— Не сказал бы, но...
— Даже те, что касаются твоих отца и матери?
— Или Казюкенаса?
Его голова дернулась, как у клячи, которую стегнули по живому, стертому сбруей мясу. Он был переполнен своим Казюкенасом, хотя тот, судя по всему, уже не богатырь, а упавшее дерево с прогнившей сердцевиной. Для него, дога этого человека, отец готов был пожертвовать всем. Внезапно -меня осенило: не ради него ли, не ради священного его покоя изгнана Нямуните? Как прежде Дангуоле Римшайте-Наримантене? Теперь мой черед быть отринутым... Кто же он, Казюкенас? Чем приманил, опутал? Может, приоткрыл заговоренную дверь? Куда же надеются добраться они оба, если день их уже на исходе? Обман, новый обман — эта отцовская покорность судьбе. Так же, как их трубы и литавры, громыхавшие когда-то... Ладно, пусть копошатся... Но солнце над моей магистралью скрылось в черных тучах, и я должен сдвинуть, оттолкнуть их прочь. Чего бы мне это ни стоило
— Казюкенас тебе не по зубам. Обломаешь.
— Ах, ах! Что он, святой Петр с ключами от рая? — Оскорбления фонтаном били из меня: — Начальничек! Бюрократ!
— Он больной. Думаю, этим все сказано. И вы, которые...
— Речь не о нас — о тебе и о нем, и об этих современных Санчо Панса, пересевших с ослиного зада в мягкие кресла... Готов сотню против рубля поставить, он и не здоровался-то с тобой, пока не прижала болезнь! А теперь, не сомневаюсь, все на тебя взвалил. Лечи! И близкие твои пусть терпят... Его недугом должны болеть все!
— Как ты смеешь... здесь, в больнице? Ничего не знаешь, ничего не понимаешь!
— Не понимаю, что ты козел отпущения? Ха!
Отец ухватил меня за рубашку, и я должен был собрать все силы, чтобы не покачнуться, чтобы не замоталась голова, как у мочальной куклы. Он все еще был силен, хотя сильно похудел в последнее время, много весили сама его сосредоточенность, злость, вера в то, что я пытался дерзко разрушить. Почувствовав мое сопротивление, он еще больше напрягся и потянул следом за собой в ближайшую палату. На железной койке свернутый матрац в пятнах, сквозь сетку белеет забытое судно — от него еще несет мочой. За радиатором журнал, на обложке — купающаяся красавица с пририсованными усами. От поспешности, с которой здесь убирали, веет ужасом, можно предположить, куда отправился больной. Вторая кровать не тронута, аккуратно застелена.
— Садись! — Отец тяжело плюхнулся на нее, пружины скрипнули. — И выкладывай все!
— Может, ты удивишься, — он горько усмехнулся, — ноя ждал этого.
— Благодарю за доверие. — Я обливался потом. Вдруг вспомнился тот вечер в кафе, когда гордо удалился я от Айсте Зубовайте, не согласившись предать отца, нанести ему удар ножом в спину... а сам, глядя ему "в глаза, загоняю острие в сердце. Он даже не узнает, что на кратенькое мгновение слился я с ним душой и телом. — Я же не про себя, отец. Рассказал тебе сюжет, и все. Только неопытный читатель отождествляет героя с автором.
— Сукин ты сын! — стукнул он кулаком по спинке кровати, хотя только что заявил, что ожидал этого. — Я-то думал, сберкассу очистил, приятеля угробил... А ты всего-навсего девчонке младенца сотворил! Банальный случай.
— Повторяю, не я! Герой моего будущего рассказа. Его девушка на третьем месяце, он с ума сходит. Учеба рушится, все планы на будущее летят, а отец у него биолог, хорошо знакомый с хирургами.
— Такая операция, помимо всего, еще и уголовное преступление!
— Ну, преступления ему и не снятся. Ведь девушка согласна. Здоровье у нее слабое. Камни там в печени или ревмокардит, не знаю, что лучше... При неофициальном содействии биолога ее официально кладут в клинику, делают операцию...
— Это называется абортом!
— Необязательно делать аборт в клинике, где работает отец героя, можно и в другой больнице.
— Кто герой, ясно. Кто его отец, тоже. Остается уяснить, кто девушка... Скажешь наконец, кто она? — Кулаки отца крепко сжаты.
— Да не существует ее, Литературный образ, фикция.
— Видел я, как прижималась к тебе эта фикция! Если хочешь знать, в подметки ты ей не годишься.
— Повторяю, никакой девушки нет Фантазия.
