Наримантаса как- то даже не обрадовало, что не пришлось с Чебрюнасом по этому поводу — главврач был известен как порядочный сквалыга, и улыбки его стоили недорого
— Привет, Наримантас! Что тут у вас за новые порядки? Не хотят пускать, не говорят, где ты! Случилось что-нибудь? Что молчишь? А побледнел-то... И глаза ввалились. Если б это был не ты, подумала бы, что влюбился. Ей-богу, не возражала бы против подобной инициативы! Что, твоя красавица медсестра все так же хороша?
На срочно вызванного в вестибюль Наримантаса обрушился водопад слов: загоревшее личико с морщинками от улыбки, сеточка их возле посветлевших выпуклых глаз — все возрождало неповторимое свечение Дангуоле Римшайте-Наримантене, серой вуали повседневности на ней словно не бывало, и обожжено лицо не солнцем — внутренним огнем.
— Привет, привет! — Она ткнулась облупившимся носиком в его колючую щеку, жмурясь, принюхалась к запаху лекарств, будто желая пропитаться вечно недостающими ей волей и постоянством, чтобы и дальше можно было наслаждаться свободой — свободой уезжать и приезжать, свободой сбивать коктейль из правды и неправды, ни на йоту не кривя душой, свободой оставаться самой собою в настоящем — упаси боже, не в прошлом! — не задумываясь о будущем, всегда не таком, какого ждешь. В намек — уж не влюбился ли? — вложила она и упрек и признание, что сама, быть может, влюблена. Вот и сказано самое трудное, что порой мучило ее в этой выношенной в мечтах своевольной свободе, и разве не достойна уважения, скажите, хотя бы одна ее женская смелость? Как бы там ни было, а доверие не должно рухнуть, она и не предполагала, что приученный к ее неожиданным фортелям Наримантас может в ее отсутствие и независимо от нее перейти черту. Там, где он очутился теперь, оставалось мало места для игр — правда и слово, правда и чувство если еще и не слились в одно целое, то быстро приближались к тождеству. Кое-что она чувствовала, кое о чем говорил бунт Ригаса, что-то становилось ясным и по виду Наримантаса, и по его поведению, хотя он еще и слова не успел вымолвить, перемена, ощущаемая в нем, могла быть только враждебна ее состоянию, и она сменила тему: — Славно вы себя ведете, мальчики мои! Достойны медали! А грязного-то белья! Не можете поочередно в прачечную сдавать? Как ни приеду, горы нахожу...
— Ты была дома?
— Спрашиваешь! Куда же мне и бросаться, когда приезжаю?
— Я просто так спросил.
— Много работы?
— Хватает.
— И что они себе думают, эти больные? Не могут потерпеть со своими аппендицитами до осени! И все же что-то невесел ты, Наримантас. Ведь не по мне же скучаешь, а? — Она откинула головку, выставляя себя напоказ и явно любуясь собственной смелостью. Я, конечно, с тобой, говорила ее вызывающая поза, но не скрою — не себе принадлежу, а сама не знаю кому.
— Если бы и мог, все равно некогда. — Он не собирался обижать ее, и все-таки на личике Дангуоле отразилось разочарование, глаза сузились и поблекли, будто кто-то нажал кнопку и мотор сбавил обороты. Ему стало не по себе — с чего это чуть ли не брезгливо осматривает он ее помолодевшее лицо? Чувствовал, что ведет себя нечестно, взваливая на нее ответственность за дела и поступки, о которых она и не подозревала. — У нас трудный случай.
— Й, конечно, сунули тебе? — В моменты подъема
духа, когда ощущения обострялись, она удивительно ловко попадала в "яблочко".
— В отделение или мне... Не один черт? Трудные всегда есть, не принимай близко к сердцу. — Он поспешил уйти от разговора о больном, — приподнял было уголок занавеса, извиняясь не только за холодность, с какою встретил ее, но и пытаясь смягчить свою вину, ведь, как ни крути, выставил из дому, по крайней мере, не сделал ничего, чтобы удержать, и некому теперь защитить ее, одинокую, Ригас только с радостью воспользуется затруднительным положением матери. Он и рос-то в постоянных метаниях между отцом и Дангуоле, не доверяя до конца ни ему, ни ей, умело приспосабливаясь к временным преимуществам каждого. И все-таки Наримантас сожалел, что проговорился о своей заботе, как-то ее тем самым приуменьшив. Расстояние исказило образ Дангуоле — разглядывая в то памятное утро кривой подковный гвоздь в стене, он видел уже не ее, знакомую до малейших морщинок у губ, а понимающую и желанную, какой никогда не было. И вот не выгорел, обратился к несуществующей..
