..
— То правда, Анно, что когда ваш Яков повадился до корчмы, так вы ему «такое» слово шепнули — и пропала его дорога до Йоськи?
— Правда, — уже не смеялась Гейка.— Только тех слов было намного больше, не одно...
— А правда, Анно, что когда Яков задумал выпускать газету, так вы будто бы учили его, как ту газету писать?
— Правда,— тоже соглашалась Гейка,— Писанье у него не шло, не было практики. Он, сердешный, ногти грыз, слова терял... А я сидела вон там, возле печки, ребенка на руках качала, чтоб не мешал батьку думать, и подыскивала ему, бывало, то слово, то мысль, а то и просто улыбалась Якову и говорила, чтоб не изверял- ся, не бросал задуманное, чтобы терпение его не кончалось. Великое и мудрое дело — терпение.
— И он, Яков ваш, слушался? — удивлялась моя мама.
— А как же,— подтверждала Гейка.— Мучился, бывало, аж зубами скрипел... и бумагу рвал в клочья. А когда выходило у него что-нибудь путное, когда слово тулилось к слову, как в колоске жито, о, тогда он хватал меня с сыном на руки. Я ж была легонькая... Я ж ведь пташка из леса.
Я вновь засыпал под Гейкин ласковый смех; я в самом деле верил в ее сказки, мне с тех пор все снится и снится, что я ищу слово...
«Косовач, 25 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Полностью разделяю Вашу мысль о том, что «Каменное Поле» угрожает спокойствию и безопасности наших рубежей, таким образом, было бы лучше, чтоб газеты вообще не существовало. От подозрительного союза Розлуч — Черемшинский нечего ждать добра для государства. Каждому, кто читает «Каменное Поле», постепенно и настырно вдалбливаются в голову факты серости современного бытия, его растерянность и бедность. А не следует ли отсюда: если бытие серое, так не стоит ли его изменить?
Тираж газеты, правда, небольшой — едва превышает восемьсот экземпляров. Часть его (до 200 экземпляров) экспедируется почтой. Остаток тиража распространяет первый и весьма надежный помощник Якова Розлуча — Иосип Семянчук (по-уличному его называют Иосип Паранькин Муж), который в типографии укладывает газету в сумки, садится на коня и в продолжение дня развозит ее по селам, полонинам, лесозаготовкам и лесопилкам...» (перевод с польского).
«Косовач, 26 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
На Ваш запрос высылаю информацию о кольпортере «Каменного Поля» Иосипе Семянчуке. Ему пятьдесят два года, низкого роста, светловолосый. Особые приметы: постоянно от застарелой простуды посапывает носом. Молчаливый, ни в какие разговоры не вступает. Всю жизнь прожил неграмотным, а в последнее время с помощью жены Я. Розлуча овладел украинским чтением и письмом.
Наш человек из Садовой Поляны сообщает, что Семянчук практически неприступен, он безгранично предан Розлучу и в самом деле верит, что работа, выполняемая им, необходима для блага и просвещения народа.
Будем постоянно держать его в поле зрения...» (перевод с польского).
«Косовач, 20 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Тон и политическое направление газеты «Каменное Поле» вызывают возмущение широких слоев туземного населения, особенно интеллигенции, священников, хозяев богатых и среднего достатка. Кампанию против Розлуча повели довольно успешно «Косовачские вести» и «Прут» из Соляной Бани. Розлуча обвиняют в том, что его газета вносит разлад в среду украинского общества, публично позорит уважаемых людей. Газете
также приписывают безбожиичество, неуважение к священному сану. Одним словом, вокруг «Каменного Поля» заваривается война. Мы, со своей стороны, также не сидим сложивши руки...» (перевод с польского).
«Прошедшей субботой поздним вечером в лесу между Гуцульским и Головыськами группа неизвестных — приблизительно пять вооруженных бандитов, бывших в масках, — напала на известного нашим читателям кольпортера Иосипа Семянчука. Его жестоко избили, отобрали и сожгли тираж газеты, украли некоторую сумму денег.
Напавшие также угрожали, что если газета не перестанет «мутить» людей, то найдутся силы, способные «заткнуть ей глотку».
О бандитском налете редакция заявила полицейскому представителю в Гуцульском. Ведется расследование».
Из газеты «Каменное Поле», № 10.
«Косовач, 2 ноября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
...С нашей стороны относительно «Каменного Поля» сделано все необходимое, чтобы газета перестала выходить. Не сегодня завтра клиенты типографии пана Розена в Гуцульском, которые, разумеется, дают издательству основную прибыль, заявят, что они не смогут сотрудничать с фирмой, которая компрометирует себя, печатая промосковскую газету. Будем надеяться, что Розлуч с Черемшинским этого удара не вынесут» (перевод с польского).
