«А если были единомышленники мои, так почему ж они позволили, чтоб меня, как разбойника, хватали под руки?»
«Молчите? Обожглись на огне... у вас хаты и хлева тоже деревянные, гореть будут, как щепки,— я понимаю. Потому и упрекаю».
«Не открылось ли вам как истина наивысшая, что не Словом добро завоевывать надо, а оружием?»
«Или же, как сказала Иосипова Паранька, на черта вам лысого тот рай, который длится до тех пор, пока под райскою яблоней есть хлеб и брынза?»
Вопрос накладывался на вопрос — Яков не мог ответить ни на один из них. Да и, вероятно, не нужен был ответ. Время покажет — зерно взойдет. Одно теперь ясно доподлинно: кого-кого, а его, Якова Розлуча, собственной персоной выводят из его же, им самим нарисованного, придуманного, рожденного в мечтах рая.
Навсегда ли?
Когда-то в райское оконце стрелял из австрийского обреза Иосип Паранькин Муж — тогда Яков разочаровался в людях, люди тогда упали так низко, что не отличались от «тайного» Кифора Далея. Теперь разочаровал людей сам Яков. В этом большая принципиальная разница.
— А иди-ка ты дальше сам.
Газды вывели его за ворота: не ударили его коленом под зад, не толкнули даже, лишь сказали твердо: «А иди-ка дальше сам». И он шагнул в ночь, как в полынью.
Далеко-далеко внизу догнал его запыхавшийся Иосип Паранькин Муж.
— Боже мой, такое случилось, о чем и не думалось,— говорил он и хватал Якова за руки.— Какое своеволие... каждый же может, имеет право побыть возле огня, на котором горит сосед,— попытался пошутить Иосип.— Я тебя, Якове, прошу простить их. Разве ж газды знают, что творят?
Яков сел на камень в стороне от тропы, чувствовал себя усталым, как после косьбы. Вздохнул:
— Не беспокойтесь, они знают. А вот вы... вы, вуйку, неужто тоже судите меня за этот огонь?
Там, на горке-кичере, где еще вечером стояла Иосипова хатка, пожар почти угас, тлела лишь куча жара — так красновато иногда заходит солнце, и тогда старики вещуют, что будет ветер.
Иосипу надо бы находиться возле кучи углей, там дети и жена, там бродят корова и конь Чепелик, а он должен отвечать Якову... и должен говорить ему неприятные вещи... Рано или поздно, а должен.
— Как тебе сказать, Якове... Пожар тут ни при чем. Судить как будто бы не за что. Однако если по правде — хотя понимаю, что говорю не по-людски, ибо пожар — моя беда... если, значит, по правде, то он был необходим. По крайней мере, виднее стало... сам себя увидал при свете пламени. Возил я по горам Слово, как расписные горшки. Я сеял Слово, отстаивавшее правду, а богачи сеяли огонь. Не ныне пришло это ко мне, однако ныне вызвездилось: эти большевики, эти коммунисты, слышь, правы. Революцию на богачей надо. Ре-волюцию!
Иосип Паранькин Муж это новое для себя слово говорил с нажимом, будто чеканил каждую букву в нем.
16
Октябрьский день одна тысяча девятьсот сорок девятого года ничем особенным не отличался от прочих дней, был он обычным рабочим; точно так же, как вчера и позавчера, он светился мягкой усмешкой солнца, выпалившего за лето свой огонь, так же, как вчера и позавчера, по Каменному Полю бродил сонный ветер и лениво пощипывал пожелтевшие космы пырея, шелестел в кукурузе, сложенной в островерхие, как шатры, копешки; октябрьский день так же был доверху заполнен работой: спозаранку на Каменное Поле прикатило из села до десятка возов, полных людей, плугов, оружия, лопат и молоденьких деревьев, корни которых были обвернуты мешками. Лопаты, плуги, деревца — понятно, а оружие... могло показаться кому-то, что оружие как будто бы ни к чему, лишнее, бандеров- ские сотни и боевки к тому времени были уничтожены. А все же... а все же никто не был уверен, что уничтожили их поголовно, потому колхозники, приехавшие спозаранку из села, не складывали карабины в пирамиды и не бросали их в передки возов а держали наготове под рукой. Лес был рядом, он супил мрачные брови в трехстах шагах от Поля; лес еще таил в себе, в диких своих глубинах, опасность сидевшую в нем, притаившись в схронах, и Каменное должно было сторожко за ним наблюдать.
