сказка повторилась еще раз и снова птица превратилась в дивчину. Но я уже стар, Юрашку, и сказки в мои годы не повторяются, я знал, что моей Гейки давно уже нет, ее могила на кладбище ежегодно цветет белым цветом и после краснеет земляникой, словно бы кто-то густо рассыпал в зеленой траве кораллы, но все же я спросил дивчину:
— Вас зовут Анкой?
Она уставилась на меня своими зелеными глазищами, видать, сперва даже не поняла, о чем ее спрашивают, потом возражающе замотала головкой.
— Нет, зовут меня Даной,— ответила.
Зачем я спросил ее имя? Чтобы услышать ее голос и убедиться: а может, все-таки Гейка? Смешон я, наверное, со своей застарелой любовью к жене. Правда, Юрашку?
А может, дивчина с поезда совсем не похожа на мою Гейку, может, Гейка привиделась мне? Это,
Юрашку, означает, что надо ладить сани в дальний путь».
«Дай тебе бог здоровья: совсем и мысли не имел сегодня тебе писать, а тут вдруг села мне на ладонь пташка да и говорит: «Йой, а не захочет ли львовский тот фантазер мою особу чем-нибудь приукрасить, расцветить, позолотить позолотою. Бо они, писатели, некоторые, известные украшатели: берешь в руки книжку... берешь, как рукоятки плуга, как зерно, начинаешь читать ее, а там трава-отава подстриженная, жито расчесанное, роса одеколоном попахивает... а там в книжке все херувимское, настолько, что, бог ты мой, оглядываешься вправо-влево: агей, а где тут при райских вратах апостол Петро стоит?!»
Прошу тебя: не делай этого, Юрашку, братчик мой. Если пишешь про Каменное Поле, то пиши, что было оно каменное, если описываешь мою жизнь, так нарисуй меня правдиво, таким, каким я и был.
А каким я был, Юрашку, знаешь ли ты, ведаешь ли, представляешь ли?
Был я, возможно, искателем с завязанными глазами, который искал одно-единственное зернышко, посеянное на нолонине.
Я был, Юрашку, возможно, бунтарем и деревья гнулись от этого бунта, травы полегали, скалы трескались на обломки... но беда в том, что бунта моего хватало, как ковша воды, на меня одного, жаждущего.
Ничего не поделаешь, Юрашку, жизнь не переделаешь: таким я был.
Временами в ночи подкрадывалась ко мне мысль: «А ил, Якове, желая людям добра, не творил ли добро ради того, что благодеяние давало тебе самому радость?»
Скажи мне, Юрашку-братчик, есть ли это смертельный грех — желать согласия и быть всегда в согласии с самим собой?»
В полночь, в разгаре свадебного разгула, посреди пения, выкриков и танцев к Якову Розлучу пришел страх, так, как, случается, внезапно на чистое небо из-за горы наплывает синяя туча, что Короли передумали, что дядько Лукин не дремлет за столом, сидя на почетном месте, разморенный едою, пивом и горилкой, а что он, дядько Лукин, из-под век хитро следит за каждым движением Якова и Гейки... Следит, ибо, наверное, догадался, что на самом деле Клим Розлуч, его брат, никакого распоряжения, чтобы Яков брал в жены прислужницу, не оставлял. А если догадался, то дядько Лукин сейчас грохнет кулаком по дубовому столу так, что подпрыгнут миски и бокалы, и крикнет своим Королям, что свадьба Якова — одна ложь; что молодой и молодая — фальшивые, что музыканты — не настоящие, что гости и бояре — самозванцы, что горилка — разбавленная монополька, что венчание в церкви — комедия... что все это подстроено, Яковом придуманное.
И снова — трах кулаком. А молодые Короли возьмутся за бартки...
Яков боялся и не отпускал Гейку ни на шаг от себя, сидел рядом с нею, как скованный цепями, танцевал только с нею, с нею в сенях среди ровесников остывал после танца. Ему поскорее взять Гейку... возьмет, и тогда она в самом деле станет его женою, и пускай то, что связано на небеси, то есть венчание, как можно скорее освятится любовным безумством на земле, аминь! Никто не разлучит их после этого, никто — ни кодло Королей, ни ксендз, ни епископ, разлучит только сырая земля.
После полуночи настали «завывания», ему положили на колени подушку, на которую села Гейка, и с молодой стали снимать венок; одни свахи венок снимали, а другие пели:
Вчера была дивчинонькой, лелиткой летела, А теперь на головоньке переметка села. Уж я эту переметку вовек не развяжу, Да уж в этой переметке в домовину ляжу.