Ночь. Люди спали в своих теплых постелях; в кошарах и стайнях сонно жевала жвачку скотина; вполглаза дремали псы. Садовая Поляна плыла в густой осенней ночи без весел и руля — и горы расступались перед нею. Гейка спала на руке своего мужа разнеженная, горячая, убаюканная поцелуями Якова и теми же поцелуями обессиленная, и потому она не могла ни заговорить беду, ни задушить ее в яйце-зародыше, ни пустить за нею стрелу.
В ночи этой, в адской темноте, на самом ее донышке, где черти свои игрища водят, ползла змея; несла змея в гнилом зубе два уголька. Змея миновала церковь, читальню, виллу графа Курмановского, богатые усадьбы — все это ее не касалось и не интересовало. Была у нее более высокая цель — доползти до подворья Иосипа Семянчука. Таково было повеление сверху...
Змея знала Иосипово хозяйство на память: тут хатенка с кладовкой, сенями и чердаком, а тут рядом хлев, с которого хозяин днем и ночью не спускает глаз. За хлевом возле навозной кучи, прошу прощения, сортир — такое немудреное сооружение из четырех снопов кукурузы.
Ворота на подворье были приоткрыты.
Между тем в Иосипов «фольварк» любой мог попасть и помимо ворот; ибо плетень вокруг усадьбы давно сгнил и поломался, а чтобы поставить новый, у хозяина не было для того ни времени, ни желания.
Потому ветры осенние, и метели, и пьяные весенние ветерки свободно гуляли мимо Иосиповой хаты.
Змея вползла на подворье, свернулась в кольцо в высохших бурьянах и стала выжидать. А кругом — тишина. Иосипова хатка — днем будоражимая то проклятиями Паранькиными, то смехом детей — теперь была похожа на полонинскую колыбу перед рождеством: ни голосов, ни шорохов, ни дымка. Словно бы и не заполнена она Иосиповым родом, как зернами. Спят все, и сон цветет над ними, как яблоня.
Зато в хлеву корова постанывала и вздыхала — допекали ее коровьи хлопоты, а конь Чепелик (жмень-ка того коня, с виду он костлявый и меланхоличный), на котором Иосип целое лето и всю осень развозит по селам Розлучеву газету, фыркал в своем закуте на корову и бил кованым копытом.
Змея подергала замок на дверях хлева, позвякала клямкой сенных дверей — все замкнуто, как и должно быть, никто, значит, внезапно не выскочит на ее голову, и только после этого кинула один уголек под стреху в солому, а второй уголек — в сено на чердаке хлева. Вот и вся змеиная работа.
А после такой работы канула во тьму, в тишину, и ни следа после нее, ни знака.
Осень тогда стояла звонкая, хоть вытесывай из нее певучие скрипки; и ночь была сухая, как старый мох в дубовых рощах; и хата Иосипова с хлевом пиликали сухостью, как летние сверчки,— огонь охватил их в одно мгновенье. Иосип едва успел выпустить из хлева корову да лошадь, а Параня со старшими сыновьями повыхватывала из огня малышей. И все. Ни сорочки, ни
колыбельки. Голые, босые, как святые, хоть образа с них пиши.
На колокольне беспрестанно вызванивал перепуганный колокол; нет на свете звука тревожнее, чем колокольный звон в полночь. Газды с парнями, подростки, стремительно освобождаясь ото сна, выпархивая из него, как стрижи, хватали кто сокиру, кто мотыгу, кто ведро — и со всех сторон бежали на огонь, как на орду. Колокольный звон падал со звонницы... казалось, падали рваные и жгучие осколки в ночную заводь — и ночь закипала голосами и мельканием ног. Женщины, некоторые без юбок, белели возле своих ворот, молчаливые и настороженные,— стерегли усадьбы, чтоб, не дай бог, не залетела искра.
Яков Розлуч примчался на пожар верхом; он сперва скакал вокруг Иосиповой усадьбы и топтал бурьяны — кто знает, может, в бурьянах надеялся растоптать конским копытом змею. Потом же, отпустив коня домой, бросился с мотыгой на огонь... и отступил. Огонь безумствовал яростно, кроваво, он словно бы и не горел, а сплошным столбом взвивался под самые небеса — и не было на него никакой управы. «Шприцари» — сельские пожарники, пригнавшие свою ручную помпу на лошадях, кинув брезентовые рукава в криницу, поливали огонь тонкой струею воды — все было напрасный труд. Газды с парнями — человек, наверное, сто, отступив в темноту, только наблюдали, чтобы огонь не потек куда-нибудь низом в бурьяны и кусты — лови его после! Теперь это было главным — следить, ибо за их спинами притихла Садовая Поляна, а Иосипу ничем уже не поможешь.