— Это какой же больной?
На мгновение вырвавшись из нового своего состояния, Дангуоле совсем не собиралась очертя голову окунаться в дела мужа. И не только потому, что от них веяло скукой — после сложнейшей операции начинается тоскливое выхаживание, когда успех дела решает не виртуозность хирурга, а уход сестер и санитарок. Она безотчетно ощущала в словах Наримантаса опасность для своего праздника, как от разбрасывающего искры костра — берегись, прожжет нарядную одежду!
~ Казюкенас. — Он заметил ее нежелание глубоко вникать и не удержался от соблазна поразить на минуту-другую, показав камень, который в одиночестве катил в гору.
— Товарищ Казюкенас? Ого!
— Ты его знаешь?
— Удивляешься? Его же все знают.
— Не думал, что и ты...
— Прости, милый! Но иногда напоминаешь ты мне ворону из крыловской басни, которой бог послал кусочек сыру.
— К чему эта неуместная беллетристика? Терпеть не могу. Но ты... ты и Казюкенас? Интересно, где ж это вы познакомились?
— Надо читать газеты, дорогой1 В обсуждении проекта принял участие... На открытии объекта выступил с речью... Кто же, как не товарищ Казюкенас?
— Газеты я читал, но...
— Руку сломаешь! — И она и он только сейчас обратили внимание, что пальцы' Наримантаса сжимают ее запястье. Дангуоле испугалась неожиданной вспышки мужа, свидетельствующей и о неизменном его постоянстве, и о переменах, в которые лучше не вникать. — Да уж какое там знакомство! Помнишь, попросилась я к станку, — она снисходительно усмехнулась над собой, словно над младшей сестренкой (кстати, никаких сестренок у нее не было!). — Помнишь? А меня не взяли. С институтским дипломом? Как можно! Не имеем права! Я и отправилась к товарищу Казюкенасу — с его резолюцией пролезла. Вот и все знакомство.
— Все? А я уж было подумал... — Наримантас отпустил ее руку, разочарованный: Казюкенас-то, верно, и не помнит Дангуоле, если не поразила она его какой- нибудь сногсшибательной шляпкой. А все-таки еще одна ниточка, связывающая их с Казюкенасом. Он почувствовал себя неуютно, словно тянется за ним неоплаченный и все растущий долг. Что еще узнает он об этой женщине, о Казюкенасе и одновременно о самом себе? Ничего, больше ничего. Тень, упавшая было на лицо Дангуоле, рассеялась, вокруг глаз снова разбежались солнечные лучики-морщинки, и глаза уже отражали не его самого и его заботы, а широкое небо, созданное для свободного полета. Между тем не только к заводскому периоду жизни Дангуоле, недешево стоившему Наримантасу, но и к самому их браку имел некоторое отношение Казюкенас, она никогда этого не поймет, да и сам он понял только сейчас, когда с ее губ сорвалось имя Казюкенаса. Раньше не думал, что Казюкенас — их косвенный сват, и теперь стоял, окаменев, пораженный все сильнее крепнущей связью между ним и собой.
— Неужели ты думаешь, что я... что мы с ним?.. Ты смешон, милый мой!
На миг Дангуоле испугалась своей болтовни — этими дурацкими шуточками да намеками нетрудно объяснить и ее собственное состояние, унизить его и уничтожить! И, торопясь отвести подозрение, направить мысли мужа в сторону от того, что пока еще не произошло в ее жизни, но могло произойти — полет есть полет! — она рискнула поближе придвинуться к стреляющему искрами огню.
— Значит, снова не повезло этому баловню судьбы?
— Что ты имеешь в виду?
— А ты? — Ее поразил прояснившийся, острый и придирчивый взгляд Наримантаса.
— Ты же начала! — Он все еще ждал ответа, хотя был уверен, что ее ответ, как всегда, разочарует. Но разочарования, отмеченные именем Казюкенаса, имеют хоть какой-то смысл. — Так кому же не повезло?
— Неужели не знаешь? Мне сначала как-то и в голову не пришло, что твой больной и эта история... Слушай! Говорят, у Казюкенаса были неприятности: какой-то дом отдыха на берегу озера без разрешения возвел... А нынче за это по головке не гладят.
— Сплетен не собираю.
— А если это правда?
— Он больной, поняла? Больной!
— Преклоняюсь перед вашей принципиальностью, уважаемый доктор Наримантас! Но почему такой сердитый? Ну, прямо бодаться готов.