Пение, как и все «завывания», во время которых «делали из девки молодицу», было печальным: всхлипывала где-то в угол загнанная Королями Гейкина мать, плакали, прощаясь с Гейкой, девчата, плакала и сама Гейка.
Яков прилюдно выцеловал бы эти прозрачные слезинки в ее глазах... Яков прилюдно топнул бы ногой и посеял вокруг радостный смех, если б не боялся, что Розлучи догадываются: а все-таки любит он Гейку. Издавна.
Оттого не сеет цветов на своей свадьбе и не собирает звезд.
Опасается.
Но разве убережешься? Вот дали ему свахи ножницы, которыми стригут овец... Свашки с двух сторон шепчут: «Гей, князь, обрежь косу девичью. Отрежь ныне, и присно, и во веки веков все девичье, чтоб дома держалась, чтоб косою по ветру не веяла, как ведьма, да и парней не соблазняла, чтобы газду своего любила и берегла. Так режь же, Якове, косу, ибо так велит обычай...»
Яков свашек слушал, левой рукою забавлялся Гейкиной косою, белые пряди перебирая, а в правой держал ножницы, как проклятие; Гейка под ножницами никла, сжималась, плечи ее вздрагивали, и Яков вспомнил, что она не простая дивчина, что была она когда-то птицей в предрассветном лесу, что страшится она всего железного. Воскликнул наконец:
— Зачем бы это я, люди добрые и уважаемые, должен косу отрезать, когда она у жены моей единственное и самое дорогое сокровище?— Как будто спрашивал совета, а на самом деле совета не спрашивал — ножницами едва коснулся кончика косы, дабы заткнуть рты черные, что будут вопить, что, мол, «слышали-сьте, Яков Розлуч старинный обычай преступил?», и сразу накинул на Гейкину голову не переметку, как подпевали свашки, а терновый платок и завязал его, как на молодице.
Потом отвели их в комору. Они не упали на приготовленную постель, стыдливо белевшую в темноте и звавшую-влекшую их обоих, а сели под дверью плечом к плечу и ожидали, пока свадьба забудет про них. «Не тут, Якове,—шептала Гейка, защищаясь от жадных рук Якова,— Пусть свадьба про нас забудет... Когда ж забудет поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу».
Яков пылал, так что в голове мутилось, однако Гейку слушал... Если Гейка говорит «поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу», значит, так надо, она ведь все знает... ибо она белая птица из предрассветного леса...
Молодые незаметно вышмыгнули из коморы и через задние двери выбрались на подворье. Коней тут, как на любой гуцульской свадьбе, хватало. Яков оседлал двух первых попавшихся под руку и вывел их со двора. Следом шла Гейка. За воротами он подсадил ее на коня серого, сам вскочил на гнедого, и полетели они на Каменное Поле; где кони копытами пропахали след — там расцветала красная роза.
На Каменном Поле оба обнаженные вошли в жито, как в щекочущую купель, на росистом жите Гейка постлала сорочку, чтоб калина отразилась... чтоб калина отразилась для утешенья матери, на радость гостям свадебным, для Королей... Ох, калина сладкая — для них двоих среди ночи взошло солнце.
Кони тем временем терпеливо вслушивались в ночь.
...Возвращались молодые ни от кого не таясь. В воротах усадьбы встречали их музыканты и гости, немного пришедшие в себя. Яков швырнул одному из гостей кошелек с деньгами... прямо из седла бросил.
— Это вам, вуйко,— произнес почтительно, краснея,— за жито зеленое ваше, что мы с женою вытоптали.
На зеленом жите, на Каменном Поле, в первую брачную ночь зачали они своего первенца — сына. И благодаря этому, может, велись у них дети, как стрючки.
«Трудно мне, Юрашку, братчик мой, согласиться с тобою, ой трудно, когда ты в письме брякнул, будто бы жизнь моя так или иначе добрым образом влияла на Садовую Поляну. Я думаю себе: если что-то и влияло, так это моя работа. Вот что правда — то правда. Я посадил и вырастил на Каменном Поле колхозный сад, и ясное дело: сад ветром своим зеленым, духом яблоневым, самим своим присутствием изменял жителей, да и жизнь села, и я радовался, когда в селе появлялись такие, как Пилип Штудерив и Петро Иванцив, которые сад мой расширяли и колхозное богатство множили.