Так-то оно так, не поможешь, это правда, но думали про него, про Иосипа, и жили его бедою. Один из хозяев невидимый во тьме, неузнанный, охрипший, спросил:
— Хотел бы я, людоньки добрые, дознаться, чем Иосипко виноват перед богом, властью и людьми, что подпалили его убогий дом, га?
Подпалили?
Этого вопроса как бы давно выпрашивала Иосипова Паранька, которая за огненным кругом в безопасной темноте возле криницы целовала в ноздри спасенную корову и звала Чепелика: «Н-н-на, н-на!», перепуганный конь не давался в руки, и Паранька покрикивала на Иосипа, чтоб он поймал Чепелика, словно бы в эту минуту то было наиглавнейшим делом. Иосип не отзывался, он как сцепил зубы с начала пожара, так и не разжимал уже, словно бы боялся, что из горла вырвется плач; когда-то для Иосипа это не имело значения, он мог плакать на людях, гнуться в три погибели, угодливо скалить зубы в улыбке. Было... Однако тот, прежний Иосип давно исчез, теперешнему Иосипу важно было не упасть перед огнем и перед людьми ничком. «Надо жить, Иосипе,— говорил он сам себе. — Скрипи, Иосипе, зубами и...»
И борись.
Сознание, потребность борьбы в тот миг лишь прорастали в душе Иосипа, он еще не произнес это слово ни мысленно, ни вслух, однако оно уже жило вокруг него, как вечерние мотыльки, летали еще и другие слова, услышанные от Якова Розлуча и вычитанные из «Каменного Поля»: «добро», «свет», «знание», «справедливость». Иосип привык к этим высоким словам, познавал их суть и глубину, развозил их, как заморские кораллы, по селам и думал, что из всех видов работы, какие только существуют на свете, он делает наисвятейшую работу. Пока не настала нынешняя ночь.
Сегодня слова эти, красивые как писаные образа, эти мотыльки с шелковыми крылышками заблудше метались и падали, обугленные, черные, в жаркий огонь. Что могли они, бедолаги, сделать против жестокости и неумолимости огня? Погасить его? Разметать? Затоптать?
Правду говоря, жаль Иосипу, ой жаль писаных образов, не знал он, как будет жить без них дальше.
А жена его...
А жена его Паранька, словно бы дождавшись наконец вопроса о том, в чем и как провинился ее Иосип- ко перед богом, землей, властью и людьми, ибо в самой этот вопрос клокотал, принялась обкладывать мужа виною, как чирьями. Это был одновременно и плач, и страх погорельца перед будущим, и беспомощность женщины, оставшейся без крыши над головой, и был ее суд. Не все, что выкрикивала она, было справедливым, и не все предназначалось Иосипу — целила она в Якова Розлуча; Параска Якова не видела, но знала, что он здесь, таится среди людей в темноте; разыскивала его на ощупь и целила в лицо и в душу:
«А не надо было, Иосипко-муженек, знаться с той ведьмою, что зовется Гейкой. Ишь ты, набралась по лесам мудрости, как коза репьяхов, и тебя, дурного,
научила читать и писать. А на што, слышишь, хлопу книжка и письмо, разве ж это хлеб и земелька? А разве же я не говорила: беда будет, Иосип!
А не надо было, человече, с Розлучем связываться. Яковчик нудится на белом свете, как кривой Исусик, и дьяку от епископа зарабатывает: тому — дает, другому — жертвует, третьему — дарует, четвертого — утешает, пятому — обещает, шестого — учит, как при жизни в рай попасть. Яковчик, чтобы его кровь залила, будто не знает, что рай длится до тех пор, пока те, кто роскошествует под райскою яблоней, не сожрут до крошки хлеб и кулешу, а после кладут зубы на полку?* Так деялось от Адама и Евы, и так будет до скончания веку. Так бог дал. И ничего не сделаешь, не переделаешь. Ибо реки текут вниз, а не вверх, про то и дитя малое знает. Газеткою не научишь, хоть бы ты и ус...ся, как на Каменном Поле виноградную лозу растить, ибо поле и вправду каменное. И шлюс, как говорит австрияк. Выше себя не прыгнешь. Каменное Поле родит сизый терен. Яковчик тот, Розлуч, у кого на затылке глубокая брехачка, спробовал терен вырубывать и виноградники посадить, а что из того вышло? Он спробовал, а тебя, кто топор ему точил, подпалили, чтоб не был слишком мудрым. Теперь поцелуй его за то в сру...»
