"Продолжим".
Он передал мне воду, и я вылил ее в могилу и произнес нужные слова.
Потом я снял головную повязку и разодрал одежды, разбил ожерелье и
браслеты. Тело болело, на глаза словно кто-то давил, в груди была страшная
тяжесть, а кто-то словно стискивал меня за горло, так что я едва мог
дышать. Это был конец обряда. Теперь путешествие Энкиду в подземный мир
закончилось. Он ушел. Я остался один. Мука терзала мою душу. Я бросился на
землю и в последний раз оплакал Энкиду. Потом плач прошел. Я успокоился. Я
лежал спокойно, потом поднялся, не говоря никому ни слова. Собственными
руками я замуровал могилу кирпичами, а жрецы забросали ее землей.
Во дворец я вернулся один. Весь тот день я в молчании сидел в самых
дальних покоях, никого видя. Я вслушивался, стараясь услышать смех Энкиду,
потоками заливавший дворец. Молчание. Я слушал не позовет ли он меня.
Молчание. Я подумал, как это было бы - пойти сейчас на охоту, и представил
себе, как поворачиваюсь к нему, чтобы взять у него дротик. А его возле
меня нет. Я чувствовал по нему такую тоску, которую, как я уже знал,
никогда нельзя будет утолить. Почему, подумалось мне, именно я был избран
для того, чтобы пережить такую потерю? Потому что я - царь? Потому что моя
жизнь шла от победы к победе, и сами боги стали мне завидовать? Может
быть, Энкиду был дарован мне только затем, чтобы его потом отняли, может
быть, таков замысел богов? Дать мне вкусить настоящего счастья, чтобы
потом я узнал вкус настоящего горя.
Я был одинок. Что ж. Я был одинок и прежде. Но в тот день, в день
похорон моего единственного друга, мне казалось, что такого одиночества я
никогда раньше не ведал.

28
Говорят, что все раны врачует время. Может быть, хотя часто на месте
ран остается безобразная толстая и сморщенная кожа. Один день перетекал в
другой, и я ждал, что на том месте, где Энкиду был безжалостно оторван от
меня, образуются шрамы. Я бродил по коридорам дворца и не слышал его
смеха, не видел его крупного грузного тела, вразвалку бредущего по
террасе, и думал, что скоро привыкну к его отсутствию. Но этого не
происходило. Каждый день какая-нибудь мелочь напоминала, что его не было
со мной и уже не будет.
Я не мог этого выносить. Я просто должен был куда-нибудь деться из
Урука. Куда бы я ни посмотрел в Уруке, везде на улицы его падала тень
Энкиду. В гуле толпы я слышал голос Энкиду. Не было места, где можно было
бы укрыться от воспоминаний. Это было каким-то безумием. Это было мукой,
сводившей с ума. Она пробиралась в каждый уголок моей души и делала
бессмысленным все то, что когда-то казалось мне важным. Сперва то, что
терзало меня и проедало мне кишки, казалось просто потерей Энкиду, но
потом я понял, что настоящая причина моей муки лежала гораздо глубже: не
столько смерть Энкиду меня терзала, сколько сознание самой смерти. Ибо я
знал, что со временем я смогу примириться даже с потерей Энкиду. Я не был
настолько глуп, чтобы думать, что эта рана никогда на зарастет. Но как мог
я примириться с потерей всего мира? Как мог бы я примириться с потерей
самого себя? Снова и снова я начинал думать об этом и отступал. Смерть
придет, Гильгамеш, даже за тобой. Вот что ждало впереди, насмешливая
черная маска смерти. И знание, что смерть неизбежна, лишала мою жизнь
всякой радости.
Как и в день похорон моего отца Лугальбанды много лет тому назад, я
почувствовал такой ужас перед смертью, что едва мог дышать. Я сидел на
своем высоком троне, думая, что Энкиду умер и теперь бродит, еле волоча
ноги, в том месте, где прах и пыль, одетый, словно птица, унылыми перьями,
ужиная холодной глиной. Довольно скоро и я отправлюсь в это темное и
мрачное место. Сегодня - царь в роскошном дворце, завтра - птица,
хлопающая крыльями, - что же, такова судьба. Я вспомнил, что мальчиком дал
обет победить смерть. Смерть, ты мне не противник! Так я хвастался. Я был
слишком горд, чтобы умереть. Смерть была оскорблением, которого я не мог
бы вынести, и я отвергал власть смерти надо мной. Но могло ли это быть?