Кроме этих двоих, которых учил я ухаживать за деревьями, есть у меня последовательница, о которой могу сказать, что она моя ученица, а я ей — учитель. Речь идет о Ковалевой Маричке, или же Вуйне Парасольке, как ее по-уличному кличут, которую ты наверняка хорошо знаешь.
Парасолька, несмотря на то что весен ей уже немало, на болезни еще не жалуется, вечером при свете лампы без очков вденет нитку в иголку; я помню ее Маричкою, дивчиной, упругой, как кукурузный початок, шустрою, с подковками густых смоляных бровей, нависавших над печальными очами... эта ее невысказанная или невыплаканная печаль в глазах никак не подходила к ее веселой натуре.
Ее батько Григорь Демцюховский был знаменитым кузнецом-медником, мудрое ремесло передавалось в их семье из рук в руки от деда-прадеда, и старик Демцюховский при случае, бывало, любил похвалиться, что не кто-нибудь иной, а его прадед выковал Олексе Довбушу бартку, перед которой тряслась от страха покутская и галицкая шляхта. Так оно было с той барткою или иначе, в старинных актах, кажется, имя Демцюховских не упоминается, но медник и вправду из него был знаменитый, и любой газда, уважавший себя, считал за честь курить табак из люльки, сделанной Демцюхов- ским. Были это и в самом деле искусные трубки, и стоили они дорого — корец жита. Ковал он также парням черпаки да белой челяди — герданы. Перед самой немецко-польской войной, в тридцать девятом, бес соблазнил старика подделывать деньги: «выпустил» он двенадцать фальшивых злотых, на тринадцатом — забрали его в тюрьму. Там и пропал его след. Рассказывали, будто бы на тюрьму упала немецкая бомба. Мудрое ремесло, к счастью, в роду не пропало, не высохло и не перевелось, его продолжили оба Григорова сына да зять Федор, Парасолькин муж.
В те давние, Юрашку, времена, при царе Паньке, шел по селу слух, что Федя научила ремесленничать его родная жена Маричка; насмешливый слух пустили, видать, завистники, ибо очень скоро Федорова слава, целиком отличавшаяся от демцюховской, расцвела пышным цветом: мастер ковал любые изделия, однако лучше всего удавалось ему оружие — пистоли и ружья- довбушевки. Про пистоли так и говорили — «Федевы пистоли», то есть самые лучшие, такие, что их не грех шли, руки, полюбоваться чеканкой и ковкой, а стрежни Феде вы пистоли, как говорили, в самое сердце. Как тут не позавидуешь мастеру, его таланту? Ну, а кроме того, в людских завистливых разговорах было немного и правды. Когда старик Демцюховский отдавал Маричку за Федя, то Федю Мамчураку и в мыслях не светило, что родился он знаменитым мастером-медником Талант дремал в нем, как огонь под пеплом, парень го нанимался сплавлять по Черемошу плоты, то косил сено у богачей, то у немца Цуксфирера зарабатывал какой-нибудь грош на лесопилке. Маричка целый год терпела мужево батрачество, на следующий же привела Федя к своему роду, пред очи батька да матери, и говорит им:
«Ото выпхали меня, мои золотые, за Федя, а у Федя ни скотинки, ни полонинки, а руки — как грабли.— И плачет: — Прошу вас, мой род, возьмите его к себе в кузницу работником. Да учите его, батько, хорошо, чтоб и у него руки человеческими стали».
Старик Демцюховский поднял крик, ибо где ж это видано и где в горах слыхано, чтобы зятю — чужому сыну — да передавать родовые медницкие тайны?!
Рассказывали, что весь вечер в хате Григора Демцюховского сверкали молнии и гремели громы; старик согласился взять Федя подсобником лишь тогда, когда Маричка в отчаянии пригрозила, что спалит дотла батькову хату и кузницу, а тюрьмы не побоится, потому что и так ей жить не на что.
Старик, знавший дочкин характер, подобрел и сказал Федю, который до сего времени скромно сопел в углу у посудной полки:
«Приходи завтра утром до кузни, хлопче... Завтра приходи, а ныне перед святыми образами и перед нами, честными, присягнись, что все, увиденное в кузнице, услышанное, чему научишься от меня, что познаешь самостоятельно, какие тайны тебе откроются,— никому больше, кроме сынов своих, если будут, не расскажешь и не покажешь, даже родной дочери не открывайся, ибо дочка — яблоневая веточка, что родит груши в чужом саду. Аминь».