— Не люблю болтовни. — На самом же деле все, что связано с Казюкенасом, даже выдумки, чрезвычайно интересовало его. — Говорю тебе, трудный случай
— Не удалась операция? Слова из тебя не вытянешь! — Дангуоле засмеялась заискивающе, обмирая от страха: вдруг да ее догадка обернется правдой? Она действительно была близка к истине, неприятной, даже пугающей, близка к чьему-то не завершенному еще шагу, когда нога занесена над пропастью, и предчувствие, что такая пропасть подстерегает каждого, что любой шаг может ни с того ни с сего привести человека к концу пути, заставило ее вздрогнуть. Сердце сжалось, словно нога вот-вот оторвется от надежной опоры и...
— И да и нет.
Страх сжимал горло, сушил губы, но Дангуоле храбрилась.
— За кого ты меня принимаешь? — Она оскорблено вскинула голову. — Так не бывает! Или да, или нет
— Не бывает? Или — или? — Взгляд перестал царапать, и он улыбнулся в ответ, почти добродушно улыбнулся, словно вновь была она милой глупышкой. — Как в твоем кино, не правда ли? Расскажи-ка лучше о съемках. Что ты там делаешь?
— А что тебя интересует? — Дангуоле поняла, что черная туча рассеялась, и подарила ему очаровательную и доверчивую улыбку, как в начале свидания, обещая духовную верность.
— Где ты обосновалась? Что снимаете? Что-нибудь стоящее? Я ведь понятия не имею...
Неподалеку от входа торчал "газик' —драный брезент крыши, лысая резина и магическая надпись по борту: "Киносъемочная". Рядом на разрытом плиточном тротуаре топтался водитель, надвинувший на глаза полотняную кепочку — немолодой уже, полноватый, без особого напряжения ловко подхватывал квадратные цементные плитки и совал их в машину. В кузове кто- то пищал. Наримантас усмехнулся, а Наримантене погрозила шоферу пальчиком.
— Живу весело... На ферме крупного рогатого скота. Не шучу! Хозяева мои держат быка, да-да, не бычка, а здоровенного бугая. Он чуть их собственного сына не забодал, так они ему кольцо в ноздрю вогнали и на привязи держат. Теперь от его ударов едва хлев не разваливается. Сдадут государству центнера четыре мяса, не меньше. На "Жигуленка" замахнулись. А ведь еще корова у них, овцы, беконы... Но бычище!.. И мне от этого зверя подрожать довелось, за стенками прятаться. Оглядеться, обвыкнуть не успела — гуся на рога поднял! А мычание, гогот, кукареканье, а лай собачий! В первую ночь глаз не могла сомкнуть, на вторую меня осенило: а что если?.. Шепнула режиссеру, и мы это страшилище в кадр. Конечно, и хозяину — съемочные. Ты бы только посмотрел: лоб, грудь, ножищи! Ни в авторском, ни в режиссерском сценарии ничего похожего не было, а в фильме у нас будет рыть землю и реветь бычище! Такого за письменным столом не выдумаешь! Это и есть кино — все из ничего, нечто из всего!
Смеющаяся, преувеличивающая, но — боже упаси!— не лгущая, возвращает она Наримантасу молодость, когда казалось, все на свете в твоих руках, все можно повернуть иначе, ежели быть более чутким и разумным Вот "уже чудится ему, что, пока болтают они тут о пустяках, откроется вдруг не познанная еще часть ее существа и щедро одарит счастьем. Между тем своим вниманием к сочным, но столь далеким от него деталям жизни она все усерднее отгораживается от его заботы, постепенно становящейся навязчивым кошмаром. И оба они знают это, чувствуют, хотя и делают вид, что шутят, она — болтая, он — поддакивая...
Сунув в "газик" еще несколько плиток, водитель с невинным видом сдвинул кепочку на затылок, зыркнул по сторонам плутоватыми глазами и уселся за руль. Из-за края брезента высунулась сердитая, видимо, недовольная грузом физиономия.
— А это наша беглянка. Стелла. Ах, да! Ты же не в курсе! Понимаешь, ей надо было подержать цепь и по- улыбаться этому быку, а она сдрейфила и удрала.. Ничего, куплю цепь подлиннее! Весь город излазила, пока отыскала. Стелла! А ну-ка покажись! Историческая минута — перед тобой, Наримантас, будущая звезда экрана Стелла!
