Да и невелика услуга — всего-то копеек на сорок! Водитель, поймав добычу, сосредоточенно уставился на дорогу. Вероятно, из тех, кого Наримантасу довелось щупать и выстукивать в поликлиниках, больницах, военкоматах... Один за другим въезжают они на каталках в операционную и выезжают из нее, уже запеленатые в бинты, потом выздоравливают, выпархивают, как бабочки из коконов, забыв иной раз сказать "спасибо". Их он; не помнит. А вот тех, кого отвозят в морг, не забывает, даже во сне видит... Иногда знакомые черты почудятся в лице какого-нибудь безнадежного, но в этом, если у него спросить, Наримантас ни за что не признается.
-В командировку еду... И вдруг вы! Раз-два, и доставлю на место... Курите! — Водитель большим пальцем выдавил набитую окурками пепельницу на передней панели; ноготь на пальце расплющенный, твердый, как кусок антрацита.
— Когда у меня время есть, пешком иду, а нету — лезу в троллейбус или такси заказываю. — Наримантас покосился на почерневший ноготь... Знакомый ноготь... Где я его видел? Украдкой глянул на собственный большой палец — тоже хорош, боялся, что не примут в хирурги... Господи, какая чушь в голову лезет!
— Вы не думайте, я не левачу! — Округлые до синевы выбритые щеки водителя обвисли, как у старика, обнаружились морщины. — Вы же мне, доктор, жизнь спасли!
От растерянности или желания сделать приятное включил радио, зазвучал надрывный эстрадный голос — отличный аккомпанемент к подобной беседе.
— Бога ради, не надо!
Наступила тишина, еще более гнетущая: сейчас спросит, помнит ли его доктор, и начнет упрекать в забывчивости. Для больного его аппендицит важнее всего на свете.
— Ладно, пусть играет... — Махнул рукой и откинулся на спинку сиденья.
— Вижу, не узнаете меня?
Голос ничего не подсказывал, только вот расплющенный палец... Наримантас снова покосился на руку водителя. Даже неловко, как будто он четырехпалый или шестипалый.
— Что у вас было? — Вроде не сам, профессиональная привычка задала вопрос.
— Такое было, что, ежели бы не вы, не беседовать нам теперь! — В бесцветном, ничего не напоминающем голосе прозвучала гордая нотка; это тоже было не в новинку — к болезням своим люди относятся плохо, однако и гордятся ими. — Живот мне выскребли, как подгоревший чугунок. Три часа пятнадцать минуток!
— Вот как... вот как... — Наримантас и теперь не мог сообразить, кто же это его везет и что значили для него те три часа с четвертью, но решился усмирить мотавшуюся перед глазами обезьянку.
— Прорвалось у меня... И вспомнить-то страшно... Неужели забыли, доктор? А еще ругали, мол, такого дурня, как я, свет не видывал! Ведь действительно дураком был — скрюченный весь, посиневший... Дом мы строили, доктор...
— Не припоминаю.
— Аппендицит, гнойный аппендицит, — водитель явно хвастался, а может, дивился опасностям, подстерегающим человека. — Три часа пятнадцать минут! Не может такого быть, что не запомнили!
— Это когда же было?.. Ах десять лет назад? Уже десять лет... Постойте, постойте...
Как давно потопленное в колодце ведро, поднималось из глубины, расплескивая черную воду, что-то знакомое и одновременно неузнаваемое...
Расспрашивал Наримантас сухо, словно о чужой операции, будто делал ее кто-то другой, а не он сам, но уже пахнуло на него теплым ветерком, еще мгновение — и закачалась на волнах, поднятых тяжелой баркой, проплывшей мимо, легкая лодочка воспоминаний. Сколько же таких, как этот конопатый — тогда в операционной опасались, что больной не заснет под наркозом: выпивал, — сколько их, бывших кандидатов на тот свет, крутят ныне баранку или жмут напрямик через улицу, не обращая внимания на ревущее стадо машин?! Что значит по сравнению с ними, пышущими здоровьем, одна-другая неудача? Нуль... Ну, предположим, не нуль — единица... Если из суммы вычесть единицу, так она и уменьшится-то всего на единицу! Великая премудрость — арифметика, да...
