- Я хотел принести его обратно.
Я знаю, как он нужен тебе.
- Но опасность... демоны...
Энкиду пожал плечами.
- Вот барабан, Гильгамеш. Вот палочки.
Я взял их у него из рук. Что-то было не так. Они были на удивление
легкими, и мне показалось, что они вот-вот вылетят из моих рук.
- Да, - сказал Энкиду. - Они теперь другие. По-моему сила богов ушла из
них. Ведь там, внизу, очень страшное место.
Он снова вздрогнул.
- Я не мог ничего разглядеть - там кромешная тьма. Но пока я полз, я
чувствовал, как подо мной хрустят кости. Старые сухие кости. Там кости
лежат как ковер, Гильгамеш. Люди спускались туда и до меня. Мне кажется,
что я первый, кто оттуда вышел.
Что-то было в воздухе между нами, словно занавес. Что-то случилось с
ним в подземном мире, что заслонило от меня его душу. Казалось, я больше
совсем его не знаю. Мою душу охватило чувство невозвратимой потери. Исчез
Энкиду, которого я знал. Он был там, куда я не посмел войти, и вернулся
оттуда с такими знаниями, которого мне никогда не постичь.
- Скажи мне, что ты там увидел? - спросил я. - Там были демоны?
- Я тебе сказал, там было темно. Я ничего не видел. Но я чувствовал их
рядом, - он показал рукой на зияющий туннель. - Брат, запечатай эту яму и
никогда больше ее не открывай. Запечатай эту дверь, запечатай много раз, и
семижды семь раз!
Мне думалось, я лопну от ярости при виде того, что с ним случилось
из-за моего барабана. Но как мог я вернуть прошлое, остановить мгновение?
Подхватить барабан, чтобы он не упал в яму, остановить Энкиду, чтобы он не
спустился туда? Но все это было навеки врезано в книгу времен и судеб, а
потому неизменимо и неотвратимо. Я горько сказал:
- Да, Энкиду, конечно же я запечатаю ее. Но слишком поздно, Энкиду! Ах,
если бы ты только не стал спускаться туда!
И он ответил со слабой улыбкой:
- Я бы сделал это для тебя снова и снова, если бы пришлось. Надеюсь,
что больше никогда не придется.
Он подошел ко мне ближе. Я почувствовал сухой запах пыли и паутины,
облепившей его. Погасшим голосом, он сказал:
- Я ничего не видел, когда был под землей, потому что там все черно. Но
было нечто, что я видел своим сердцем, а не глазами. Это был я сам,
Гильгамеш, мое собственное тело. Его пожирали крысы, будто это была старая
выброшенная на свалку одежда. В этой яме я полз по своим собственным
костям. Я очень напуган, мой друг. Я боюсь.
Он положил руки мне на плечи и обнял меня. Потом сказал нежно и тихо:
- Мне так грустно, что твой барабан утратил свою божественную силу. Я
бы принес его тебе прежним, если бы мог. Ты это знаешь.

26
По-моему, болезнь Энкиду началась на следующий день. Он пожаловался,
что его рука, та, которую он когда-то повредил, казалась ему замерзшей. Он
сказал, что рука болит и не двигается. Потом у него началась лихорадка и
он слег.
- Все, как в том моем сне, - сказал он мне мрачно. - Боги
посоветовались и решили, что я тот, кто должен умереть, потому как ты -
царь.
- Ты не умрешь, - сказал я с любовью. - Никто еще не помирал от боли в
руке. Должно быть, ты ее перетрудил, когда полз в этом проклятом туннеле.
Я послал за знахарями: к ночи они снова сделают тебя здоровым.
Он покачала головой:
- Говорю тебе, Гильгамеш, я умираю!
Мне стало и страшно, и больно слышать, каким слабым и усталым голосом
он говорит. Он сдавался в плен тому проклятому демону, который вселился в
него, а это было совсем на него непохоже.
- Не смей! Я этого не хочу! - воскликнул я. - Я не дам тебе умереть!
Я встал на колени возле его ложа. Лицо его горело, лоб покрылся потом.
Я настойчиво сказал ему:
- Брат мой, я не вынесу, если тебя потеряю. Умоляю тебя, не говори
более о смерти. Знахари уже идут, они тебя живо поставят на ноги.
Я сидел возле него, как львица, которая охраняет своих детенышей. Он
бредил, стонал, глаза его затуманились. Он сказал, что у него все болит.