Наримантас внимательно оглядел "звезду экрана", будто и она свидетельствует в пользу Дангуоле, теперешней или былой, не столь важно. Гладкие темные волосы ~ не продерешь гребнем, личико — полная луна, сквозь обтягивающее платье выпирают двумя темными пятнами груди — на Стелле мокрый купальник, уж не на пляже ли отыскала свою беглянку Дангуоле? Наримантас не удержался, мысленно накинул на Стеллу халат — типичная медсестра, которая не умеет улыбаться больным, только зеркалу да молодым докторам, повезет — окрутит какого-нибудь раззяву, нет — найдет работенку полегче.
— Что скажешь? Моя находка!
— Бык, что ли?
— Протри глаза, Наримантас! — негодует Дангуоле словно Стелла — ее родная дочь, а Наримантас — неблагодарный жених и она не успокоится до тех пор, пока не убедит его в красоте, уме и таланте своего дитяти И бык, ставший открытием, и девушка, которая только еще станет им, должны оправдать перемены в ее жизни, в правомерности которых она и сама временами сомневается, особенно натолкнувшись на тупое непонимание — Стелла, покажись!
Девушка нехотя спускает на тротуар изящно выточенную ножку, чуть погодя — другую, зеленые глаза стрельнули и лукаво и нагло. Наримантас не улыбается ей, стремящейся выйти из-под опеки Дангуоле Округлое личико искажает гримаса страха: уж не кровь ли — бурое пятнышко на его халате?
— Видел бы ты ее на пляже! Талия, грудь! — Дангуоле вдруг спохватывается — все-таки Наримантас мужчина.— Стелла просто создана для кино, это я тебе говорю! И всем буду говорить! А ее, знаешь, куда заталкивают учиться? В торговый техникум! Такую мордашку — за прилавок? Нет и нет!
— Ну ладно, потрепались — и поехали. А то с такими покрышками... Двести километров — дело не шуточное! — подал голос водитель, ему не терпелось как можно скорее доставить добычу в свой садовый домик.
Дангуоле растерялась — ее, ассистента режиссера, душу фильма, на глазах у мужа унижает какой-то ловчила? Да стоит ей заикнуться, сразу на пенсию выкатится. Всю дорогу останавливался, каких-то бабок с корзинками чуть не на колени ей сажал... А теперь плитки эти...
— Сейчас, сейчас,— почти взмолилась она.— Минуточку, и поедем.
Водитель вновь скрывается под своей кепочкой, как под облаком, Стелла косится то на него, то на Дангуоле, не в силах сообразить, кто тут главный.
— Ну, Стелла, пройдись! Отсюда до... Да не так, душенька, нет! — Дангуоле выскакивает перед ней и, выставив подбородок, от чего небольшая ее головка становится еще меньше, вышагивает, словно танцующая балерина. Право слово, было бы смешно, сделай это кто-то другой — не Дангуоле Римшайте-Наримантене, ей все к лицу, даже легкая походка молоденькой девушки. Стелла потупилась, поджала большой палец левой ноги, Дангуоле не щадит ее самолюбия.— Ну, душенька? Оп-ля! — Она снова готова стать Стеллой — вырванной ею с пляжа, найденной, но не раз буженной еще от девичьих снов. И совсем неважно, что она, гордо именующая себя ассистентом режиссера, на самом деле даже не секретарша его, у которой постоянное место работы и четкие обязанности; а так, на посылках — бегает прыткой девчонкой, скрывая, что у нее высокое давление. Могла бы сбросить половину из своих сорока, показала бы этой буке Стелле, как надо ходить, стоять, дышать.
— Я тоже человек. Надоело — Стелла топает ножкой.
— Ей надоело? А нам? По всей Литве разыскиваем барышню, а она... подцепила на пляже какого-то старика вдвое старше себя!
— Это мое дело!
— Твое? А кто из тебя, из куска глины, статуэтку лепит? Собираешься стать актрисой, знаменитостью, звездой, а лезешь в грязь! Спроси-ка вот у моего, не даст соврать.— Дангуоле отважно призывает на помощь память Наримантаса.— В девятнадцать замуж выскочила, через год забеременела... И что от меня осталось? Пшик! Когда выбьешься, мужики за тобой табунами ходить станут, вот тогда и выберешь самого из самых!
Стелла, собрав губы во вздрагивающую куриную гузку, жалобно шмыгает.
— Нет платка? — Дангуоле заботливо сует свой. В ее блестящих, навыкате глазах совсем другая девушка — не грубая, недалекая Стелла, которая с удовольствием до умопомрачения жарилась бы на пляже, неважно с кем, лишь бы платил за обед в летнем ресторанчике, а она сама, какой была двадцать лет назад. Л может, и не была?
