты в ответ должен
поклясться в своей верности мне.
У меня были сомнения, не продаю ли я с позором Урук, становясь вассалом
Киша? Оставшись один, я пал на колени и просил дух Лугальбанды наставить
меня на путь истинный, но не услышал в своей душе ничего, что говорило бы
мне, что произносить такую клятву нельзя. В каком-то смысле мы были
обязаны сохранять верность Кишу, поскольку именно в Киш была ниспослана с
небес царская власть после Потопа и боги никогда не отменяли первенства
Киша. Давая клятву, я как бы подтверждал существующее первенство Киша и
нашу преданность, которые и ранее негласно признавались. У меня мелькнула
мысль, что в общем мне безразлично то, что я признал Акку своим сюзереном,
если только - стань я царем в Уруке - он не потребует, чтобы я платил ему
дань или выполнял бы его приказы. В клятве об этом ничего сказано не было.
Клятву я поэтому принес. Сетью Энлиля поклялся я в верности царю Киша.
Не было и разговора о том, чтобы я вернулся в Урук через несколько
недель, как мне поначалу представлялось. Вскоре не заставили себя ждать
посланники Думузи и мягко, но настойчиво просили Акки выдать меня. "Горько
тоскуют в Уруке по сыну Лугальбанды, - говорили они. - Наш царь
изголодался по его советам и ищет его сильной руки на поле сражений".
- Ах! - отвечал Акка, закатив глаза и изображая великую скорбь, - но
сын Лугальбанды и мне стал сыном, и я не расстанусь с ним за все сокровища
мира. Скажите Думузи, что я умру от горя, если сын Лугальбанды покинет
пределы Киша столь скоро!
Наедине Акка сказал мне, что его лазутчики доложили, что Думузи в ужасе
от того, что будто бы я в Кише собираю армию, чтобы его свергнуть. В Уруке
меня объявили врагом города, сказал Акка, и наверняка убьют, если я попаду
Думузи в руки.
Так я остался в Кише. Все-таки я ухитрился передать словечко моей
матери, что я жив-здоров и выжидаю удобное время, чтобы направиться домой.
Жизнь в Кише почти не отличалась от жизни в Уруке. В Уруке мы если
хлеб, мясо, пили пиво и финиковое вино, в Кише было все то же самое. В
Уруке и в Кише носили одежду из шерсти и полотна, в зависимости от времени
года, и даже моды были похожи. Улицы Урука были такие же, как и в Кише.
Дома в Уруке были с плоскими крышами, иногда двухэтажные, иногда
одноэтажные, обожженные кирпичи внизу, глиняные необожженные - вверху,
дома побелены. В Кише все было точно так же. В Уруке и Кише говорили на
одном языке. Единственной разницей - но очень значимой для меня - были
боги. Главные храмы Урука посвящены, разумеется, Инанне и великому
небесному отцу Ану. В Кише, разумеется, никто не сомневается в величии и
силе Ана и Инанны, но храмы посвящены здесь богу бурь Энлилю и великой
матери Нинхурсаг. Поначалу мне было непривычно находиться постоянно в
присутствии этих богов, а не тех, что правят Уруком. Я больше боюсь богиню
Инанну, чем люблю, но все равно мне тяжело пребывать там, где нет Инанны.
Внешне нет особых различий, но по сути все разнится: в Кише даже небо
другого оттенка, воздух иной на вкус, и не чувствуешь присутствия Инанны с
каждым вздохом.
В Кише я окончательно отточил свое воинское мастерство и получил уроки,
которые мне давно пора было знать. Я уже вошел в возраст мужей, но я не
знал еще вкуса битвы. Акка дал мне возможность не просто вкусить, а
устроил мне пир-горой военного искусства.
Войны велись на востоке, в суровом холмистом царстве Элам. Край этот
богат тем, чего мы лишены: строевой лес, медные и оловянные руды,
алебастр, обсидиан, гранат, оникс. Мы же владеем многими желанными для них
вещами: плодами наших заливных лугов, ячменем и пшеницей, абрикосами и
лимонами, шерстью и льном. Прямой смысл нашим землям вести между собой
торговлю, но не такова воля богов: на каждый год мира между нами и
эламитами приходится три года войны. Они спускаются в наши низины грабить
- мы вынуждены посылать армии, чтобы прогнать их прочь, и в свою очередь
отобрать у них то добро, которым они владеют.