На первые заработанные кузнечным ремеслом деньги он купил Маричке в Косоваче зонтик — парасольку. Кто знает, что стукнуло мужику в голову купить именно эту, такую непривычную в те времена в горах, чужую и, может, ненужную вещь, однако парасолька женщине понравилась. По надобности и без надобности ходила молодица с парасолькой, ну, а село имеет зоркие глаза и гибкий язык — сразу же и окрестили Маричку: «Глянь-ка, Парасольку бог принес».
Теперь, слышь, село не представляет, как оно могло бы жить без Вуйны Парасольки, без ее библейских печальных очей, без детской улыбки на увядших губах, без ее говора, что ткется, будто полотно на станке, без ее удивительной готовности прийти к каждому, кто нуждается в помощи. Парасольку зовут нянчить детей, присмотреть за больным, рвать в садах яблоки, обмывать покойника, петь на свадьбах; одинокая, давно овдовевшая, она и вправду принадлежит всему селу: ее кормят, одевают, колхоз заботится, чтобы было у нее на зиму топливо. На подворье у нее нет ни курицы, ни другой какой птицы, ибо какое бы то ни было хозяйство привязывало б Парасольку к хате, она же к хате никогда не тянется, ей каждодневно, ежеминутно необходимы люди, а она необходима людям.
Такой, какой знает ее сейчас село, Парасолька стала после того, как весной сорок пятого года пришли с фронта две похоронки — на мужа и на сына. Правда, не в тот же год и не через лето, а позднее, когда под кроной посаженной мною яблони в колхозном саду можно было укрыться от жары, я спросил Парасольку, что это с нею такое стряслось, ведь скупая была хозяйка, складывала копейку к копейке, а теперь совсем переменилась.
Она, Юрашку, пристально взглянула на меня и так ответила:
«А может, я стала сама собою, Якове, га? Может, смерти Федя и сына содрали с меня старую одежду, что была мне узкою? Да и тебе ли, Якове, спрашивать о том? Может, смотрю на тебя, как на образец, и все, что на образочке том,— для себя перерисовываю. Выходит, может, и хуже, не совсем ладно, тут-там черточки помельче... Но разве ж временами, Якове, знаешь, как надо творить людям добро?»
Я слушал ее, Юрашку, и удивлялся, где и когда подслушала Парасолька мои давние жалобы и мою давнюю печаль?
ТРИ НАУКИ НАНАШКА ЯКОВА
Ма первом уроке Нанашко Яков поднял вверх желтый от табачного дыма палец и торжественно произнес: Мои наука, Юрашку, в лес тебя не заведет; если не станешь мудрее — станешь богаче: я поделюсь с тобою, как сделаться невидимым. Ну, ну, прошу тебя, не таращи глаз и не ухмыляйся криво, я перенял от покойницы жены своей, а ты, Юрашку, помнишь, кем была дли меня Гейка, она ж прилетела ко мне птицей из предрассветного леса... В диком древнем лесу услышала она згу науку то ли от птиц, то ли от зверей; может, украдкой подслушала в шелесте трав, а может, на берегу озерка подняла Гейка ту тайну, выплеснувшуюся с глубокого дна... Довольно того, что Гейка ее знала, с ней жила и мне передала, когда настал ее последний час.
Так вот, Юрашку, для того, чтоб стать невидимым, надо проделать простую работу: на благовещение, в весенний день, а наиглубокую и наипрекрасную годину, когда гадюки выползают после зимней спячки погреться на солнце, убей одну змею. После отрежь ей голову и рано поутру в Святое воскресенье, когда люди еще не запели «Христос воскресе», вырой яму и посади вместе с зубком чеснока в безлюдном месте, где косарь не шаркнет косою, где олень копытцем на затопчет, где птица клювом не выклюет, где роса чудесной почки не зальет, а солнце не сожжет дочерна. Когда же будешь, Юрашку, сажать зубок чеснока и змеиную голову, не думай ни о жене, ни о детях, ни про любимую, ни про все три мира — близкий, далекий и чужой, ничего тебя, братчик мой, не должно касаться, все должен позабыть, а вместо того представь себе, как на белой стене нарисуй, выгоды, которые падут тебе под ноги, будто подстреленные куропатки, когда станешь невидимым: ты, примером, сможешь незамеченным, будто ветер, зашагивать к друзьям своим и к ворогам тоже и слушать, что доброго они тебе желают и какие черные заговоры плетут; если хочешь, то солнечным зайчиком, отразившимся от зеркальца, проникнешь в покои той женщины, какая снится тебе... которой, может, и нет на самом деле и она живет лишь в твоей фантазии; и откроются тебе, Юрашку, все дороги и все замки, все заклинания и все завязанные узлы, ты узришь толпы чертей, ведьм, упырей... и узришь людей, которые нечистой силе запродали свои души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Вас зовут Анкой?