Наримантас отворачивается, чтобы Дангуоле не прочла в его глазах ответа. Он понимает, реальную себя она не видит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Привет, Наримантас! Что тут у вас за новые порядки? Не хотят пускать, не говорят, где ты! Случилось что-нибудь? Что молчишь? А побледнел-то... И глаза ввалились. Если б это был не ты, подумала бы, что влюбился. Ей-богу, не возражала бы против подобной инициативы! Что, твоя красавица медсестра все так же хороша?
На срочно вызванного в вестибюль Наримантаса обрушился водопад слов: загоревшее личико с морщинками от улыбки, сеточка их возле посветлевших выпуклых глаз — все возрождало неповторимое свечение Дангуоле Римшайте-Наримантене, серой вуали повседневности на ней словно не бывало, и обожжено лицо не солнцем — внутренним огнем.
— Привет, привет! — Она ткнулась облупившимся носиком в его колючую щеку, жмурясь, принюхалась к запаху лекарств, будто желая пропитаться вечно недостающими ей волей и постоянством, чтобы и дальше можно было наслаждаться свободой — свободой уезжать и приезжать, свободой сбивать коктейль из правды и неправды, ни на йоту не кривя душой, свободой оставаться самой собою в настоящем — упаси боже, не в прошлом! — не задумываясь о будущем, всегда не таком, какого ждешь. В намек — уж не влюбился ли? — вложила она и упрек и признание, что сама, быть может, влюблена. Вот и сказано самое трудное, что порой мучило ее в этой выношенной в мечтах своевольной свободе, и разве не достойна уважения, скажите, хотя бы одна ее женская смелость? Как бы там ни было, а доверие не должно рухнуть, она и не предполагала, что приученный к ее неожиданным фортелям Наримантас может в ее отсутствие и независимо от нее перейти черту. Там, где он очутился теперь, оставалось мало места для игр — правда и слово, правда и чувство если еще и не слились в одно целое, то быстро приближались к тождеству. Кое-что она чувствовала, кое о чем говорил бунт Ригаса, что-то становилось ясным и по виду Наримантаса, и по его поведению, хотя он еще и слова не успел вымолвить, перемена, ощущаемая в нем, могла быть только враждебна ее состоянию, и она сменила тему: — Славно вы себя ведете, мальчики мои! Достойны медали! А грязного-то белья! Не можете поочередно в прачечную сдавать? Как ни приеду, горы нахожу...
— Ты была дома?
— Спрашиваешь! Куда же мне и бросаться, когда приезжаю?
— Я просто так спросил.
— Много работы?
— Хватает.
— И что они себе думают, эти больные? Не могут потерпеть со своими аппендицитами до осени! И все же что-то невесел ты, Наримантас. Ведь не по мне же скучаешь, а? — Она откинула головку, выставляя себя напоказ и явно любуясь собственной смелостью. Я, конечно, с тобой, говорила ее вызывающая поза, но не скрою — не себе принадлежу, а сама не знаю кому.
— Если бы и мог, все равно некогда. — Он не собирался обижать ее, и все-таки на личике Дангуоле отразилось разочарование, глаза сузились и поблекли, будто кто-то нажал кнопку и мотор сбавил обороты. Ему стало не по себе — с чего это чуть ли не брезгливо осматривает он ее помолодевшее лицо? Чувствовал, что ведет себя нечестно, взваливая на нее ответственность за дела и поступки, о которых она и не подозревала. — У нас трудный случай.
— Й, конечно, сунули тебе? — В моменты подъема
духа, когда ощущения обострялись, она удивительно ловко попадала в "яблочко".
— В отделение или мне... Не один черт? Трудные всегда есть, не принимай близко к сердцу. — Он поспешил уйти от разговора о больном, — приподнял было уголок занавеса, извиняясь не только за холодность, с какою встретил ее, но и пытаясь смягчить свою вину, ведь, как ни крути, выставил из дому, по крайней мере, не сделал ничего, чтобы удержать, и некому теперь защитить ее, одинокую, Ригас только с радостью воспользуется затруднительным положением матери. Он и рос-то в постоянных метаниях между отцом и Дангуоле, не доверяя до конца ни ему, ни ей, умело приспосабливаясь к временным преимуществам каждого. И все-таки Наримантас сожалел, что проговорился о своей заботе, как-то ее тем самым приуменьшив. Расстояние исказило образ Дангуоле — разглядывая в то памятное утро кривой подковный гвоздь в стене, он видел уже не ее, знакомую до малейших морщинок у губ, а понимающую и желанную, какой никогда не было. И вот не выгорел, обратился к несуществующей..