Не было в его теле места, которое бы не страдало от невыносимой боли. Он
лежал, трясясь от лихорадки, охваченный страхом смерти, а я чувствовал за
него тот же страх. Видя его в таком состоянии, я вспомнил, что и сам
смертей, и это терзало меня, как если бы кто поворачивал нож в свежей
ране. Смерть была моим старым врагом, и хотя она пришла, чтобы позвать не
меня, а моего друга, это вызвало во мне прежний страх. Я собрал всю свою
волю и решил не сдаваться смерти и не позволить ей забрать Энкиду.
Я делал все, что только могло облегчить его страдания. Быть может,
присутствие во дворце барабана влияло на него так гибельно. Я приказал
жрецам вынести барабан за городские стены и там сжечь, применяя
заклинания, которые разгоняют злые чары. Я сожалел о потере, но я не стал
держать барабан при себе, зная, что из-за него заболел Энкиду. Поэтому
барабан сожгли. Но Энкиду не поправлялся.
Пришли самые искусные врачеватели, маги и гадальщики города. Первым
осмотрел его старый Наменнадума, царский жрец-бару, великий узнаватель
будущего. Он долго осматривал больного справляясь со знаками судьбы, потом
призвал меня к ложу больного и сказал:
- Опасность очень велика.
- Тогда прогони ее, гадатель, а то сам окажешься в куда большей
опасности, - ответил я.
Наменнадума, должно быть, такие угрозы слышал и раньше, так что мои
грубые слова совсем его не задели. Он спокойно ответил:
- Мы будем его лечить. Но нам надо знать больше. Сегодня мы
посоветуется со звездами, завтра проведем гадание на овечьей печени, а
потом начнем лечение.
- Почему так долго ждать? Гадай сегодня.
- Сегодня неблагоприятный день, - сказал жрец-бару. - Это неудачное
время месяца, и луна не сопутствует удаче.
С этим я спорить не мог. Поэтому он отправился прочь изучать звезды, а
в комнату вошел водяной человек, великий знаток лекарств. Этот доктор
коснулся рукой груди Энкиду, его щеки, покивал головой и нахмурился. Потом
он сказал мне, будто я тоже был каким-то азу:
- Мы дадим ему порошок анадишиму, и молодое семя дуашбура, смешанные с
пивом и водой. Это остановит лихорадку. А что до его болей, то стебли
сухого плюща, смешанные с пальмовым маслом, должны с этим справиться.
Чтобы он заснул, надо истолочь семя нигми, и дать ему еще вытяжку из
корней и ствола арины, смешанных с миррой и тимьяном.
От надежды у меня захватило дух.
- И он тогда выздоровеет? - спросил я.
С некоторым раздражением знахарь ответил:
- Ему не будет так больно, и его лихорадка приостановится. Наступит
улучшение и дойдет очередь до лечения.
В ту ночь Энкиду спал только чуть-чуть, а я совсем не сомкнул глаз.
Утром вернулся Наменнадума. Лицо его было мрачно, он отказался
говорить, что он вычитал в звездах. Тогда я приказал ему отвечать. Он
пожал плечами и сказал:
- Это не простое предсказание судьбы. Мы должны погадать еще на овечьей
печени.
В комнату, где лежал Энкиду, поставили статую бога-врачевателя Ниниба,
сына Энлиля. Перед ней была привязана маленькая белая овечка. Я смотрел на
маленькое существо с печальными глазами, словно в ней была власть над
жизнью и смертью Энкиду. Наменнадума совершил очищающий обряд, возлияния,
заклинания, и заколол овцу. Резкими и четкими движениями он разрезал ей
брюхо и вытащил дымящуюся печень, которую он тут же исследовал. Он
осмотрел место, которое печень занимала в брюхе отцы. "Дворец печенки" -
так он это называл. Потом стал вглядываться в саму печень, в ее доли,
изгибы и вмятинки. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и сказал:
- Плохой знак, царь.
- Найди что-нибудь получше! - сказал я.
- Смотри, царь! Вот тут, в основании...
Я почувствовал, как закипает мой гнев.
- Ну и что?
Наменнадума забеспокоился. Он видел, как разгорается мой гнев, и знал,
что это для него означает. Но если я надеялся, что запугаю его, то
ошибался. Он сразу ответил:
- Это значит, что на больном лежит проклятие. Он умрет.
Звук его голоса прозвучал для меня, точно колокол. Я был в ярости. Я
чуть не ударил его.
- Все мы умрем - проревел я. - Но еще не сейчас, не так скоро!
Проклятие тебе, за твои мерзкие карканья. Смотри хорошенько, жрец-бару!
Найди истинную правду!
- Что же мне, обманывать тебя теми словами, которые ты хотел бы
слышать?