Обезьянка оттолкнулась от стекла, сейчас даст по переносице, чтобы не притворялся добреньким... Отчетливо, как если бы сзади сидел и дышал в затылок Ригас, Наримантас услышал: "Значит, спасаем человечество, отец?" Волны улеглись, лодочка царапала днищем мель — скрипел песок. Поднявшееся было внутри тепло обратилось досадой на самого себя.
— Вы говорили, дом... Построили? — Но продолжал слышать не себя — Ригаса.
— А как же! Кирпичный! — Бывший пациент гордился своим палаццо не меньше, чем аппендицитом.
— И корову держите? — Ригас, невидимка Ригас, не мог спокойно усидеть на месте, ерзал и хмыкал.
— И корову и свиней. За городом построились. Участок немаленький. Пригласил бы доктора на свежатин куда не решаюсь...
— Дети есть?
— Когда с домом мучились, у жены выкидыш случился... В консультации сказали, и не будет.
— Гм... Зачем же в таком случае корова, свиньи?
— Так ведь денежки! Не слепая кишка, не загноятся.
— В чулок, значит, суете, что ли? — Наримантас почувствовал, что заговорил словами Ригаса.
— Зачем в чулок? Чехословацкий гарнитур сообразили. Телевизор "Таурас''... Очередь на "Жигуленка" приближается.
— А потом что?
— Извините, не понял?
— Ну, когда "Жигуленка" сообразите? Может, нутриевую ферму заведете?
— Нутриевую? — У водителя дрогнула рука, показалось копытце знакомого ногтя. — Все шутите, доктор! И тогда, в операционной, шутили...
— Какие уж тут шутки! — Наримантас все больше злился на себя, но не в силах был прекратить — дословно повторил рассказ Ригаса об одном его приятеле, разводившем нутрий. — Шкурки дорогие. И мясо нежное, что твоя баранина.
Вдруг у Наримантаса мелькнула мысль, что его везут совсем не туда, куда он хотел и должен был ехать. И кто-то, скорее всего Ригас, ассистирует, четко подает инструменты, даже резко запахло кровью — запах, который он выносил только в операционной и больше нигде!
— Стойте! Я выйду.
Машина умчалась — никто не собирался похищать Наримантаса. Грубо выспрашивая водителя, не мстил ли он за непрошенную услугу, похожую на насилие? И все-таки беседа заинтересовала, словно от ответов бывшего пациента зависело какое-то его собственное важное решение. Как бы повел я себя, если бы меня так выспрашивали, — нагло, неприязненно? Ригас! Единственный, кто осмеливается говорить со мной таким тоном, порой и не открывая рта... Этого лишь не хватало — стал подражать сыну! Наримантас понимал, что вел себя недопустимо, но все внутри восставало против писаных и неписаных законов, которым
надо повиноваться в силу того, что ты врач. Думаешь, это тебя остановили и почтительно предложили подвезти? Дудки! Нужного человека в белом халате. Есть, конечно, и более нужные люди — портные, электрики, сантехники, работники торговли. В лапы-то к хирургу раз-два в жизни попадешь, а с теми, "нужными", куда чаще встречаться приходится. И хотя осуждал себя за несдержанность, подумал, что давненько не давал себе воли — с того памятного утра, когда свирепо разглядывал кривой подковный гвоздь в стене, пытаясь сообразить, зачем он торчит. Не потому ли цепляет меня каждая задиринка, что боюсь проиграть грядущую битву? Пора взять себя в руки. Тоже мне борец! Просто надоело все: работа, работа, работа... больные, их родственники, персонал... Наримантас даже оглянулся по сторонам — показалось, что ворчал вслух. На улице он всегда чувствовал себя беспокойно — ну как догонит кто-нибудь, начнет умолять, жаловаться, совать дрожащей от волнения рукой деньги!.. Но и белое здание больницы, к которому он подходил, всегда отметавшее посторонние заботы, сегодня не успокаивало, высилось над улицей грозно и раздражающе.