Хотя Яков Розлуч стоял близко к огню, гоготавшему, потрескивавшему и пропекавшему лицо и руки, однако крикливое Паранькино причитание было громче и жарче. Яков не знал, куда от него спрятаться, разве что убежать, зажавши уши.
«Бежать?»
Яков и в самом деле готов был сбежать из красного раскаленного круга, от огня, высвечивающего его лицо. Якову вдруг показалось, что село, сбежавшееся на пожар, насмехается над ним, заговорщицки подмигивает, пускает в усы лукавые ухмылки, и ему едва ли не впервые в жизни тоскливо захотелось одиночества. То было новое для него чувство, он считал его чуть ли не низменным, ведь до сих пор жил на людях открыто, честно, и все его порывы тоже были связаны с людьми.
Так что же случилось сегодня? Неужто этот ночной пожар выжег давние его стремления — осталось лишь пепелище, как ток... а на току предательски повторился Иосипов выстрел из австрийского обреза?! Только на сей раз пуля попала в цель. Думал о своем и о сказанном Паранькой тоже, мысленно говорил с нею.
«А провинился-таки я, вуйночка, перед вами. Ибо если б Иосип сидел камнем у вашего подола, если б он, ваш Иосип, надрывал пуп тяжело и смирно в усадьбах богатеев, если б и дальше шмыгал носом, а при встрече с отцом парохом облизывал ему белую ручку, то, видит бог, никакой кальвин не тронул вашей халупы. Все знают, что тихих никто и нигде не трогает, тихони живут многая лета во все времена. А ваш Иосип, чтоб он светился, Слово по горам катил, как солнце, но не всем правда приходится по нраву...»
Огонь подменял Якова... Огонь превращал его в воск, из мягкого воска лепил несколько растерянного, запуганного, а может, и разочарованного человека... Огонь закалял его, как булатную сталь: будучи твердым, Яков решительно двинулся по краю горящего круга, сужавшегося к кринице. Искал Параньку.
Она сидела под криницей прямо на камне, опершись спиною на сруб, и качала в подоле ребенка. Отблески пожарища достигали и сюда, и лицо женщины, в молодости, возможно, красивое, поразило Якова спокойствием и равнодушием, словно бы и не она минуту назад выкрикивала в темноту грязные, полные ненависти слова. Видать, женщина уже выплакала, выкричала все, что должна была выкричать, теперь сидела тихо и слушала, как во сне посапывал ее ребенок.
Яков наклонился над Паранькой и сказал, что незачем им грызться до белого каления, в моей хате ведь есть две светлицы, поживете всей семьей у меня, пока выстроим вам новую усадьбу. И в самом деле построим, чтоб я здоров был.
Она, казалось, не слушала и как бы даже не видела Якова, огонь взблескивал в ее глазах, будто расплавленное золото, она, наверное, ослепла от золота или от огня, и Яков коснулся ее плеча.
— Уйди,— ответила женщина устало.— Все я слышу, но не хотим от тебя, Яковчику, ни доски, ни гвоздя, ни былинки. Довольно тебя имеем, и твои газеты, и обещания, и мудрствования. Ибо ныне подпалили, а завтра — убьют. Пойдем себе в оатраки...
Яков собирался что-то сказать... многое хотел ей сказать, чтоб держалась трезво, ибо у нее — дети, а у погорельцев судьба горькая и голодная, однако Паранька отвернулась. А два газды — тут как тут объявились — схватили его мягко под руки и повели к тропинке, ведущей за ворота.
— Дай им святой покой, Якове. Не довольно ли беды познали они из-за твоего добра? Не горько ли им от сладкого?
Газды вели его к воротам, как нареченного к нелюбимой суженой, вежливо и неумолимо. -Иди и не сопротивляйся, не оглядывайся, не отпрашивайся — не поможет. Однако Яков и не собирался упрашивать или вырываться — не было смысла. Ведь выпроваживали его не два газды — целый гурт провожал и наступал на пятки. О да, были в толпе завсегдатаи читальни — «серебряные газды», и были хруни — подпевалы королевские, продающие свои голоса, но были, наверное, и те, кто читал его «Каменное Поле» и как будто бы тоже верил, что просвещенным Словом можно перепахать горы и засеять их добром, как пшеницею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— То правда, Анно, что когда ваш Яков повадился до корчмы, так вы ему «такое» слово шепнули — и пропала его дорога до Йоськи?