Она уставилась на меня своими зелеными глазищами, видать, сперва даже не поняла, о чем ее спрашивают, потом возражающе замотала головкой.
— Нет, зовут меня Даной,— ответила.
Зачем я спросил ее имя? Чтобы услышать ее голос и убедиться: а может, все-таки Гейка? Смешон я, наверное, со своей застарелой любовью к жене. Правда, Юрашку?
А может, дивчина с поезда совсем не похожа на мою Гейку, может, Гейка привиделась мне? Это,
Юрашку, означает, что надо ладить сани в дальний путь».
«Дай тебе бог здоровья: совсем и мысли не имел сегодня тебе писать, а тут вдруг села мне на ладонь пташка да и говорит: «Йой, а не захочет ли львовский тот фантазер мою особу чем-нибудь приукрасить, расцветить, позолотить позолотою. Бо они, писатели, некоторые, известные украшатели: берешь в руки книжку... берешь, как рукоятки плуга, как зерно, начинаешь читать ее, а там трава-отава подстриженная, жито расчесанное, роса одеколоном попахивает... а там в книжке все херувимское, настолько, что, бог ты мой, оглядываешься вправо-влево: агей, а где тут при райских вратах апостол Петро стоит?!»
Прошу тебя: не делай этого, Юрашку, братчик мой. Если пишешь про Каменное Поле, то пиши, что было оно каменное, если описываешь мою жизнь, так нарисуй меня правдиво, таким, каким я и был.
А каким я был, Юрашку, знаешь ли ты, ведаешь ли, представляешь ли?
Был я, возможно, искателем с завязанными глазами, который искал одно-единственное зернышко, посеянное на нолонине.
Я был, Юрашку, возможно, бунтарем и деревья гнулись от этого бунта, травы полегали, скалы трескались на обломки... но беда в том, что бунта моего хватало, как ковша воды, на меня одного, жаждущего.
Ничего не поделаешь, Юрашку, жизнь не переделаешь: таким я был.
Временами в ночи подкрадывалась ко мне мысль: «А ил, Якове, желая людям добра, не творил ли добро ради того, что благодеяние давало тебе самому радость?»
Скажи мне, Юрашку-братчик, есть ли это смертельный грех — желать согласия и быть всегда в согласии с самим собой?»
В полночь, в разгаре свадебного разгула, посреди пения, выкриков и танцев к Якову Розлучу пришел страх, так, как, случается, внезапно на чистое небо из-за горы наплывает синяя туча, что Короли передумали, что дядько Лукин не дремлет за столом, сидя на почетном месте, разморенный едою, пивом и горилкой, а что он, дядько Лукин, из-под век хитро следит за каждым движением Якова и Гейки... Следит, ибо, наверное, догадался, что на самом деле Клим Розлуч, его брат, никакого распоряжения, чтобы Яков брал в жены прислужницу, не оставлял. А если догадался, то дядько Лукин сейчас грохнет кулаком по дубовому столу так, что подпрыгнут миски и бокалы, и крикнет своим Королям, что свадьба Якова — одна ложь; что молодой и молодая — фальшивые, что музыканты — не настоящие, что гости и бояре — самозванцы, что горилка — разбавленная монополька, что венчание в церкви — комедия... что все это подстроено, Яковом придуманное.
И снова — трах кулаком. А молодые Короли возьмутся за бартки...
Яков боялся и не отпускал Гейку ни на шаг от себя, сидел рядом с нею, как скованный цепями, танцевал только с нею, с нею в сенях среди ровесников остывал после танца. Ему поскорее взять Гейку... возьмет, и тогда она в самом деле станет его женою, и пускай то, что связано на небеси, то есть венчание, как можно скорее освятится любовным безумством на земле, аминь! Никто не разлучит их после этого, никто — ни кодло Королей, ни ксендз, ни епископ, разлучит только сырая земля.
После полуночи настали «завывания», ему положили на колени подушку, на которую села Гейка, и с молодой стали снимать венок; одни свахи венок снимали, а другие пели:
Вчера была дивчинонькой, лелиткой летела, А теперь на головоньке переметка села. Уж я эту переметку вовек не развяжу, Да уж в этой переметке в домовину ляжу.