Мимо Наримантаса вверх и вниз по лестнице сновали люди, точно на вокзале или на автобусной станции. Ни одного знакомого, удивился он. Просто самому не хотелось никого узнавать. Ощущал на лице плохо завязанную, мешающую говорить маску. Сорвать бы ее скорее! Но тут прозвучало предостережение, нет, не со стороны, просто что-то внутри кольнуло — берегись! — и маска накрепко прилипла.
Окинул вестибюль взглядом дирижера, отыскивающего скорчившегося оркестранта, выдавшего фальшивую ноту, и сообразил: Казюкенас. Опять этот Казюкенас! С обитых черной клеенкой полумягких кресел поднялся молодой человек в синем костюме, белой нейлоновой рубашке с ярким узлом вишневого галстука. Он стоял неестественно прямо, вытянувшись, и этим выделялся среди других. Вдруг двинулся навстречу. Длинные и тонкие руки тяжело закачались, показалось: ног нет и юноша выгребает руками. Когда остановился, резко дернув плечом, стало ясно — горбун.
— Прошу извинить. Скажите, пожалуйста... не могли бы мы...
Юноша явно сдерживался, голос звучал глуховато, на худом нервном лице странно смешивались нежность
и роковая печать увечья, будто под кожей начертанные извилистыми линиями. Вежливостью и почтительностью он прикрывал раздражение: одно неосторожное слово — и злоба прорвется. Стоит перед Наримантасом, как напряженный лук.
— Не пускают нас!.. Мы с сестрой...
С кресла за пальмой поднялась девушка. Почему это она скрывалась там? Наримантасу почудилось, что между молодыми людьми есть сходство, неуловимое и почти незаметное. Округлое личико девушки выглядело равнодушным, а если и читалась на нем некоторая озабоченность, то лишь горбуном, положение тяжелобольного, к которому их почему-то не хотят пустить, ее не волновало, но и брат беспокоил не своим увечьем, а потому, что петушился в разговоре с доктором. Она приблизилась и, потупив глаза, остановилась, неловко опершись на левую ногу. Мятая синяя юбчонка задралась на полноватом бедре. И сама девушка выглядела заспанной, как после дальней дороги. Может, мысли и чувства ее пробуждаются не быстро, может, не захватывают ее сразу внешние впечатления? Нет, непохожи, хотя и брат с сестрой, решил Наримантас: лицо парня от волнения вытягивается, становится уже, а у нее, сдается, оно стало шире.
— Хотим посетить больного. Его фамилия Казюкенас. Александрас Казюкенас. Ему сделали операцию... И вот мы...
Голос юноши звучал неприязненно, он понимал: высокий, со строгим лицом врач — таким, увы, Наримантас остался, даже улыбнувшись! — изучает его, пытается увязать с нерешительно топчущейся позади сестрой и лежащим в какой-то из палат отцом. Мнение посторонних людей о нем самом и его близких, обычно поверхностное и покровительственное, оскорбляло его.
— Издалека приехали?
Горбун поспешно кивнул: издалека, да-да! Сестра его вздохнула, и вдруг Наримантас увидел, что она привлекательна, хотя далеко не красавица. Ее лицо простила вздернутая верхняя губа. Под большим лбом, в широко прорубленных глазах таилась какая-то непонятная забота, не имевшая отношения к происходящему. Вздохнув, она пыталась пригладить большой широкой ладонью юбку на бедре, правда, безуспешно, складки так и остались, тогда девушка стеснительно улыбнулась, обнажив розоватые десны, и вдруг
запахло надкушенным яблоком — белым наливом. От улыбки ее как бы пришел в движение застывший воздух, напряжение согнутого лука ослабло — брат словно отпустил натяну тетиву, но было ясно: потребуется, он снова напружится и будет готов к битве. Где Наримантас ее видел? Где? Так ведь это же Казюкенас! На Наримантаса смотрели глаза отца, но не полные ожидания, ловящие каждое его неосторожное слово, а терпеливые и ненавязчиво внимательные. Глаза брата могли быть такими же, однако сейчас в них горели злые огоньки.