— Правда, — уже не смеялась Гейка.— Только тех слов было намного больше, не одно...
— А правда, Анно, что когда Яков задумал выпускать газету, так вы будто бы учили его, как ту газету писать?
— Правда,— тоже соглашалась Гейка,— Писанье у него не шло, не было практики. Он, сердешный, ногти грыз, слова терял... А я сидела вон там, возле печки, ребенка на руках качала, чтоб не мешал батьку думать, и подыскивала ему, бывало, то слово, то мысль, а то и просто улыбалась Якову и говорила, чтоб не изверял- ся, не бросал задуманное, чтобы терпение его не кончалось. Великое и мудрое дело — терпение.
— И он, Яков ваш, слушался? — удивлялась моя мама.
— А как же,— подтверждала Гейка.— Мучился, бывало, аж зубами скрипел... и бумагу рвал в клочья. А когда выходило у него что-нибудь путное, когда слово тулилось к слову, как в колоске жито, о, тогда он хватал меня с сыном на руки. Я ж была легонькая... Я ж ведь пташка из леса.
Я вновь засыпал под Гейкин ласковый смех; я в самом деле верил в ее сказки, мне с тех пор все снится и снится, что я ищу слово...
«Косовач, 25 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Полностью разделяю Вашу мысль о том, что «Каменное Поле» угрожает спокойствию и безопасности наших рубежей, таким образом, было бы лучше, чтоб газеты вообще не существовало. От подозрительного союза Розлуч — Черемшинский нечего ждать добра для государства. Каждому, кто читает «Каменное Поле», постепенно и настырно вдалбливаются в голову факты серости современного бытия, его растерянность и бедность. А не следует ли отсюда: если бытие серое, так не стоит ли его изменить?
Тираж газеты, правда, небольшой — едва превышает восемьсот экземпляров. Часть его (до 200 экземпляров) экспедируется почтой. Остаток тиража распространяет первый и весьма надежный помощник Якова Розлуча — Иосип Семянчук (по-уличному его называют Иосип Паранькин Муж), который в типографии укладывает газету в сумки, садится на коня и в продолжение дня развозит ее по селам, полонинам, лесозаготовкам и лесопилкам...» (перевод с польского).
«Косовач, 26 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
На Ваш запрос высылаю информацию о кольпортере «Каменного Поля» Иосипе Семянчуке. Ему пятьдесят два года, низкого роста, светловолосый. Особые приметы: постоянно от застарелой простуды посапывает носом. Молчаливый, ни в какие разговоры не вступает. Всю жизнь прожил неграмотным, а в последнее время с помощью жены Я. Розлуча овладел украинским чтением и письмом.
Наш человек из Садовой Поляны сообщает, что Семянчук практически неприступен, он безгранично предан Розлучу и в самом деле верит, что работа, выполняемая им, необходима для блага и просвещения народа.
Будем постоянно держать его в поле зрения...» (перевод с польского).
«Косовач, 20 сентября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
Тон и политическое направление газеты «Каменное Поле» вызывают возмущение широких слоев туземного населения, особенно интеллигенции, священников, хозяев богатых и среднего достатка. Кампанию против Розлуча повели довольно успешно «Косовачские вести» и «Прут» из Соляной Бани. Розлуча обвиняют в том, что его газета вносит разлад в среду украинского общества, публично позорит уважаемых людей. Газете
также приписывают безбожиичество, неуважение к священному сану. Одним словом, вокруг «Каменного Поля» заваривается война. Мы, со своей стороны, также не сидим сложивши руки...» (перевод с польского).
«Прошедшей субботой поздним вечером в лесу между Гуцульским и Головыськами группа неизвестных — приблизительно пять вооруженных бандитов, бывших в масках, — напала на известного нашим читателям кольпортера Иосипа Семянчука. Его жестоко избили, отобрали и сожгли тираж газеты, украли некоторую сумму денег.
Напавшие также угрожали, что если газета не перестанет «мутить» людей, то найдутся силы, способные «заткнуть ей глотку».
О бандитском налете редакция заявила полицейскому представителю в Гуцульском. Ведется расследование».
Из газеты «Каменное Поле», № 10.
«Косовач, 2 ноября 1932 года.
Воеводскому комиссариату полиции.