Он сказал мне эти слова таким тихим и несгибаемым голосом, что все мое
бешенство мгновенно покинуло меня. Я понял, что рядом находится человек
такой силы и величия, который не станет искать в своем искусстве лазейки,
чтобы угодить, даже если это будет стоить ему жизни. Я овладел собой и,
когда смог заговорить, я сказал:
- Правда - это то, что я хочу. Мне не нравится та правда, которую ты
мне предлагаешь. Но я восхищаюсь тобой, Наменнадума. Ты человек чести.
- Я старый человек. Если я прогневаю тебя и ты меня казнишь, то что мне
от этого? Но лгать, чтобы доставить тебе удовольствие, я не буду.
- Неужели все знаки неблагоприятные? - спросил я тихо, просяще, словно
пытался вымолить надежду.
- Они очень нехорошие. Но он сам - человек огромной силы. Его еще можно
спасти, если следовать правильным действиям. Я ничего не обещаю, царь.
Шанс есть, но он очень-очень мал.
- Делай все, что можно. Спаси его.
Жрец-бару мягко положил руку мне на плечо.
- Ты пойми, врачам запрещено лечить тех, чей случай безнадежен. Это
вызов богам. Мы этого делать не можем.
- Я это понимаю. Но ты сам только что сказал, что есть маленькая
надежда.
- Очень небольшая. Иной гадатель сказал бы, что дело безнадежное, что
продолжать нельзя. А я все это тебе сказал, царь, чтобы напомнить, что
опасно идти против воли богов.
Со вздохом нетерпения я сказал:
- Так оно и есть. Теперь позови изгонителя злых духов и водяного лекаря
и заставь их заняться лечением моего брата.
И они принялись за работу.
Армия целителей окружала постель Энкиду. Кто-то из них был занят
жертвами и возлияниями; они лили молоко, вино, пиво, мед, рассыпали ячмень
и плоды, резали ягнят, козлят и молочных поросят, и все в таких
количествах, что можно было прокормить легион богов. Пока они этим
занимались, ашипту, заклинатель злых духов, начал свои песнопения.
- Семеро их, семеро в океанской пучине обитает, - певуче наговаривал
он. - Ашакку на человека - лихорадка придет, Натару на человека -
лихолетье придет, злой дух Утукку на человека - прострел придет, злой
демон Алу на человека - грудная жаба придет, злобный дух Экимму на
человека - икота-рвота придет, злой дьявол галлу в человека - сухоручье
придет. Злобный бог Илу на человека - сухоножье придет. Семеро их, семеро,
злобные они, злобные. Эти семеро в нем - жгут его тело огнем. Изгоняю я
их, заклинаю я их, проклинаю я их...
Пока он причитал, я шагал из угла в угол, считая шаги тысячами. Я
чувствовал, как длань бога сжимается вокруг Энкиду. Для меня это была
смертная мука. Он лежал, хрипло дыша, глаза его помутнели, он едва
понимал, что происходит вокруг. Обряды продолжались часами. Когда целители
ушли, я остался возле его ложа.
- Брат мой? - прошептал я. - Брат, ты меня слышишь?
Он ничего не слышал.
- Неужели боги пощадили мою жизнь, такой страшной ценой? Неужели они
забирают тебя? Ах, Энкиду, это невыносимо...
Он мне ничего не ответил. Я начал говорить слова великого плача над
ним, медленно, запинаясь, но остановился. Рано было говорить над ним такие
слова.
- Брат, неужели ты покинешь меня? - спросил я. - Увижу ли я тебе
когда-нибудь снова?
Он меня не слышал. Он был затерян в бредовом сне.
Ночью он проснулся и заговорил. Голос его был ясный, и ум казался
ясным, но он никак не давал знать, что чувствует мое присутствие. Он
вспоминал тот случай, когда повредил руку в кедровом лесу, пытаясь спасти
прекрасные ворота. И он сказал, что, знай он только, что от этого
произойдет, сам бы взмахнул топором и разрубил бы ворота, как сноп
тростника. Потом он говорил об охотнике и ловце Ку-нунда, который поймал
его в степях.