— Я Наримантас, врач Винцентас Наримантас, а вы кто такие будете? — Прилипшая к его лицу теплая и приветливая маска приглашала молодых людей к откровенности, хотя он отлично знал, кто они и почему вынуждены умолять о том, что всем прочим разрешается без особых просьб. Юноша, почувствовав его неискренность, вспыхнул, а девушка опустила глаза, стыдясь и за врача, прикрывающегося фальшивой улыбкой, и за брата, принудившего Наримантаса лицемерить.
— Мы как все! Просто люди!.. Знакомые... — Горбун не умел лгать.
— Понимаю... А конкретней?
— Да не слушайте вы его! —Девушка вышла вперед, умоляюще посмотрела на брата. — Мы...
Юноша отстранил сестру, мягко, но решительно — если уж приходится унижаться, если идти на позор, то пусть это касается его, только его!
— Он мой отец! Да! Какое счастье объявить об этом миру... Вам не кажется?
Фальцет юноши звенел в ушах Наримантаса, как бьющееся стекло.
— Вынужден огорчить вас, милые мои. Сегодня не могу разрешить посещение... Буду откровенен — ни сегодня, ни завтра. — Наримантас почувствовал во рту приторный металлический привкус, какой бывает от чая, куда положили слишком много сахара... А славно было бы втиснуться между ними, обнять обоих за плечи и зашагать по вестибюлю, чувствуя, как сплетаются их тени, как объединяет их общая забота. И от этого стало бы легче. — Больной Казюкенас лежит в специальной палате...
— В специальной?! И здесь в специальной! — Длинная рука горбуна взметнулась, сжалась в кулак и заколотила по ладони другой руки. — Но мы требуем! Я!..
— В специальные послеоперационные палаты мы помещаем всех перенесших операцию: более внимательный надзор и так далее... Неужели не понятно? —Не следовало размягчаться... Оба они, особенно девушка, все поняли и устыдились. Пытаясь скрыть от них свой внутренний разлад, Наримантас почерствел. — Оставьте номер телефона. Когда посещения будут разрешены, мы вам позвоним.
— Какие еще звонки?
— Извините, доктор. Мой брат хотел сказать, что у нас нет телефона. Мы приезжие...
— Что хотел, то и сказал! С места не сойду! С милицией погоните?
— Зигмас, Зигмас! Ты что обещал? — Девушка коснулась дергающегося плеча брата, и от ее легкого прикосновения его рука успокоилась, угрожающие взмахи прекратились. — Пожалуйста, не сердитесь, доктор... — В голосе ее, чуть хриплом, неожиданно прозвучала нежность, которую невозможно было объяснить только извинением за брата. Что это, женская хитрость, чтобы расположить к себе врача, растопить его недоброжелательность? Или способность интуитивно почувствовать замешательство другого человека, проникнуть в его душу глубже, чем хотелось бы самой? И сразу, чтобы брат снова не вскинулся: — Доктор лучше знает, Зигмас!
А что я знаю? Знал? Буду знать? Ненароком она ударила по самому уязвимому месту... Еще недавно считал, что кое-что знаю, но потом знание обратилось незнанием, давящим и все усиливающимся. То же, что может вскоре проясниться — ведь должно оно проясниться! — придавит еще тяжелее.
— Вот что, милые мои! Заглядывайте. Операция прошла успешно. Состояние больного удовлетворительное. А пока, прошу прощения, меня ждут...