...С нашей стороны относительно «Каменного Поля» сделано все необходимое, чтобы газета перестала выходить. Не сегодня завтра клиенты типографии пана Розена в Гуцульском, которые, разумеется, дают издательству основную прибыль, заявят, что они не смогут сотрудничать с фирмой, которая компрометирует себя, печатая промосковскую газету. Будем надеяться, что Розлуч с Черемшинским этого удара не вынесут» (перевод с польского).
Ночь. Люди спали в своих теплых постелях; в кошарах и стайнях сонно жевала жвачку скотина; вполглаза дремали псы. Садовая Поляна плыла в густой осенней ночи без весел и руля — и горы расступались перед нею. Гейка спала на руке своего мужа разнеженная, горячая, убаюканная поцелуями Якова и теми же поцелуями обессиленная, и потому она не могла ни заговорить беду, ни задушить ее в яйце-зародыше, ни пустить за нею стрелу.
В ночи этой, в адской темноте, на самом ее донышке, где черти свои игрища водят, ползла змея; несла змея в гнилом зубе два уголька. Змея миновала церковь, читальню, виллу графа Курмановского, богатые усадьбы — все это ее не касалось и не интересовало. Была у нее более высокая цель — доползти до подворья Иосипа Семянчука. Таково было повеление сверху...
Змея знала Иосипово хозяйство на память: тут хатенка с кладовкой, сенями и чердаком, а тут рядом хлев, с которого хозяин днем и ночью не спускает глаз. За хлевом возле навозной кучи, прошу прощения, сортир — такое немудреное сооружение из четырех снопов кукурузы.
Ворота на подворье были приоткрыты.
Между тем в Иосипов «фольварк» любой мог попасть и помимо ворот; ибо плетень вокруг усадьбы давно сгнил и поломался, а чтобы поставить новый, у хозяина не было для того ни времени, ни желания.
Потому ветры осенние, и метели, и пьяные весенние ветерки свободно гуляли мимо Иосиповой хаты.
Змея вползла на подворье, свернулась в кольцо в высохших бурьянах и стала выжидать. А кругом — тишина. Иосипова хатка — днем будоражимая то проклятиями Паранькиными, то смехом детей — теперь была похожа на полонинскую колыбу перед рождеством: ни голосов, ни шорохов, ни дымка. Словно бы и не заполнена она Иосиповым родом, как зернами. Спят все, и сон цветет над ними, как яблоня.
Зато в хлеву корова постанывала и вздыхала — допекали ее коровьи хлопоты, а конь Чепелик (жмень-ка того коня, с виду он костлявый и меланхоличный), на котором Иосип целое лето и всю осень развозит по селам Розлучеву газету, фыркал в своем закуте на корову и бил кованым копытом.
Змея подергала замок на дверях хлева, позвякала клямкой сенных дверей — все замкнуто, как и должно быть, никто, значит, внезапно не выскочит на ее голову, и только после этого кинула один уголек под стреху в солому, а второй уголек — в сено на чердаке хлева. Вот и вся змеиная работа.
А после такой работы канула во тьму, в тишину, и ни следа после нее, ни знака.
Осень тогда стояла звонкая, хоть вытесывай из нее певучие скрипки; и ночь была сухая, как старый мох в дубовых рощах; и хата Иосипова с хлевом пиликали сухостью, как летние сверчки,— огонь охватил их в одно мгновенье. Иосип едва успел выпустить из хлева корову да лошадь, а Параня со старшими сыновьями повыхватывала из огня малышей. И все. Ни сорочки, ни
колыбельки. Голые, босые, как святые, хоть образа с них пиши.
На колокольне беспрестанно вызванивал перепуганный колокол; нет на свете звука тревожнее, чем колокольный звон в полночь. Газды с парнями, подростки, стремительно освобождаясь ото сна, выпархивая из него, как стрижи, хватали кто сокиру, кто мотыгу, кто ведро — и со всех сторон бежали на огонь, как на орду. Колокольный звон падал со звонницы... казалось, падали рваные и жгучие осколки в ночную заводь — и ночь закипала голосами и мельканием ног. Женщины, некоторые без юбок, белели возле своих ворот, молчаливые и настороженные,— стерегли усадьбы, чтоб, не дай бог, не залетела искра.
Яков Розлуч примчался на пожар верхом; он сперва скакал вокруг Иосиповой усадьбы и топтал бурьяны — кто знает, может, в бурьянах надеялся растоптать конским копытом змею. Потом же, отпустив коня домой, бросился с мотыгой на огонь... и отступил. Огонь безумствовал яростно, кроваво, он словно бы и не горел, а сплошным столбом взвивался под самые небеса — и не было на него никакой управы. «Шприцари» — сельские пожарники, пригнавшие свою ручную помпу на лошадях, кинув брезентовые рукава в криницу, поливали огонь тонкой струею воды — все было напрасный труд. Газды с парнями — человек, наверное, сто, отступив в темноту, только наблюдали, чтобы огонь не потек куда-нибудь низом в бурьяны и кусты — лови его после! Теперь это было главным — следить, ибо за их спинами притихла Садовая Поляна, а Иосипу ничем уже не поможешь.