На Каменном Поле, на убранном кукурузном участке, стлался среди нитей паутины мир и покой: одни люди запрягали коней в плуги и пахали, другие на этой пахоте отмеряли новым сажнем определенное расстояние, забивали колышки и на этом месте копали ямы; ямы были неглубокими, по колена, зато просторные — три метра на три, копать их было трудно, на втором штыке начинались камни, песок — лопаты скрежетали, руки млели и покрывались кровавыми мозолями, а глаза заливал пот. К готовым ямам подвозили из села навоз, смешивали его с глиной и уже после того сажали деревца.
Люди сажали на Каменном Поле сад.
Старые газды и женщины не очень верили Якову Розлучу, что сад примется, станет расти и плодоносить, зато верил Якову молодой колхозный председатель Созонт Семянчук — старший сын Иосипа Па- ранькиного Мужа, который, вернувшись с войны весь увешанный орденами и медалями, продолжал в нашем районе дело своего батька — возродил самый первый в нашем районе колхоз «17 сентября», основанный Иосипом в предвоенном сороковом.
Созонта Семянчука давно уже нет в живых, его имя первым выбито на сельском памятнике павшим, а я до сих пор вижу его на коне... Он вечно сидел в седле, вечно куда-то спешил, торопился, его ожидала в колхозе тысяча дел; Созонт имел привычку сыпать словами как горохом, в одно мгновение, без
лая долгого взвешивания, что-то решать, временами бывал резким, колючим, острым как бритва, нервным — никто в жилистом и деятельном лейтенанте не узнал бы тихого и спокойного его батька. Говорили только, что так же, как и Иосип, имел он меткий глаз — стрелял без промаха.
И еще точно так же, как и отец (словно перешло ему в наследство), уважал и чтил Якова Розлуча. Трудно сказать, кто первым подал мысль заложить на колхозном поле сад — пусть пока небольшой, пусть на одном гектаре,— сам Созонт, порывавшийся переделать мир, взбудоражить, перестроить село, перепахать по-новому Каменное Поле, сделать все лучше, богаче и мудрее, или же Яков Розлуч, который за войну истосковался по хорошей работе для людей? Вполне может быть, что сад родился одновременно в помыслах председателя и бригадира Розлуча, они в чем-то были схожи, этой, вероятно, жаждой переиначить мир. Однако были они и разными.
Созонт Семянчук и в сорок девятом — гей, через сколько лет после войны — не снимал с плеча лейтенантской портупеи, а с ремня — кобуру с револьвером, а еще всегда носил с собою заряженный диском пэпэша, ибо время было военное и ничего тут не поделаешь. А зато Яков Розлуч, который из-за своего увечья ни в какой армии не служил, никакого оружия в руки не брал, Яков понимал, что времена были военные... оружие тогда сторожило добро, он не отрекался наотрез от оружия, думал, что, когда настанет необходимость, он и себе возьмет автомат; до сего времени, однако, потребность его обходила или же люди его оберегали от этой потребности, ибо и Созонт Семянчук — человек горячий и прямолинейный,— когда создавал отряд самообороны, колхозных «ястребков», не дал бригадиру Якову Роз лучу хотя бы ржавую берданку. Яков был благодарен за то председателю... и, может, немного завидовал Созонту в том, что он так прямо и часто насильно, оружием, утверждает добро. Таково было время.
Якову вчера захотелось попросить у кого-нибудь из «ястребков» карабин и пальнуть в белый свет: слышишь, белый свет, посадили мы на Каменном Поле первое деревце, яблоню!
Это произошло вчера, сегодня же, когда смеркалось, * на Каменном Поле уже четко вырисовались шахматные
ряды деревьев; и для Якова уже эти деревца росли, зеленели, цвели, и уже громы над ними грохотали, и... Громы?
Розлуч, вслушиваясь в самого себя, прислушиваясь к тем будущим ласковым и добрым громам, что будут когда-то греметь над его садом, не сразу поверил, что это на самом деле загремели выстрелы.
Первый выстрел упал в лесу, поблизости, вслед за ним ударили автоматы и пулеметы. Каменное Поле еще какое-то мгновенье не бросало лопат, Поле еще сажало сад, оно еще пребывало в мире и спокойствии, еще садовники не верили, что в них стреляют. Потом, опомнившись, упали в борозды за камни, в ямы, на возы — на Поле не осталось ни единого мирного комка, стало оно теперь полем боя, и только Яков Розлуч, растерянный, оглушенный, оставался в своем мире, как будто бы в сером предвечерье не летали, как шершни, пули,— он еще утаптывал вокруг только что посаженного деревца землю. Созонт, работавший вместе с ним, рванул его за ногу и крикнул:
— П-падайте... падайте в яму!