— Девочка... такая девочка... Когда-нибудь откроются у тебя глаза, да будет поздно! — глухим отрывистым голосом пригрозил отец и умолк, испугавшись своего пророчества.
— Значит, отказываешься помочь? А я бы книгу написал... Современную повесть...
Наримантас раздумывал о девочке, видел ее, озаренную надеждой, а мне чудилась черная туча. Ни ее открытого лица, ни теплых ласковых рук — лишь тень, которую должен я перешагнуть. Имя тени случайно совпало с именем Влады.
— Жениться? — Он встряхнулся, отгоняя случайную мысль. — Даже если бы мог я заставить... лучше расти ребенку без отца, чем навязывать ему такого. Видели папашу? Ха! — хакнул он, точно, проглотив меня, выплюнул обратно. Это вконец лишило его сил. Сидел рядом молча, опустошенный, грудь вздымалась, как у астматика, взгляд отсутствующий — смотрит человек в себя, в переполошенное свое нутро... Бросились в глаза его коротковатые белые штаны, стоптанные шлепанцы, на которые я раньше не обращал внимания,
они тоже свидетельствовали о бессилии его духа. Стало жаль отца, хотя отказом рыл он мне яму. Страшный, зияющий черный провал...
— Ничего ты не смыслишь в литературе. И от жизни безнадежно отстал! — Захотелось приободрить его, прежде чем извлеку оружие, от которого меня самого мороз по коже подирал, ладони потели.
Он не шелохнулся.
— Сказать, кто эта девушка?
Отец остался недвижим. Он знал!
Сгорбился, уставился в пол, стало видно его худую спину, втянутую в плечи голову, седые волосы на темно-красном наливающемся кровью затылке. Так выглядела его победа и мое поражение.
— Дочь Казюкенаса! Твоего проклятого Казюкенаса! — выкрикнул я, словно был он глухим.
...И все-таки непонятно, чего медлит Винцентас Наримантас, крапленая карта обнаружена, лишь палату Казюкенаса отгораживает от правды жалкая вуаль тайны. День-другой, и этих тюлевых занавесочек не останется — далеко за пределы больницы разнеслось эхо залпа Навицкене, оно неизбежно вернется и взломает забаррикадированную Наримантасом дверь. А ведь каждый день промедления усложняет лабиринт, в котором блуждать тебе с чадящим факелом, каждый неиспользованной час возводит во тьме новую преграду. И все труднее будет тебе пользоваться интуитивным чувством верного направления. Иногда начинает казаться, что лабиринт вообще не имеет выхода, иногда — что нить Ариадны оборвалась, а пламя факела слишком ничтожно, чтобы осветить бесконечные повороты и тупики в кромешной тьме...
...Чего же он медлит, недоумевает Рекус, потерял веру в себя? Ждет чуда, которое избавит от необходимости отточить слово и вонзить его, как штык, в им же самим пестуемое неведение больного? Добровольно взвалив на себя эту ношу — Казюкенаса, — Наримантас все сильнее начинает походить на хемингуэевского Старика: пока сражался неудачник с акулами, немощью и воспоминаниями», от пойманной рыбы остался лишь обглоданный скелет... Акулы почти не показываются на поверхности, пилы их зубов рвут добычу под водой — не так ли ведет себя опухоль, разрушающая плоть Казюкенаса? И все меньше, по мере того как Наримантас медлит, остается от прозрения больного, увидевшего было себя со стороны — не всесильным и победительным, а обыкновенным человеком среди людей, больше утратившим, чем обретшим. Призрак выздоровления возрождает утраченную самоуверенность, он вновь начинает принимать светящиеся гнилушки лабиринта за истинный свет дня. Еще немного, и режущие водную гладь акульи плавники покажутся ему островками ©шмелей близ спасительного берега.
Палата Казюкенаса как-то незаметно превратилась в клуб: сюда охотно заглядывают свободные от операций хирурги, <ш> делу и без дела забегают сестры, слышатся остроумные реплики, смех, и у вырвавшихся проветриться — лето же! — цветут щеки. Даже вечно траурная Алдона ^начинает попахивать коньяком и мятными конфетами, потоптавшись в палате Казюкенаса. Снова уверовав в свое тело, избавившееся от гнилья, радуясь его восстанавливающимся функциям, Казюкенас гонит прочь "духовную немощь".
— Долой болезни! Выпейте за мое здоровье, милый доктор Рекус доктор Жардас, доктор Чебрюнас, доктор Икс, Игрек!) Не бойтесь, сухарь Наримантас возражать не будешь. Он и сам не прочь... Ей-богу!