Так-то оно так, не поможешь, это правда, но думали про него, про Иосипа, и жили его бедою. Один из хозяев невидимый во тьме, неузнанный, охрипший, спросил:
— Хотел бы я, людоньки добрые, дознаться, чем Иосипко виноват перед богом, властью и людьми, что подпалили его убогий дом, га?
Подпалили?
Этого вопроса как бы давно выпрашивала Иосипова Паранька, которая за огненным кругом в безопасной темноте возле криницы целовала в ноздри спасенную корову и звала Чепелика: «Н-н-на, н-на!», перепуганный конь не давался в руки, и Паранька покрикивала на Иосипа, чтоб он поймал Чепелика, словно бы в эту минуту то было наиглавнейшим делом. Иосип не отзывался, он как сцепил зубы с начала пожара, так и не разжимал уже, словно бы боялся, что из горла вырвется плач; когда-то для Иосипа это не имело значения, он мог плакать на людях, гнуться в три погибели, угодливо скалить зубы в улыбке. Было... Однако тот, прежний Иосип давно исчез, теперешнему Иосипу важно было не упасть перед огнем и перед людьми ничком. «Надо жить, Иосипе,— говорил он сам себе. — Скрипи, Иосипе, зубами и...»
И борись.
Сознание, потребность борьбы в тот миг лишь прорастали в душе Иосипа, он еще не произнес это слово ни мысленно, ни вслух, однако оно уже жило вокруг него, как вечерние мотыльки, летали еще и другие слова, услышанные от Якова Розлуча и вычитанные из «Каменного Поля»: «добро», «свет», «знание», «справедливость». Иосип привык к этим высоким словам, познавал их суть и глубину, развозил их, как заморские кораллы, по селам и думал, что из всех видов работы, какие только существуют на свете, он делает наисвятейшую работу. Пока не настала нынешняя ночь.
Сегодня слова эти, красивые как писаные образа, эти мотыльки с шелковыми крылышками заблудше метались и падали, обугленные, черные, в жаркий огонь. Что могли они, бедолаги, сделать против жестокости и неумолимости огня? Погасить его? Разметать? Затоптать?
Правду говоря, жаль Иосипу, ой жаль писаных образов, не знал он, как будет жить без них дальше.
А жена его...
А жена его Паранька, словно бы дождавшись наконец вопроса о том, в чем и как провинился ее Иосип- ко перед богом, землей, властью и людьми, ибо в самой этот вопрос клокотал, принялась обкладывать мужа виною, как чирьями. Это был одновременно и плач, и страх погорельца перед будущим, и беспомощность женщины, оставшейся без крыши над головой, и был ее суд. Не все, что выкрикивала она, было справедливым, и не все предназначалось Иосипу — целила она в Якова Розлуча; Параска Якова не видела, но знала, что он здесь, таится среди людей в темноте; разыскивала его на ощупь и целила в лицо и в душу:
«А не надо было, Иосипко-муженек, знаться с той ведьмою, что зовется Гейкой. Ишь ты, набралась по лесам мудрости, как коза репьяхов, и тебя, дурного,
научила читать и писать. А на што, слышишь, хлопу книжка и письмо, разве ж это хлеб и земелька? А разве же я не говорила: беда будет, Иосип!
А не надо было, человече, с Розлучем связываться. Яковчик нудится на белом свете, как кривой Исусик, и дьяку от епископа зарабатывает: тому — дает, другому — жертвует, третьему — дарует, четвертого — утешает, пятому — обещает, шестого — учит, как при жизни в рай попасть. Яковчик, чтобы его кровь залила, будто не знает, что рай длится до тех пор, пока те, кто роскошествует под райскою яблоней, не сожрут до крошки хлеб и кулешу, а после кладут зубы на полку?* Так деялось от Адама и Евы, и так будет до скончания веку. Так бог дал. И ничего не сделаешь, не переделаешь. Ибо реки текут вниз, а не вверх, про то и дитя малое знает. Газеткою не научишь, хоть бы ты и ус...ся, как на Каменном Поле виноградную лозу растить, ибо поле и вправду каменное. И шлюс, как говорит австрияк. Выше себя не прыгнешь. Каменное Поле родит сизый терен. Яковчик тот, Розлуч, у кого на затылке глубокая брехачка, спробовал терен вырубывать и виноградники посадить, а что из того вышло? Он спробовал, а тебя, кто топор ему точил, подпалили, чтоб не был слишком мудрым. Теперь поцелуй его за то в сру...»