Пение, как и все «завывания», во время которых «делали из девки молодицу», было печальным: всхлипывала где-то в угол загнанная Королями Гейкина мать, плакали, прощаясь с Гейкой, девчата, плакала и сама Гейка.
Яков прилюдно выцеловал бы эти прозрачные слезинки в ее глазах... Яков прилюдно топнул бы ногой и посеял вокруг радостный смех, если б не боялся, что Розлучи догадываются: а все-таки любит он Гейку. Издавна.
Оттого не сеет цветов на своей свадьбе и не собирает звезд.
Опасается.
Но разве убережешься? Вот дали ему свахи ножницы, которыми стригут овец... Свашки с двух сторон шепчут: «Гей, князь, обрежь косу девичью. Отрежь ныне, и присно, и во веки веков все девичье, чтоб дома держалась, чтоб косою по ветру не веяла, как ведьма, да и парней не соблазняла, чтобы газду своего любила и берегла. Так режь же, Якове, косу, ибо так велит обычай...»
Яков свашек слушал, левой рукою забавлялся Гейкиной косою, белые пряди перебирая, а в правой держал ножницы, как проклятие; Гейка под ножницами никла, сжималась, плечи ее вздрагивали, и Яков вспомнил, что она не простая дивчина, что была она когда-то птицей в предрассветном лесу, что страшится она всего железного. Воскликнул наконец:
— Зачем бы это я, люди добрые и уважаемые, должен косу отрезать, когда она у жены моей единственное и самое дорогое сокровище?— Как будто спрашивал совета, а на самом деле совета не спрашивал — ножницами едва коснулся кончика косы, дабы заткнуть рты черные, что будут вопить, что, мол, «слышали-сьте, Яков Розлуч старинный обычай преступил?», и сразу накинул на Гейкину голову не переметку, как подпевали свашки, а терновый платок и завязал его, как на молодице.
Потом отвели их в комору. Они не упали на приготовленную постель, стыдливо белевшую в темноте и звавшую-влекшую их обоих, а сели под дверью плечом к плечу и ожидали, пока свадьба забудет про них. «Не тут, Якове,—шептала Гейка, защищаясь от жадных рук Якова,— Пусть свадьба про нас забудет... Когда ж забудет поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу».
Яков пылал, так что в голове мутилось, однако Гейку слушал... Если Гейка говорит «поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу», значит, так надо, она ведь все знает... ибо она белая птица из предрассветного леса...
Молодые незаметно вышмыгнули из коморы и через задние двери выбрались на подворье. Коней тут, как на любой гуцульской свадьбе, хватало. Яков оседлал двух первых попавшихся под руку и вывел их со двора. Следом шла Гейка. За воротами он подсадил ее на коня серого, сам вскочил на гнедого, и полетели они на Каменное Поле; где кони копытами пропахали след — там расцветала красная роза.
На Каменном Поле оба обнаженные вошли в жито, как в щекочущую купель, на росистом жите Гейка постлала сорочку, чтоб калина отразилась... чтоб калина отразилась для утешенья матери, на радость гостям свадебным, для Королей... Ох, калина сладкая — для них двоих среди ночи взошло солнце.
Кони тем временем терпеливо вслушивались в ночь.
...Возвращались молодые ни от кого не таясь. В воротах усадьбы встречали их музыканты и гости, немного пришедшие в себя. Яков швырнул одному из гостей кошелек с деньгами... прямо из седла бросил.
— Это вам, вуйко,— произнес почтительно, краснея,— за жито зеленое ваше, что мы с женою вытоптали.
На зеленом жите, на Каменном Поле, в первую брачную ночь зачали они своего первенца — сына. И благодаря этому, может, велись у них дети, как стрючки.
«Трудно мне, Юрашку, братчик мой, согласиться с тобою, ой трудно, когда ты в письме брякнул, будто бы жизнь моя так или иначе добрым образом влияла на Садовую Поляну. Я думаю себе: если что-то и влияло, так это моя работа. Вот что правда — то правда. Я посадил и вырастил на Каменном Поле колхозный сад, и ясное дело: сад ветром своим зеленым, духом яблоневым, самим своим присутствием изменял жителей, да и жизнь села, и я радовался, когда в селе появлялись такие, как Пилип Штудерив и Петро Иванцив, которые сад мой расширяли и колхозное богатство множили.
Кроме этих двоих, которых учил я ухаживать за деревьями, есть у меня последовательница, о которой могу сказать, что она моя ученица, а я ей — учитель. Речь идет о Ковалевой Маричке, или же Вуйне Парасольке, как ее по-уличному кличут, которую ты наверняка хорошо знаешь.