— Это какой же больной?
На мгновение вырвавшись из нового своего состояния, Дангуоле совсем не собиралась очертя голову окунаться в дела мужа. И не только потому, что от них веяло скукой — после сложнейшей операции начинается тоскливое выхаживание, когда успех дела решает не виртуозность хирурга, а уход сестер и санитарок. Она безотчетно ощущала в словах Наримантаса опасность для своего праздника, как от разбрасывающего искры костра — берегись, прожжет нарядную одежду!
~ Казюкенас. — Он заметил ее нежелание глубоко вникать и не удержался от соблазна поразить на минуту-другую, показав камень, который в одиночестве катил в гору.
— Товарищ Казюкенас? Ого!
— Ты его знаешь?
— Удивляешься? Его же все знают.
— Не думал, что и ты...
— Прости, милый! Но иногда напоминаешь ты мне ворону из крыловской басни, которой бог послал кусочек сыру.
— К чему эта неуместная беллетристика? Терпеть не могу. Но ты... ты и Казюкенас? Интересно, где ж это вы познакомились?
— Надо читать газеты, дорогой1 В обсуждении проекта принял участие... На открытии объекта выступил с речью... Кто же, как не товарищ Казюкенас?
— Газеты я читал, но...
— Руку сломаешь! — И она и он только сейчас обратили внимание, что пальцы' Наримантаса сжимают ее запястье. Дангуоле испугалась неожиданной вспышки мужа, свидетельствующей и о неизменном его постоянстве, и о переменах, в которые лучше не вникать. — Да уж какое там знакомство! Помнишь, попросилась я к станку, — она снисходительно усмехнулась над собой, словно над младшей сестренкой (кстати, никаких сестренок у нее не было!). — Помнишь? А меня не взяли. С институтским дипломом? Как можно! Не имеем права! Я и отправилась к товарищу Казюкенасу — с его резолюцией пролезла. Вот и все знакомство.
— Все? А я уж было подумал... — Наримантас отпустил ее руку, разочарованный: Казюкенас-то, верно, и не помнит Дангуоле, если не поразила она его какой- нибудь сногсшибательной шляпкой. А все-таки еще одна ниточка, связывающая их с Казюкенасом. Он почувствовал себя неуютно, словно тянется за ним неоплаченный и все растущий долг. Что еще узнает он об этой женщине, о Казюкенасе и одновременно о самом себе? Ничего, больше ничего. Тень, упавшая было на лицо Дангуоле, рассеялась, вокруг глаз снова разбежались солнечные лучики-морщинки, и глаза уже отражали не его самого и его заботы, а широкое небо, созданное для свободного полета. Между тем не только к заводскому периоду жизни Дангуоле, недешево стоившему Наримантасу, но и к самому их браку имел некоторое отношение Казюкенас, она никогда этого не поймет, да и сам он понял только сейчас, когда с ее губ сорвалось имя Казюкенаса. Раньше не думал, что Казюкенас — их косвенный сват, и теперь стоял, окаменев, пораженный все сильнее крепнущей связью между ним и собой.
— Неужели ты думаешь, что я... что мы с ним?.. Ты смешон, милый мой!
На миг Дангуоле испугалась своей болтовни — этими дурацкими шуточками да намеками нетрудно объяснить и ее собственное состояние, унизить его и уничтожить! И, торопясь отвести подозрение, направить мысли мужа в сторону от того, что пока еще не произошло в ее жизни, но могло произойти — полет есть полет! — она рискнула поближе придвинуться к стреляющему искрами огню.
— Значит, снова не повезло этому баловню судьбы?
— Что ты имеешь в виду?
— А ты? — Ее поразил прояснившийся, острый и придирчивый взгляд Наримантаса.
— Ты же начала! — Он все еще ждал ответа, хотя был уверен, что ее ответ, как всегда, разочарует. Но разочарования, отмеченные именем Казюкенаса, имеют хоть какой-то смысл. — Так кому же не повезло?
— Неужели не знаешь? Мне сначала как-то и в голову не пришло, что твой больной и эта история... Слушай! Говорят, у Казюкенаса были неприятности: какой-то дом отдыха на берегу озера без разрешения возвел... А нынче за это по головке не гладят.
— Сплетен не собираю.
— А если это правда?
— Он больной, поняла? Больной!
— Преклоняюсь перед вашей принципиальностью, уважаемый доктор Наримантас! Но почему такой сердитый? Ну, прямо бодаться готов.