Хотя Яков Розлуч стоял близко к огню, гоготавшему, потрескивавшему и пропекавшему лицо и руки, однако крикливое Паранькино причитание было громче и жарче. Яков не знал, куда от него спрятаться, разве что убежать, зажавши уши.
«Бежать?»
Яков и в самом деле готов был сбежать из красного раскаленного круга, от огня, высвечивающего его лицо. Якову вдруг показалось, что село, сбежавшееся на пожар, насмехается над ним, заговорщицки подмигивает, пускает в усы лукавые ухмылки, и ему едва ли не впервые в жизни тоскливо захотелось одиночества. То было новое для него чувство, он считал его чуть ли не низменным, ведь до сих пор жил на людях открыто, честно, и все его порывы тоже были связаны с людьми.
Так что же случилось сегодня? Неужто этот ночной пожар выжег давние его стремления — осталось лишь пепелище, как ток... а на току предательски повторился Иосипов выстрел из австрийского обреза?! Только на сей раз пуля попала в цель. Думал о своем и о сказанном Паранькой тоже, мысленно говорил с нею.
«А провинился-таки я, вуйночка, перед вами. Ибо если б Иосип сидел камнем у вашего подола, если б он, ваш Иосип, надрывал пуп тяжело и смирно в усадьбах богатеев, если б и дальше шмыгал носом, а при встрече с отцом парохом облизывал ему белую ручку, то, видит бог, никакой кальвин не тронул вашей халупы. Все знают, что тихих никто и нигде не трогает, тихони живут многая лета во все времена. А ваш Иосип, чтоб он светился, Слово по горам катил, как солнце, но не всем правда приходится по нраву...»
Огонь подменял Якова... Огонь превращал его в воск, из мягкого воска лепил несколько растерянного, запуганного, а может, и разочарованного человека... Огонь закалял его, как булатную сталь: будучи твердым, Яков решительно двинулся по краю горящего круга, сужавшегося к кринице. Искал Параньку.
Она сидела под криницей прямо на камне, опершись спиною на сруб, и качала в подоле ребенка. Отблески пожарища достигали и сюда, и лицо женщины, в молодости, возможно, красивое, поразило Якова спокойствием и равнодушием, словно бы и не она минуту назад выкрикивала в темноту грязные, полные ненависти слова. Видать, женщина уже выплакала, выкричала все, что должна была выкричать, теперь сидела тихо и слушала, как во сне посапывал ее ребенок.
Яков наклонился над Паранькой и сказал, что незачем им грызться до белого каления, в моей хате ведь есть две светлицы, поживете всей семьей у меня, пока выстроим вам новую усадьбу. И в самом деле построим, чтоб я здоров был.
Она, казалось, не слушала и как бы даже не видела Якова, огонь взблескивал в ее глазах, будто расплавленное золото, она, наверное, ослепла от золота или от огня, и Яков коснулся ее плеча.
— Уйди,— ответила женщина устало.— Все я слышу, но не хотим от тебя, Яковчику, ни доски, ни гвоздя, ни былинки. Довольно тебя имеем, и твои газеты, и обещания, и мудрствования. Ибо ныне подпалили, а завтра — убьют. Пойдем себе в оатраки...
Яков собирался что-то сказать... многое хотел ей сказать, чтоб держалась трезво, ибо у нее — дети, а у погорельцев судьба горькая и голодная, однако Паранька отвернулась. А два газды — тут как тут объявились — схватили его мягко под руки и повели к тропинке, ведущей за ворота.
— Дай им святой покой, Якове. Не довольно ли беды познали они из-за твоего добра? Не горько ли им от сладкого?
Газды вели его к воротам, как нареченного к нелюбимой суженой, вежливо и неумолимо. -Иди и не сопротивляйся, не оглядывайся, не отпрашивайся — не поможет. Однако Яков и не собирался упрашивать или вырываться — не было смысла. Ведь выпроваживали его не два газды — целый гурт провожал и наступал на пятки. О да, были в толпе завсегдатаи читальни — «серебряные газды», и были хруни — подпевалы королевские, продающие свои голоса, но были, наверное, и те, кто читал его «Каменное Поле» и как будто бы тоже верил, что просвещенным Словом можно перепахать горы и засеять их добром, как пшеницею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35