Парасолька, несмотря на то что весен ей уже немало, на болезни еще не жалуется, вечером при свете лампы без очков вденет нитку в иголку; я помню ее Маричкою, дивчиной, упругой, как кукурузный початок, шустрою, с подковками густых смоляных бровей, нависавших над печальными очами... эта ее невысказанная или невыплаканная печаль в глазах никак не подходила к ее веселой натуре.
Ее батько Григорь Демцюховский был знаменитым кузнецом-медником, мудрое ремесло передавалось в их семье из рук в руки от деда-прадеда, и старик Демцюховский при случае, бывало, любил похвалиться, что не кто-нибудь иной, а его прадед выковал Олексе Довбушу бартку, перед которой тряслась от страха покутская и галицкая шляхта. Так оно было с той барткою или иначе, в старинных актах, кажется, имя Демцюховских не упоминается, но медник и вправду из него был знаменитый, и любой газда, уважавший себя, считал за честь курить табак из люльки, сделанной Демцюхов- ским. Были это и в самом деле искусные трубки, и стоили они дорого — корец жита. Ковал он также парням черпаки да белой челяди — герданы. Перед самой немецко-польской войной, в тридцать девятом, бес соблазнил старика подделывать деньги: «выпустил» он двенадцать фальшивых злотых, на тринадцатом — забрали его в тюрьму. Там и пропал его след. Рассказывали, будто бы на тюрьму упала немецкая бомба. Мудрое ремесло, к счастью, в роду не пропало, не высохло и не перевелось, его продолжили оба Григорова сына да зять Федор, Парасолькин муж.
В те давние, Юрашку, времена, при царе Паньке, шел по селу слух, что Федя научила ремесленничать его родная жена Маричка; насмешливый слух пустили, видать, завистники, ибо очень скоро Федорова слава, целиком отличавшаяся от демцюховской, расцвела пышным цветом: мастер ковал любые изделия, однако лучше всего удавалось ему оружие — пистоли и ружья- довбушевки. Про пистоли так и говорили — «Федевы пистоли», то есть самые лучшие, такие, что их не грех шли, руки, полюбоваться чеканкой и ковкой, а стрежни Феде вы пистоли, как говорили, в самое сердце. Как тут не позавидуешь мастеру, его таланту? Ну, а кроме того, в людских завистливых разговорах было немного и правды. Когда старик Демцюховский отдавал Маричку за Федя, то Федю Мамчураку и в мыслях не светило, что родился он знаменитым мастером-медником Талант дремал в нем, как огонь под пеплом, парень го нанимался сплавлять по Черемошу плоты, то косил сено у богачей, то у немца Цуксфирера зарабатывал какой-нибудь грош на лесопилке. Маричка целый год терпела мужево батрачество, на следующий же привела Федя к своему роду, пред очи батька да матери, и говорит им:
«Ото выпхали меня, мои золотые, за Федя, а у Федя ни скотинки, ни полонинки, а руки — как грабли.— И плачет: — Прошу вас, мой род, возьмите его к себе в кузницу работником. Да учите его, батько, хорошо, чтоб и у него руки человеческими стали».
Старик Демцюховский поднял крик, ибо где ж это видано и где в горах слыхано, чтобы зятю — чужому сыну — да передавать родовые медницкие тайны?!
Рассказывали, что весь вечер в хате Григора Демцюховского сверкали молнии и гремели громы; старик согласился взять Федя подсобником лишь тогда, когда Маричка в отчаянии пригрозила, что спалит дотла батькову хату и кузницу, а тюрьмы не побоится, потому что и так ей жить не на что.
Старик, знавший дочкин характер, подобрел и сказал Федю, который до сего времени скромно сопел в углу у посудной полки:
«Приходи завтра утром до кузни, хлопче... Завтра приходи, а ныне перед святыми образами и перед нами, честными, присягнись, что все, увиденное в кузнице, услышанное, чему научишься от меня, что познаешь самостоятельно, какие тайны тебе откроются,— никому больше, кроме сынов своих, если будут, не расскажешь и не покажешь, даже родной дочери не открывайся, ибо дочка — яблоневая веточка, что родит груши в чужом саду. Аминь».
На первые заработанные кузнечным ремеслом деньги он купил Маричке в Косоваче зонтик — парасольку. Кто знает, что стукнуло мужику в голову купить именно эту, такую непривычную в те времена в горах, чужую и, может, ненужную вещь, однако парасолька женщине понравилась. По надобности и без надобности ходила молодица с парасолькой, ну, а село имеет зоркие глаза и гибкий язык — сразу же и окрестили Маричку: «Глянь-ка, Парасольку бог принес».