Яков упал рядом с ним; стрельба не утихала — повторился день, когда бандитская сотня Мирона Данилюка напала на пахарей, перепахивавших земли богатеев; про Мирчо давно поговаривали, что он и его сотня погибли, исчезли с лица земли... те сгинули, а взгляните, кто-то другой, недобитый, разъяренный, еще доживает последние дни и расстреливает из леса, косит из пулеметов молодой колхозный сад. Яков лежал в недокопанной яме рядом с Созонтом Семянчу- ком, меж ними трепетало молоденькое деревце; Яков порывался спросить председателя, крикнуть ему на ухо: почему тот, кто-то враждебный, ненавистный* яростный, до сего времени блуждает по лесам и расстреливает молодой сад, однако у Созонта не было времени на слова, он припал к автомату и бил короткими очередями; потом же, когда Созонт утих, Яков коснулся его плеча, однако Семянчук не отозвался и не оглянулся.
Созонт лежал рядом с ним мертвый, пуля попала в грудь, а глаза продолжали пристально и напряженно всматриваться в лес, уже затканный сумерками. Яков застонал, словно бы пуля попала в него, пробила сердце, но не убила насмерть, а лишь причинила нестерпимую боль. Яков лежал рядом с убитым Созонтом Семянчуком, который продолжал всматриваться уже остекленевшими глазами в стену леса, словно бы, уже будучи мертвым, отыскивал там врага, а Яков Розлуч думал почему-то про его батька, про Иосипа Паранькиного Мужа... как бы старик плакал, если бы сегодня узнал про сыновью смерть; и еще вернулись к нему нежданно-негаданно издалека Иосиповы слова, что за добро, Якове, надо воевать иначе, не так, как ты воевал до сих пор.
Яков лежал рядом с убитым Созонтом и думал, что председатель сегодня упрекнул бы его в том, что нельзя выходить в поле сажать сад без оружия.
Яков не спорил с ним, молча взял из Созонтовых рук, уже охладевших, автомат, неумело перезарядил его и нажал спусковой крючок.
...И день догорел.
Было это последнее письмо Нанашка во Львов: «Не знаю, Юрашку-братчику, дождусь ли, когда Жолудева Иванка когда-то докопается, кто сжил со свету адвоката Черемшинского, меня же лично грызет совесть оттого, что в тот день, когда пропал Черемшин- ский, не собрал я людей, да не перевернул каждый камень, да не перекопал всю землю, чтоб по горячим следам найти хоть бы его тело.
Вот так я грызу себя, Юрашку, а на самом деле ничего сделать не мог, был я связан по рукам и по ногам. Как раз тогда пришло ко мне письмо, как вот теперь Аноним Иванке прислал... В письме том писалось, что, мол, «ты, Якове Розлуче, имей разум, ибо погорел начерно Иосип Паранькин Муж, который твою газету возил по селам, и твоя газета, слава богу, тоже исчезла... Настала также очередь исчезнуть пану адвокату, йой-йой, Розлуче, если не сядешь как камень, то и тебе будет такое же. Аминь». Я вправду, Юрашку, испугался. Я камнем сидел дома, так тихо и так низко — казалось, на селе люди забыли, что скрипит на свете Яков Розлуч. Потом над моими страхами в тридцать девятом смеялся перед смертью дядько Лукин. Позвал меня к себе, к своей постели, и сказал: «Вот ты, Якове, сам, один, без приятелей, без никого... кто отмежевался от тебя, кто отрекся, кто пропал, как пес на ярмарке. Ничего не осталось от твоих добрых дел... даже, человече, австрияцкого крейцара не стоят воспоминания про сладкие поцелуи Качуриковой дочки, ибо не штука подарить под читальню землю, это и дурак смог бы, штука держать Петра Качурика на привязи, чтобы танцевал, как прикажешь. И Качурик танцевал-таки, а как же, хотя «Голгофы» и ставил, кличи «свой к своему» провозглашал, а письмо тебе, чтоб ты, человече, сидел камнем, он написал, ибо мы так хотели... Мы — Короли, в наших руках Каменное Поле, а он лишь воробей над читальней. Это я тебе говорю, чтоб ты знал: наша взяла».
Припомнил я ныне этот разговор... нашло на меня воспоминание, как облако, и как можно скорее стал писать тебе это письмо, может, это будет свидетельством, ниточкой для Иванки. Должен где-то быть клубок... где-то у Королей, сидевших на Верхах, у Петра Качурика? Пусть ищет...»