Отец Акки, царственный Энмебарагеси, одержал великую победу над Эламом
и на какое-то время подчинил его себе. Но во времена Акки эламиты вышли
из-под подчинения Киша. Вдоль всей границы ныне бушевала война, поэтому на
втором году моей изгнаннической жизни я отправился с армией Киша на ту
широкую, обдуваемую всеми ветрами равнину, за которой лежит Суса - столица
Элама.
Я много лет бредил битвами, еще с того времени, когда мой отец, в
краткой передышке между боями, рассказывал мне о значении колесниц в битве
или дротиков. Я вел потешные бои, рисовал планы боя и вел своих друзей по
играм в бешеные атаки против невидимых врагов. Есть песнь войны, которую
слышит только ухо воина - высокий, пронзительный звук, несущийся сквозь
густой от зноя воздух, разрезая его, словно лезвием, и пока ты не слышал
этой песни, ты не воин, не мужчина. В первый раз я услышал эти звуки возле
реки Каркхах, в землях Элама.
Всю ночь, под сияющей луной, мы готовились к атаке, натирая маслами то,
что было сделано из дерева или кожи, и начищая бронзу. Небо было таким
чистым, что мы видели, как по нему расхаживают боги - огромные рогатые
силуэты, голубые на фоне черного неба. Они перепрыгивали с облака на
облако. Огромный силуэт Ана, невозмутимого, всевидящего, казалось,
заполнил небеса. Великий Энлиль сидел на троне, вызывая бури в далеких
краях. Воздух был горяч и сух. Мы зажгли огни в честь богов и зарезали
быков, и боги спустились к нам, и их божественное присутствие наполнило
наши сердца. На заре я надел свой сияющий шлем, кожаную предохранительную
набедренную повязку, сверху короткую юбку из овечьей шкуры и вступил в
повозку, будто это был мой двадцатый, а не первый год на полях сражений.
Взревели трубы. Из сотен глоток вырвался боевой клич:
- За Акку и Энлиля! За Акку и Энлиля!
Я слышал свой собственный голос, низкий и хриплый, выкрикивая те же
слова. Ранее я и представить подобного не мог:
- За Акку и Энлиля!
И мы двинулись на равнину.
Моего возничего звали Намгани. Это был широкоплечий, широкогрудый
человек родом из Лагаша, в Киш его продали еще мальчиком, и ему неведомо
было иное ремесло, кроме войны. Шрамы, старые и недавно зажившие покрывали
его, словно знаки почета. Перед тем как подхлестнуть ослов, он обернулся
ко мне и усмехнулся - зубов у него во рту было четыре или пять.
Акка дал мне великолепную повозку: четырехколесную, а не двухколесную,
как положено новичкам. Нельзя сыну Лугальбанды, сказал он мне, ездить в
чем попало. Для этой упряжки царь подарил мне четырех крепких ослов,
быстрых и сильных. Я сам помчал Намгани их запрягать, подгоняя хомут и
расправляя шлеи и уздечки. Это были хорошие животные, терпеливые и
сообразительные. Конечно хорошо было бы ринуться в бой на мощных,
длинноногих лошадях, а не на наших кротких ослах. Но мечтать о том, чтобы
запрячь коней - этих таинственных животных северо-западных гор, - все
равно, что мечтать о том, чтобы запрячь бурю. Поговаривали, что в землях
за Эламом люди нашли способ приручить лошадей и ездить на них, но мне
кажется, это пустые слухи. Вдали я видел, как черные кони проплывают,
словно призраки, над выжженными равнинами. Я не мог представить, как эти
животные, даже если их вообще можно поймать, могут быть покорены и служить
людям так преданно.
Намгани подхватил поводья и приник к леопардовой шкуре, которая спереди
покрывала раму повозки. Я слышал, как завизжала ось, как заскрипели
деревянные колеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37