Повадился заходить сюда; загоняя в гараж новенькие "Жигули жена довольно крепко стукнула перед, а в ''Авшашервисе'' очередь не на один месяц, не может ли товарищ Казюкенас — только не дай бог проговориться Нариманшасу! — замолвить словечко? Черкнуть пару сшив, старому своему приятелю, — дело левое, легче, чем палату перейти! Казюкенас, подписав, долго разглядывал кривые буквы, засомневавшись вдруг в их могуществе. Кальтянису пришлось чуть не силком вырвать листок из его рук. Когда сияющая благодарностью физиономия доктора снова в палате, Казюкенас растрогался. Оказывается, его каракули еще что-то значат в прочном, он выпал не по своей воле.
Об умирающем по соседству Шаблинскасе уже не спрашивал, словно тот давно похоронен е далеком приморском городке. Некогда Казюкенас побывал там в командировке; высокие грабы, замшелые крыши и посыпанное белым песочком кладбище — больше ничего не осталось в памяти; общество слепых собиралось строить здесь производственный комбинат, и его попросили оценить экономическую целесообразность объекта. Пусть, поднимутся цехи, разбудят дремлющие домишки — Казюкенасу всегда были ненавистны тишина, однообразие, черепашьи» темпы! Неужели, засмотревшись на грабы так понравившиеся ему тогда, особенно в сочетании с черепичными крышами, он тем самым повлиял жизнь Шаблинскаса? Может, и этот бедолага торчал- тогда под одним из грабов, наивно пяля глаза на черный ЗММ и даже не подозревая, что в этот решается его, судьба. Не будь комбината, глядишь, начал бы сам или соседям из домотканого сукна штаны на зиму.
Впрочем, довольно Додумаежьея еще до того, не сам ли толкнула его шашку расхитителей крышек. Кто я ему и он; мне Казюкенас старался не вспоминать, лежали бок и один бормотал ошеломляющую код» своей простоте правду а другой тосковал по ней, как по промелькнувшему сну. Когда Шаблимскае умер — это случилось через несколько дней еле перевода; отдельную палату, кардиограммы вычерчивала уже чуть ли не идеальную? прямую,, — Казюкенас заявил Алдоне, охотно с ним согласившейся:
— Он же. И зачем так долго мучить? Уж эти мне?!
Мысль о том, что их судьбы лежали на одной чаше весов, казалась теперь Казншкемаеу навязанной Наримантасом лишь с цепью укроет шло. Наримантас — человек прямодушный но разве мало у него поводов для недовольства собой, а тем самым и другими, особенно высоко взлетевшими? друзьями юности? Да,. Казюкенаса еще т детстве привлекала добросовестность Наримантаса его привычка методично докапываться до самой сути, в время как сам Казюкенас был склонен рубить сплеча, кто он старался не вспоминать. Признание доктора, что и у него не задалась семей жизнь, проливала тает на те обстоятельства, из которых он когда-то вытащил за косы Настазиш; в туманном вихре юности, если попристальнее всмотреться, мямлил растерянный силуэт Наримантаса... Спасибо должен был? бы мне сказать — спас от фанатички! Избавиться от не как я же мог бы! У меня и то. шея едва выдержала... Казюкенас даже не подумал, что с другим Н астазия может, была бы иной. Впрочем все это никому не нужно...
Так недавнее же жалевший еще сил чтобы пустить в больнице корми как равный среди равных, он опять хотел вращаться.. Бегала е передачами секретарша,
стали появляться сотрудники, знакомые, щедрым дождем, напоившим засыхающее дерево, явился визит товарища Унтинаса, наполняло душу радостью и гордостью ожидание Айсте Зубовайте...
— Видели моего министра, Рекус? — Все чаще обращался он теперь к ординатору просто по фамилии, опуская "доктора".— Приехал товарищ Унтинас, выбрался! Деловой мужик! Проводит реорганизацию системы, автоматизацию управления, но урвал полчасика для меня! И Купронис тут как тут! Еще бы, лучший друг! Вынюхивал, не пахнет ли жареным... С удовольствием возложил бы венок из живых цветов. Спит и видит, как бы повыше вскарабкаться, но увы! "Ждем вас с нетерпением, товарищ Казюкенас! — сказал министр. — Снова будем плечом к плечу!.." Выпьем за это, Рекус! Министерский коньячок — "Наполеон" — пробовали когда-нибудь?