Смерть поразила Энкиду. Вне всякого сомнения смерть придет и за
Гильгамешем в свой черед. Уверенность в этом лишала меня всякой силы. Я
больше не хотел быть царем. Я не хотел совершать жертвоприношения и
возлияния, чинить каналы и вести в бой войска. Зачем заниматься всем этим,
если жизнь наша - вроде жизни тех зеленых мушек, что пожужжат-пожужжат
несколько часов в сумерках, а потом погибают? Нам даются друзья, а потом
этих друзей отбирают у нас. Тогда лучше вообще не иметь друзей? Размышляя
таким образом, я пришел к мысли, что человеческие деяния вообще не имеют
смысла, что в них нет ни ценности, ни цели. Мухи, мухи, жужжащие мухи -
вот что мы такое, и ничего более, говорил я себе. Смерть - это великая
шутка богов, сыгранная над нами. Какой смысл быть царем? Царем мух? Я не
буду больше царем. Я убегу из этого города в пустыню.
Можно считать, что из города меня изгнал страх смерти. Я не мог более
здесь оставаться. Я был опустошен. Охваченный страхом смерти я в
одиночестве покинул Урук.
Я никому не сказал, куда ухожу. Я сам этого не знал. Я не предупредил,
что ухожу. Я не оставил вместо себя временного правителя. Я не оставил
указаний, что надо делать в мое отсутствие. Безумие правило мной. На
рассвете я ушел, взяв с собой такой же маленький узелок, который я нес,
убегая в Киш мальчиком.
Горе давило меня. Страх затаился во мне, словно ядовитая змея. Волосы
мои были всклокочены. Я не позволял их обрезать с первого дня болезни
Энкиду. Моей одеждой была львиная шкура и сандалии крестьянина. По-моему,
никто, если бы встретил меня, не узнал бы во мне Гильгамеша-царя - таким
одичавшим и перепуганным я выглядел. Я бы и сам себя не узнал, мне
кажется.
Печально побрел я в пустыню, идя наугад, без цели, не ища дорог, только
мечтая найти такое место, где я мог бы скрыться от гончих псов смерти.
Не могу сказать, куда я шел. Мне теперь думается, я пошел на восток к
Эламу, в ту зеленую глушь, где впервые был найден Энкиду, словно я
надеялся, что встречу там еще такого, как он. Потом я повернул к северу, к
земле, называемой Ури, а затем, наверное, я повернул к западу, где живут
люди племени Марту, а потом... не знаю. Я не замечал ничего вокруг. Я шел
ночью и днем, спал, где придется или вообще не спал. Я шел, не зная, куда
я иду, где я был. В одном я уверен: во время этих скитаний я все время
пребывал за границами нашей Земли. Много раз, мне кажется, я подходил к
границам мира, заглядывая через стены, окружающие мир, в те области,
которые находятся за пределами этого мира. Может быть я не только
заглядывал, может быть я заходил туда. Не знаю. Я был в безумии.
Я стал бояться таких вещей, каких никогда не боялся прежде. Однажды на
горном перевале до моих ноздрей донесся запах льва. Воздух был холоден и
колол ноздри. Запах льва был резкий и острый. Если бы я тогда был
Гильгамеш, а возле меня был бы Энкиду, мы бы взбежали по скалам и
поохотились на этих львов ради их шкур и сделали бы из них плащи, прежде
чем лечь спать. Но Энкиду был мертв, а я больше не был Гильгамеш. Я был
никто, я был безумен.
Страх напал на меня и я задрожал. Я поднял глаза. Луна сияла, словно
большой светильник над острыми пиками гор, и я взмолился богу Нанне:
- Защити меня, молю тебя, ибо я боюсь.
Эти слова, "Я БОЮСЬ", прозвучали для меня так странно, когда я их
произнес, словно еще жива была частица Гильгамеша. "Я БОЮСЬ". Разве я
когда-нибудь говорил прежде эти слова? Да, я и раньше боялся смерти, но
бояться львов?
Нанна сжалился надо мной. Он послал мне глубокий сон. Мне снились сады
и цветы, а когда утренний свет озарил мир и разбудил меня, я увидел вокруг
себя львов, радовавшихся жизни. Теперь я не почувствовал в себе никакого
страха. Я взял в руки топор. Я вытащил из-за пояса кинжал. Я ворвался в
гущу этих львов, словно стрела, выпущенная из лука. Я убил двух-трех и
разогнал остальных. Это было лучше, чем ежиться от страха и закрывать
голову руками. Но я все еще был безумен.
В другом месте, где деревья росли густо и листья у них были, как
маленькие острые наконечники стрел, я увидел птицу Имдугуд, примостившуюся
на ветке. Ее острые красные когти глубоко впились в дерево. Птица Имдугуд
узнала меня и окликнула:
- Куда ты держишь путь, сын Лугальбанды?