Теперь, слышь, село не представляет, как оно могло бы жить без Вуйны Парасольки, без ее библейских печальных очей, без детской улыбки на увядших губах, без ее говора, что ткется, будто полотно на станке, без ее удивительной готовности прийти к каждому, кто нуждается в помощи. Парасольку зовут нянчить детей, присмотреть за больным, рвать в садах яблоки, обмывать покойника, петь на свадьбах; одинокая, давно овдовевшая, она и вправду принадлежит всему селу: ее кормят, одевают, колхоз заботится, чтобы было у нее на зиму топливо. На подворье у нее нет ни курицы, ни другой какой птицы, ибо какое бы то ни было хозяйство привязывало б Парасольку к хате, она же к хате никогда не тянется, ей каждодневно, ежеминутно необходимы люди, а она необходима людям.
Такой, какой знает ее сейчас село, Парасолька стала после того, как весной сорок пятого года пришли с фронта две похоронки — на мужа и на сына. Правда, не в тот же год и не через лето, а позднее, когда под кроной посаженной мною яблони в колхозном саду можно было укрыться от жары, я спросил Парасольку, что это с нею такое стряслось, ведь скупая была хозяйка, складывала копейку к копейке, а теперь совсем переменилась.
Она, Юрашку, пристально взглянула на меня и так ответила:
«А может, я стала сама собою, Якове, га? Может, смерти Федя и сына содрали с меня старую одежду, что была мне узкою? Да и тебе ли, Якове, спрашивать о том? Может, смотрю на тебя, как на образец, и все, что на образочке том,— для себя перерисовываю. Выходит, может, и хуже, не совсем ладно, тут-там черточки помельче... Но разве ж временами, Якове, знаешь, как надо творить людям добро?»
Я слушал ее, Юрашку, и удивлялся, где и когда подслушала Парасолька мои давние жалобы и мою давнюю печаль?
ТРИ НАУКИ НАНАШКА ЯКОВА
Ма первом уроке Нанашко Яков поднял вверх желтый от табачного дыма палец и торжественно произнес: Мои наука, Юрашку, в лес тебя не заведет; если не станешь мудрее — станешь богаче: я поделюсь с тобою, как сделаться невидимым. Ну, ну, прошу тебя, не таращи глаз и не ухмыляйся криво, я перенял от покойницы жены своей, а ты, Юрашку, помнишь, кем была дли меня Гейка, она ж прилетела ко мне птицей из предрассветного леса... В диком древнем лесу услышала она згу науку то ли от птиц, то ли от зверей; может, украдкой подслушала в шелесте трав, а может, на берегу озерка подняла Гейка ту тайну, выплеснувшуюся с глубокого дна... Довольно того, что Гейка ее знала, с ней жила и мне передала, когда настал ее последний час.
Так вот, Юрашку, для того, чтоб стать невидимым, надо проделать простую работу: на благовещение, в весенний день, а наиглубокую и наипрекрасную годину, когда гадюки выползают после зимней спячки погреться на солнце, убей одну змею. После отрежь ей голову и рано поутру в Святое воскресенье, когда люди еще не запели «Христос воскресе», вырой яму и посади вместе с зубком чеснока в безлюдном месте, где косарь не шаркнет косою, где олень копытцем на затопчет, где птица клювом не выклюет, где роса чудесной почки не зальет, а солнце не сожжет дочерна. Когда же будешь, Юрашку, сажать зубок чеснока и змеиную голову, не думай ни о жене, ни о детях, ни про любимую, ни про все три мира — близкий, далекий и чужой, ничего тебя, братчик мой, не должно касаться, все должен позабыть, а вместо того представь себе, как на белой стене нарисуй, выгоды, которые падут тебе под ноги, будто подстреленные куропатки, когда станешь невидимым: ты, примером, сможешь незамеченным, будто ветер, зашагивать к друзьям своим и к ворогам тоже и слушать, что доброго они тебе желают и какие черные заговоры плетут; если хочешь, то солнечным зайчиком, отразившимся от зеркальца, проникнешь в покои той женщины, какая снится тебе... которой, может, и нет на самом деле и она живет лишь в твоей фантазии; и откроются тебе, Юрашку, все дороги и все замки, все заклинания и все завязанные узлы, ты узришь толпы чертей, ведьм, упырей... и узришь людей, которые нечистой силе запродали свои души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35