...Иосипу Паранькиному Мужу еще далеко до смерти, еще надо ему пережить хмельной сентябрь тридцать девятого года, еще он будет организовывать в нашем селе колхоз, еще будет вступать в партию, и лишь после придет к нему смерть... Случится это в июне сорок первого, в первые дни немецкой оккупации...
Однако не будем забегать наперед, во вторую книгу про Каменное Поле, которая, возможно, еще будет написана. А вспомнил я про Иосипову смерть в связи с одним разговором, который имел я с моим «нижним» соседом Марком Рымиком Вездесущим.
Не могу похвастать, что во время моих наездов домой, в Садовую Поляну, мне везло близко сходиться с Марком Вездесущим. Поздней осенью и всю зиму он как проклятый носился со своими яблоками от Камчатки до Кольского полуострова, загребая деньги, раннею же весной и летом, как пчела, опылял работой свой сад, и каждое дерево купалось в его ласках, заботах и уходе; он не пропускал ни трещинки в стволе, ни почерневшей почки, ни пожелтевшего листа, где уж тут, понимаете, человеку выкраивать время для болтовни со мною? Бывало, когда я заставал его в саду, он бросит какое- нибудь словцо-другое ради соседской вежливости, — и вся беседа, через минуту Марко забывал обо мне, словно бы и не стоял я на тропке,— работа брала его в плен. А еще не давала нам сойтись по-соседски Маркова жена — знакомая уже вам Татьяна Рымикова. То ли в хате, то ли в саду, то ли на подворье — повсюду она торчала рядом, насторожив уши, словно бы стерегла, чтоб муж случайно не разговорился да не ляпнул лишнего. Мне почему-то даже казалось, что Марко Рымик Вездесущий в душе был немного другой, лучше, не такой, за какого принимали его односельчане..
Некоторое потепление между нами наступило после Марковой болезни, свалившей его прошлой зимой. Что- то серьезное случилось с его почками, человек больше двух месяцев пролеживал бока в районной больнице, и оттуда, из Гуцульского, не контролируемый женой, он написал мне во Львов письмо, чтоб я достал, «если имеешь, Юрашку, к соседу мягкое сердце, заграничные лекарства, что записаны на этой рецептулке, которую высылаю вместе с пятью рублями...»
Лекарства я, конечно раздобыл и выслал. Наверное, они не очень помогли Марку, ибо когда в мае я заехал домой и посетил Вездесущего, то едва узнал его: сгорбился, бедняга, поседел, под глазами набухли синие круги, во всей его фигуре не осталось и следа прежней суетливости, из глаз напрочь утекла в песок, ушла в камень извечная его бодрость. Одним словом, передо мной был как бы другой человек, источенный слабостью.
Марка я застал в саду, он раскладывал там, где деревья стояли реже, кучку сухого хвороста, еловые ветки, охапки молодого бурьяна. Радио сообщило, что утром в Карпатах ожидаются заморозки, которые, чего доброго, могут опалить цвет яблонь, и Марко собирался на рассвете разжечь в саду костры, или, как любил говорить Нанашко Яков, «раздувать кадило», чтобы спасти яблони от мороза.
Он подал сухую вялую руку, которую перед тем старательно вытер о штаны, и улыбнулся:
— Видишь, Юрашку, помогли твои лекарства. Хожу-брожу.— И, спохватившись, добавил: — А денег хватило?
Нет, он не изменился, он остался Марком Вездесущим и в своей болезни, и в этом майском предвечерье, когда кругом цвели и пахли сады. Казалось: село наше, Каменное Поле, весь окружающий мир потонули, захлебнулись в розовых облаках, плывущих над землею, розовые облака ходили по земле пешком, а Марко Вез-
десухций, подкошенный болезнью, продолжал, как когда-то, бывало, здоровый, считать свои рублики. И видать, напрасно я доискивался в нем чего-то такого, другого, мудрого, что должно хотя бы под старость заглянуть к человеку.
Напрасно?
За мною вслед шаркала Рымикова Татьяна. Высокая, долговязая, она, еще больше высохшая, как антенна ловила все сказанные и еще не произнесенные Марком слова. Он, верно, почувствовал, как она слова его судит, ибо закричал с ненавистью:
— Ну что ты... пасешь меня, как овцу! Принеси-ка лучше вина. Да из бочонка расписного нацеди... того вина из медовой груши. Раз-два!
Татьяна неохотно послушалась.
Мы сидели за столиком под яблоней, уже цветущей, причащались вином из медовой груши, которое надо было пить не граненым стаканом, а нюхать, как божественный напиток, над нами роились пчелы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35