- Это ты, птица Имдугуд?
Она расправила крылья, они у нее похожи на орлиные, и выпрямила шею, на
которой сидела львиная голова. Глаза ее горели, будто были украшены
драгоценными камнями. Я сказал ей:
- Я смерти боюсь, птица Имдугуд. Я ищу такое место, где бы смерть не
могла меня найти.
Она рассмеялась. Смех ее был, тихий и страшный, как смех львицы.
- Смерть нашла Энкиду. Смерть нашла Думузи. Смерть нашла героя
Лугальбанду. Почему ты думаешь, что смерть не найдет Гильгамеша?
- Я на две трети бог и только на треть - человек.
Она снова рассмеялась.
- Тогда две трети тебя останутся жить, а умрет лишь треть.
- Ты смеешься надо мной, Имдугуд. Зачем быть такой жестокой? - Я
простер к ней руки. - Что я тебе сделал, что ты надо мной смеешься? Ты
мстишь за то, что я прогнал тебя с дерева хулуппу? Но дерево принадлежало
Инанне. Я тебя просил по-доброму, ласково и вежливо. Помоги мне, Имдугуд.
Слова мои, казалось, проникли ей в душу. Она тихо спросила:
- Чем же я могу тебе помочь, сын Лугальбанды?
- Скажи мне, куда мне бежать, чтобы смерть не нашла меня?
- Смерть приходит ко всем, кто смертей, сын Лугальбанды.
- Ко всем без исключения?
- Без исключения, - сказала она. Потом, помолчав, она добавила: - Нет,
все-таки было одно исключение, и ты о нем знаешь.
Сердце мое заколотилось. Я умоляюще сказал ей:
- Кто-то, кто избежал смерти? Я не могу вспомнить. Подскажи мне,
подскажи!
- В своем безумии и отчаянии ты забыл героя Потопа.
- Зиусудра! Да, конечно!
- Он вечно пребывает в стране Дильмун. Ты это забыл, Гильгамеш?
Я дрожал от возбуждения. Это было как внезапная лихорадка. Для меня
впереди забрезжил свет надежды. Я радостно воскликнул:
- А если я пойду к нему, Имдугуд? Что тогда? Поделится ли он со мной
тайной, если я попрошу его?
Я снова услышал издевательский смех:
- Если попросишь? Если попросишь? Если попросишь?
Голос ее теперь напоминал карканье вороны. Она расправила свои огромные
крылья.
- Проси! Проси! Проси!
- Скажи мне, как попасть туда, Имдугуд?!
- Спроси!
Теперь мне все труднее становилось ее рассмотреть. Воздух словно
сгущался, и темные ветви деревьев казалось смыкались вокруг нее. И
слышался ее голос все слабее: слова ее терялись в шуме крыльев и смеха.
- Имдугуд? - вскричал я.
- Проси! Проси! ПРОСИ!
Раздался сухой громкий треск. С дерева упала ветка, как это случается,
когда лето бывает слишком сухим. Она упала к моим ногам. Когда я снова
посмотрел наверх, то не увидел никаких признаков птицы Имдугуд на фоне
бледно-голубого неба.

29
Да, Зиусудра. Я знал эту историю. Кто же ее не слышал?
Вот как спел ее мне арфист Ур-кунунна, когда я был ребенком во дворце
Лугальбанды.
Давным-давно пришло такое время, когда богам надоел человеческий род.
Грохот, шум, дрязги, поднимавшиеся к небу с земли, раздражали их. Больше
всех рассердился Энлиль. Он воскликнул: "Ну как можно уснуть, когда они
так шумят?!" И послал великий голод, чтобы уничтожить нас. Шесть лет не
было дождя. Крупинки соли выступили из земли и покрыли поля. Погиб урожай.
Люди поедали собственных дочерей, один дом пожирал другой. Однако мудрый и
сострадательный Энки сжалился над нами и прогнал засуху.
Во второй раз разгневанный Энлиля наслал на нас чуму, и снова милость
Энки принесла нам спасение. Те, кто заболел - выздоровели, а у тех, кто
потерял своих детей - родились новые. И снова мир кишел людьми, и шум
по-прежнему поднимался к небесам, словно рев дикого быка. Тогда снова
проснулся гнев Энлиля. "Я не могу сносить этот шум", - сказал Энлиль
богам, собравшимся на совет, и поклялся перед ними погубить род
человеческий, утопив всех живущих на земле.