— Нет, — признался Рекус, но пить отказался, в свое время пил много и жадно, не запоминая этикеток, пока мир подлинных и ложных ценностей не начинал вращаться по огненному, все испепеляющему кругу Уничтожал себя, полагая, что уничтожает нечто ему неподвластное, то, что своим совершенством и превосходством издевалось над ним, недовольным судьбой провинциальным лекарем; бывало, проснется поперек кровати, одетый, измочаленный, а мир остается прежним, даже более удивительным, и лишь он сам — отвратительный, обросший липкой чешуей...
— Ну, символически! Обучились и мы манерам, а? Понимаем, что хорошо, благородно, красиво. А когда- то — поверишь, Рекус? — не знали, в какой руке вилку держать. Деревянные, алюминиевые ложки, вилки без ножей — ножи-то потаскали, — вот откуда мы! Не рассказывал? Пригласил однажды на обед декан, побаивался нас, активистов, хвостик какой-то из старых времен за ним тянулся. Деканша, церемонная дама из бывших, вносит жареного гуся с яблоками... Навалились, аж за ушами трещит, смотрю, хозяйка глаза вылупила, куска проглотить не может. Отшвырнув в сторону ножи и вилки, мы с дружком, таким же аристократом, как и я, трудимся своими натуральными "вилками"... Декан, что ему оставалось делать, последовал нашему примеру, а барынька до самого конца обеда давилась. Позже, когда я обучился этому искусству, даже пожалел ее. В Англии пригласили меня на ленч, за огромным столом не оскандалился, хотя всего- то было нас двое — лорд-холостяк да я, представитель советской фирмы. Свечи среди бела дня, особым образом составленные букеты цветов, колоссальный ростбиф, два бульдога возле старинных, времен Ньютона, дверей — лорду не пришлось краснеть за гостя. Думаешь, вру, хвастаюсь?
Казюкенас лихорадочно ловит глаза Рекуса — восхищается или хоть, по крайней мере, не осуждает? Ведь подобные ценности однажды жестоко обманули его самого, раскрыв жуткую пустоту там, где предполагал он встретить нечто существенное. Чтобы былая обстановка и былые привычки снова засияли всеми цветами радуги, требовалась помощь со стороны — поддержка, зависть, поднимающая настроение болтовня.
— Ты, доктор, не поймешь. Вы, бородачи, нашли стол уже накрытым. Нож справа, вилка слева, только подбери губы и не чавкай! Неотесанным, ленивым — учебники, правила хорошего тона... А мы, пока выбились, пока присмотрелись, как люди живут, много времени потеряли... До сих пор желчью отрыгиваем... Что там вилка — пустяки, так, к слову пришлось. Возьмем науку, которую вам чуть не силком вдалбливали, а нам пришлось вгрызаться в нее, когда уже и семьями обзавелись, и государственная ответственность на плечи давила... Разве сравнишь?
К Наримантасу он так жадно не цеплялся, избегал, хотя недавно готов был за полу халата ловить, соблазнять улыбками и доверительными взглядами, как будто еще не все важное выложил. Совсем отдалиться мешала небольшая боль в животе, какие-то лейкоциты, тромбоциты, и кровь все берут да берут, когда пора бы уже уняться, а главное — сдержанные, непонятную загадку разгадывающие глаза Наримантаса. Когда жизнь висела на волоске, они ободряли, не боясь далее приврать, однако, как только больной воспрял духом, угрюмо отгородились. В шагах Наримантаса, в его голосе, в отбрасываемой им тени — необязательно только в глазах! — больной видел себя вчерашним или даже позавчерашним, к тому же деформированным, слепленным заново чужими руками. Разве был он таким уж надутым, легкомысленным, жестоким? Множество людей поднимал, расшевеливал, толкал вперед, множество обеспечивал работой, благами, перспективой, конечно, не всех удовлетворял, особенно знакомых — слетались, как мошки на огонь, но карман не его, государственный. А взять жену... Так ли уж страшно обидел ее? Ведь от детей не отрекся, посылал деньги; вначале брала, подросли дети, стали швырять назад — новое поколение, новый гонор! Кооперативная квартира разве не на имя дочери построена? Возможность примирения не с женой — с детьми мерцала в тумане сознания и до болезни... Не окончательно отказался от этой мысли и теперь, о далеком будущем думая... Когда выветрится кошмар болезни, поостынут страсти заинтересованных сторон... Обо всем этом успеется после, потом, а теперь... Но глянет на Наримантаса, и возникает перед глазами Казюкенене, ставящая евечжи, как по покойнику, сын, скрежещущий зубами от ненависти, коварный, напористый Купронис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54