- Проклятие на его голову за то, что он предал меня в руки людей из
города! - вскричал Энкиду таким голосом, что испугал меня. - Пусть он
потеряет все свое достояние! Пусть пойманные им звери крушат его ловушки и
убегают! Чтоб ему не было радости в сердце! - Какое-то время он помолчал,
стал спокойнее, и мне показалось, что он уснул. Но вдруг он снова сел на
ложе и снова стал бредить, на этот раз вспоминая священную наложницу
Абисимти. - И ее тоже проклинаю! - Он сказал, что был прост и невинен, а
она заставила его увидеть мир глазами людей, глазами мужчины. Он не
чувствовал ни печали, ни одиночества, ни страха смерти, пока она не
заставила его понять, что все эти вещи существуют. Даже та радость, что
она принесла ему, говорил он, была запятнана: ибо теперь, умирая, он
чувствовал острую боль от сознания, какой радости лишается. Если бы не
она, он оставался бы в своем счастливом неведении. Он горько сказал: -
Чтоб ей оставаться проклятой на все времена, чтоб ей вечно бродить по
улицам и прятаться за дверями! Да насилуют ее пьяные нищие! - Он откатился
к стене, кашляя, ворча, бормоча проклятия. Потом он снова утих.
Я ждал в страхе, что следующий, кого он проклянет, будет Гильгамеш. Я
боялся этого, пусть даже его ум был воспален. Но меня он не проклинал.
Когда в следующий раз он открыл глаза, то посмотрел прямо на меня и сказал
своим обычным голосом:
- Что, брат, уже середина ночи?
- По-моему, да.
- Может лихорадка наконец спадает. Мне что, снились сны?
- Снились, а еще ты бредил и говорил вслух. Но это, должно быть,
лекарства так на тебя действуют.
- Бредил, говоришь? А что такое я говорил?
Я рассказал ему, что он говорил про ворота, от которых ему причинился
такой вред, об охотнике, о наложнице Абисимти, о том, как он их всех
проклинал за то, что они ввергли его в такую печальную участь.
Он кивнул головой. Лицо его омрачилось. Он обеспокоенно задумался и
какое-то время молчал. Потом спросил:
- А тебя, брат, я тоже проклинал?
- Нет, меня нет, - ответил я, покачав головой.
Каким же огромным было его облегчение!
- Ах! Как же я испугался, что мог проклясть тебя!
- Нет-нет, ты этого не сделал.
- Но если бы все-таки это произошло, ты бы понимал, что это говорит
лихорадка, а не Энкиду? Ты же знаешь...
- Конечно, знаю!
Он улыбнулся.
- Я был груб и несправедлив, брат. Это же не ворота виноваты, что я
повредил руку. Ку-нинду ни при чем, если я попался людям. И Абисимти ни в
чем не виновата. Можно взять назад проклятия, как ты думаешь?
- Думаю, брат, что можно.
- Тогда я беру свои проклятия назад. Если бы не охотник и эта женщина,
я никогда не узнал бы тебя. Не научился бы есть божественный хлеб и пить
вино царей. Я не носил бы роскошных одежд и не было бы у меня царственного
брата Гильгамеша. Да процветает охотник, и в своем потомстве тоже. Да и
пошлют боги женщине удачу, пусть ни один мужчина не пренебрежет ею, пусть
царевичи и князья любят ее и забывают своих жен ради нее. Да пошлют ей
боги свое общество после смерти. Пусть ее одарят гранатами, лапис-лазурью
и золотом. Я беру свои проклятия обратно.
Он странно посмотрел на меня и совсем другим голосом спросил:
- Гильгамеш, я скоро умру?
- Ты не умрешь! Над тобой трудятся целители. Еще немного, и ты станешь
таким, как раньше.
- Как хорошо было бы снова подняться с этого ложа и бегать рядом с
тобой, брат, и охотиться вместе с тобой! Еще немного, говоришь?
- Еще совсем чуть-чуть!
Что еще мог я ему сказать? Почему не дать ему час покоя среди муки и
страха? И все же во мне не умирала надежда, что он выздоровеет.
- Спи. Теперь спи, Энкиду. Отдохни.
Он кивнул и закрыл глаза. Я смотрел на него почти до самой зари, пока
не уснул сам. Я проснулся, когда вернулись целители, неся с собой животных
для утренних жертв. Энкиду снова бредил, и в бреду где-то путешествовал. Я
успокоил себя, сказав, что болезнь, наверное, будет наступать и
отступать... пока окончательно не пройдет.
В тот день знахари гадали на масляном пузырьке, на воде, собравшись
кружком и наблюдая за теми узорами, которые образовывались на воде от
масла.
- Смотрите, - сказал один, - масло тонет и снова всплывает.
- Оно движется к востоку. Оно разливается и покрывает всю воду в чашке.
Я даже не спрашивал, что значат эти слова. Я верил в выздоровление
Энкиду.
Жрецы совершили над больным заклинания. Жрец сделал фигурку Энкиду из
теста и спрыснул ее живой водой: вода дает жизнь, вода все смывает.
Молитвой и обрядом они вытянули из него демона в сосуд с водой, который
потом разбили над очагом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37