— Не люблю болтовни. — На самом же деле все, что связано с Казюкенасом, даже выдумки, чрезвычайно интересовало его. — Говорю тебе, трудный случай
— Не удалась операция? Слова из тебя не вытянешь! — Дангуоле засмеялась заискивающе, обмирая от страха: вдруг да ее догадка обернется правдой? Она действительно была близка к истине, неприятной, даже пугающей, близка к чьему-то не завершенному еще шагу, когда нога занесена над пропастью, и предчувствие, что такая пропасть подстерегает каждого, что любой шаг может ни с того ни с сего привести человека к концу пути, заставило ее вздрогнуть. Сердце сжалось, словно нога вот-вот оторвется от надежной опоры и...
— И да и нет.
Страх сжимал горло, сушил губы, но Дангуоле храбрилась.
— За кого ты меня принимаешь? — Она оскорблено вскинула голову. — Так не бывает! Или да, или нет
— Не бывает? Или — или? — Взгляд перестал царапать, и он улыбнулся в ответ, почти добродушно улыбнулся, словно вновь была она милой глупышкой. — Как в твоем кино, не правда ли? Расскажи-ка лучше о съемках. Что ты там делаешь?
— А что тебя интересует? — Дангуоле поняла, что черная туча рассеялась, и подарила ему очаровательную и доверчивую улыбку, как в начале свидания, обещая духовную верность.
— Где ты обосновалась? Что снимаете? Что-нибудь стоящее? Я ведь понятия не имею...
Неподалеку от входа торчал "газик' —драный брезент крыши, лысая резина и магическая надпись по борту: "Киносъемочная". Рядом на разрытом плиточном тротуаре топтался водитель, надвинувший на глаза полотняную кепочку — немолодой уже, полноватый, без особого напряжения ловко подхватывал квадратные цементные плитки и совал их в машину. В кузове кто- то пищал. Наримантас усмехнулся, а Наримантене погрозила шоферу пальчиком.
— Живу весело... На ферме крупного рогатого скота. Не шучу! Хозяева мои держат быка, да-да, не бычка, а здоровенного бугая. Он чуть их собственного сына не забодал, так они ему кольцо в ноздрю вогнали и на привязи держат. Теперь от его ударов едва хлев не разваливается. Сдадут государству центнера четыре мяса, не меньше. На "Жигуленка" замахнулись. А ведь еще корова у них, овцы, беконы... Но бычище!.. И мне от этого зверя подрожать довелось, за стенками прятаться. Оглядеться, обвыкнуть не успела — гуся на рога поднял! А мычание, гогот, кукареканье, а лай собачий! В первую ночь глаз не могла сомкнуть, на вторую меня осенило: а что если?.. Шепнула режиссеру, и мы это страшилище в кадр. Конечно, и хозяину — съемочные. Ты бы только посмотрел: лоб, грудь, ножищи! Ни в авторском, ни в режиссерском сценарии ничего похожего не было, а в фильме у нас будет рыть землю и реветь бычище! Такого за письменным столом не выдумаешь! Это и есть кино — все из ничего, нечто из всего!
Смеющаяся, преувеличивающая, но — боже упаси!— не лгущая, возвращает она Наримантасу молодость, когда казалось, все на свете в твоих руках, все можно повернуть иначе, ежели быть более чутким и разумным Вот "уже чудится ему, что, пока болтают они тут о пустяках, откроется вдруг не познанная еще часть ее существа и щедро одарит счастьем. Между тем своим вниманием к сочным, но столь далеким от него деталям жизни она все усерднее отгораживается от его заботы, постепенно становящейся навязчивым кошмаром. И оба они знают это, чувствуют, хотя и делают вид, что шутят, она — болтая, он — поддакивая...
Сунув в "газик" еще несколько плиток, водитель с невинным видом сдвинул кепочку на затылок, зыркнул по сторонам плутоватыми глазами и уселся за руль. Из-за края брезента высунулась сердитая, видимо, недовольная грузом физиономия.
— А это наша беглянка. Стелла. Ах, да! Ты же не в курсе! Понимаешь, ей надо было подержать цепь и по- улыбаться этому быку, а она сдрейфила и удрала.. Ничего, куплю цепь подлиннее! Весь город излазила, пока отыскала. Стелла! А ну-ка покажись! Историческая минута — перед тобой, Наримантас, будущая звезда экрана Стелла!