Повелитель вод - мудрый Энки, жил в бездонной пучине. Поэтому Энки
поручили устроить страшный ливень, наводнение и потоп. Но так как Энки
любил людей, он устроил так, что погибли не все.
В те далекие времена в городе Шуруппаке правил царь по имени Зиусудра,
человек больших достоинств и набожности. Ночью во сне Энки явился к царю и
прошептал ему: "Оставь свой дом! Построй ковчег! Покинь свое царство и
спасай свою жизнь!" Он велел Зиусудре сделать ковчег равным по длине и
ширине, сделать над ним крепкую крышу, чтобы защититься от потока дождя, и
взять в свой ковчег семя всего сущего на земле, когда разразится великий
потоп.
И сказал Зиусудра богу: "Я выполню наказ, о. господин мой. Но что мне
сказать старшинам города и людям, когда они увидят, что я готовлюсь
уплыть?"
На что Энки дал хитрый ответ: "Иди и скажи им, что ты узнал, что Энлиль
возненавидел тебя, и ты не можешь жить в Шуруппаке или ступать ногой на
землю, которой правит Энлиль. Поэтому ты должен искать убежища в глубокой
пучине, там, где правит бог Энки. Но, уходя, скажи им, что, когда ты
уйдешь из города, Энлиль дождем прольет на них свою милость, что на город
Шуруппак польются отборная дичь, лучшая рыба, ливень пшеницы. Скажи им
так, Зиусудра".
Поэтому, с приходом зари царь собрал вокруг себя своих домочадцев и
приказал строить ковчег. Все принимали участие в строительстве, даже
маленькие дети, подносившие корзины смолы. На пятый день Зиусудра
прикрепил киль и обшивку. Стены были сто двадцать кубитов высотой и палубы
были сто двадцать кубитов длиной, а весь корабль был шириной с поле. Он
построил шесть палуб и разделил нутро корабля на девять частей, разгородив
их плотными и крепкими перегородками. Он законопатил все щели, отложил про
запас дерево, чтобы чинить ковчег, если понадобится. Пропитка дерева
потребовала много мер масла. Каждый день он забивал быков и" овец для
строителей, и давал им красное и белое вино в изобилии, словно это была
речная вода, так что они каждый день пировали так, словно это был новый
год. На седьмой день ковчег был завершен.
Трудно было спустить его на воду. Потом царь погрузил на него все свое
золото и серебро, посадил на борт всех людей своего дома и всех своих
ремесленников, а также животных и скот каждого рода, каждой твари по паре,
и животных, пасущихся в лугах, и диких зверей степей и гор. Он знал, что
скоро на земле настанет час потопа.
Небо потемнело и задул ветер. Зиусудра сам взошел на борт ковчега и
плотно законопатил все отверстия. На заре на краю неба появилась черная
туча, разразился гром и страшный ураган. Боги восстали против мира, и
засверкали молнии. Это были факелы богов, поджигавшие землю. Ревели бури,
ливни потоками устремлялись на землю. И Земля раскололась, словно сосуд,
который швырнули об стену.
Весь день ветры дули с юга, становясь все страшнее и страшнее. Воды
потопа набрали силу и пали на Землю, словно войско захватчиков. Не было
дневного света. Невозможно было ничего разглядеть. Пики гор погрузились в
воду. Сами боги испугались потопа, попятились, забравшись на самое высокое
небо, небо самого Небесного отца. Заплакали они, прижались, как псы,
прилепились к стене, окружавшей высокое небо. Инанна, царица небес,
плакала и стенала, как роженица, видя, как гибнут в воде ее люди. И боги
рыдали с ней вместе. Пристыженные и напуганные теми стихиями, которые они
выпустили на волю, сидели они, дрожа, стеная и плача, и рыдали, и молили о
помощи.
Шесть дней и шесть ночей дул ветер, а бури и ливни бушевали на земле.
На седьмой день буря утихла. Бурлящее море успокоилось. Зиусудра приоткрыл
окошко в своем ковчеге и вышел на палубу. Ноги его подкосились при виде
того, что открылось глазам. Все было тихо. Но не видно было земли, вокруг
только вода, куда хватало взгляда. В страхе и ужасе закрыл он голову
руками и рыдал, ибо знал, что человечество возвратилось во прах, из
которого было создано, уцелели только те, кого он взял в свой ковчег. Все
человечество и весь мир погиб, разрушенный без остатка.
Так он плыл и плыл в этом огромном море, ища берега. Спустя какое-то
время он увидел темные высокие склоны горы Низир, выступающие из воды. Он
подплыл к ним. Ковчег остановился. Три дня, четыре, пять, шесть дней
ковчег отдыхал, прижавшись к стене горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37