Наримантас внимательно оглядел "звезду экрана", будто и она свидетельствует в пользу Дангуоле, теперешней или былой, не столь важно. Гладкие темные волосы ~ не продерешь гребнем, личико — полная луна, сквозь обтягивающее платье выпирают двумя темными пятнами груди — на Стелле мокрый купальник, уж не на пляже ли отыскала свою беглянку Дангуоле? Наримантас не удержался, мысленно накинул на Стеллу халат — типичная медсестра, которая не умеет улыбаться больным, только зеркалу да молодым докторам, повезет — окрутит какого-нибудь раззяву, нет — найдет работенку полегче.
— Что скажешь? Моя находка!
— Бык, что ли?
— Протри глаза, Наримантас! — негодует Дангуоле словно Стелла — ее родная дочь, а Наримантас — неблагодарный жених и она не успокоится до тех пор, пока не убедит его в красоте, уме и таланте своего дитяти И бык, ставший открытием, и девушка, которая только еще станет им, должны оправдать перемены в ее жизни, в правомерности которых она и сама временами сомневается, особенно натолкнувшись на тупое непонимание — Стелла, покажись!
Девушка нехотя спускает на тротуар изящно выточенную ножку, чуть погодя — другую, зеленые глаза стрельнули и лукаво и нагло. Наримантас не улыбается ей, стремящейся выйти из-под опеки Дангуоле Округлое личико искажает гримаса страха: уж не кровь ли — бурое пятнышко на его халате?
— Видел бы ты ее на пляже! Талия, грудь! — Дангуоле вдруг спохватывается — все-таки Наримантас мужчина.— Стелла просто создана для кино, это я тебе говорю! И всем буду говорить! А ее, знаешь, куда заталкивают учиться? В торговый техникум! Такую мордашку — за прилавок? Нет и нет!
— Ну ладно, потрепались — и поехали. А то с такими покрышками... Двести километров — дело не шуточное! — подал голос водитель, ему не терпелось как можно скорее доставить добычу в свой садовый домик.
Дангуоле растерялась — ее, ассистента режиссера, душу фильма, на глазах у мужа унижает какой-то ловчила? Да стоит ей заикнуться, сразу на пенсию выкатится. Всю дорогу останавливался, каких-то бабок с корзинками чуть не на колени ей сажал... А теперь плитки эти...
— Сейчас, сейчас,— почти взмолилась она.— Минуточку, и поедем.
Водитель вновь скрывается под своей кепочкой, как под облаком, Стелла косится то на него, то на Дангуоле, не в силах сообразить, кто тут главный.
— Ну, Стелла, пройдись! Отсюда до... Да не так, душенька, нет! — Дангуоле выскакивает перед ней и, выставив подбородок, от чего небольшая ее головка становится еще меньше, вышагивает, словно танцующая балерина. Право слово, было бы смешно, сделай это кто-то другой — не Дангуоле Римшайте-Наримантене, ей все к лицу, даже легкая походка молоденькой девушки. Стелла потупилась, поджала большой палец левой ноги, Дангуоле не щадит ее самолюбия.— Ну, душенька? Оп-ля! — Она снова готова стать Стеллой — вырванной ею с пляжа, найденной, но не раз буженной еще от девичьих снов. И совсем неважно, что она, гордо именующая себя ассистентом режиссера, на самом деле даже не секретарша его, у которой постоянное место работы и четкие обязанности; а так, на посылках — бегает прыткой девчонкой, скрывая, что у нее высокое давление. Могла бы сбросить половину из своих сорока, показала бы этой буке Стелле, как надо ходить, стоять, дышать.
— Я тоже человек. Надоело — Стелла топает ножкой.
— Ей надоело? А нам? По всей Литве разыскиваем барышню, а она... подцепила на пляже какого-то старика вдвое старше себя!
— Это мое дело!
— Твое? А кто из тебя, из куска глины, статуэтку лепит? Собираешься стать актрисой, знаменитостью, звездой, а лезешь в грязь! Спроси-ка вот у моего, не даст соврать.— Дангуоле отважно призывает на помощь память Наримантаса.— В девятнадцать замуж выскочила, через год забеременела... И что от меня осталось? Пшик! Когда выбьешься, мужики за тобой табунами ходить станут, вот тогда и выберешь самого из самых!
Стелла, собрав губы во вздрагивающую куриную гузку, жалобно шмыгает.
— Нет платка? — Дангуоле заботливо сует свой. В ее блестящих, навыкате глазах совсем другая девушка — не грубая, недалекая Стелла, которая с удовольствием до умопомрачения жарилась бы на пляже, неважно с кем, лишь бы платил за обед в летнем ресторанчике, а она сама, какой была двадцать лет назад. Л может, и не была?
Наримантас отворачивается, чтобы Дангуоле не прочла в его глазах ответа. Он понимает, реальную себя она не видит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54