Но не уходил, не решался уйти, словно и от этой минуты зависела возможность что-то прояснить. Юноша, названный сестрою Зигмасом, укрощенный, но ненадолго, снова напрягся, как натянутый лук. Круглое лицо девушки — оно действительно становилось скуластее от волнения — сияло нежностью, так не сочетающейся с несколько грубоватой внешностью и неуклюжей фигурой. Ясно, что где-то в другом месте" она выглядит красивее и изящнее. Наримантас не сомневался, что встретится с ними, что ему придется видеть их угрюмые глаза, глаза Казюкенаса — действительно глаза у обоих отцовские... теперь он будет
вынужден по-другому смотреть на Казюкенаса, терзаться из-за своей невольной вины. А в чем я виноват? Я ведь посторонний! Разве виновен я в том, что отец бросил их, и, вероятно, не вчера, а много лет назад? Самое главное — спокойствие больного. И так у него этот неожиданный послеоперационный шок! Не хватает еще нервного шока!.. Ну нет, я не спятил! Любой врач на моем месте... Господи, сколько вокруг запутаннейших историй, медикам приходится сталкиваться с ними чаще, чем следователям; одни слушают и вздыхают сочувственно, другие отыскивают в исповедях больных крупицы истин для философских размышлений или курьезы для увеселения застолья, а большинство старается поскорее забыть чужие беды, ибо самим надо жить, надо работать. Наримантас всегда стремился избегать близости с больными и их родственниками — размякаешь, когда превращаешься в исповедника. И какое я имею право, билось у него в подсознании, выслушивать, тем более судить?! Все силы пришлось собрать, всю свою твердость, чтобы прогнать мелькнувшую перед глазами картину: приобняв за плечи брата и сестру, ведет он их вверх по лестнице, к отцу...
— Так я позвоню, — бессмысленно бросает он. Ведь у них нет телефона, а у него ни единой свободной минутки! — но не признается в ошибке и, шагая прочь, слышит свою пустую трескотню, напряженное дыхание молодых людей и кожей затылка ощущает, как ненавидит его в эти мгновения Зигмас, не меньше, чем отца, отгородившегося от них специальной палатой.
— Вроде бы все хо-ро-шо, доктор!
Немолодая чернявая женщина с маленьким личиком. При взгляде на нее кажется, что ночь еще не кончилась, она отпечаталась на невысоком ее лбу, таится в печальных, беспокойно поблескивающих глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
-В командировку еду... И вдруг вы! Раз-два, и доставлю на место... Курите! — Водитель большим пальцем выдавил набитую окурками пепельницу на передней панели; ноготь на пальце расплющенный, твердый, как кусок антрацита.
— Когда у меня время есть, пешком иду, а нету — лезу в троллейбус или такси заказываю. — Наримантас покосился на почерневший ноготь... Знакомый ноготь... Где я его видел? Украдкой глянул на собственный большой палец — тоже хорош, боялся, что не примут в хирурги... Господи, какая чушь в голову лезет!
— Вы не думайте, я не левачу! — Округлые до синевы выбритые щеки водителя обвисли, как у старика, обнаружились морщины. — Вы же мне, доктор, жизнь спасли!
От растерянности или желания сделать приятное включил радио, зазвучал надрывный эстрадный голос — отличный аккомпанемент к подобной беседе.
— Бога ради, не надо!
Наступила тишина, еще более гнетущая: сейчас спросит, помнит ли его доктор, и начнет упрекать в забывчивости. Для больного его аппендицит важнее всего на свете.
— Ладно, пусть играет... — Махнул рукой и откинулся на спинку сиденья.
— Вижу, не узнаете меня?
Голос ничего не подсказывал, только вот расплющенный палец... Наримантас снова покосился на руку водителя. Даже неловко, как будто он четырехпалый или шестипалый.
— Что у вас было? — Вроде не сам, профессиональная привычка задала вопрос.
— Такое было, что, ежели бы не вы, не беседовать нам теперь! — В бесцветном, ничего не напоминающем голосе прозвучала гордая нотка; это тоже было не в новинку — к болезням своим люди относятся плохо, однако и гордятся ими. — Живот мне выскребли, как подгоревший чугунок. Три часа пятнадцать минуток!
— Вот как... вот как... — Наримантас и теперь не мог сообразить, кто же это его везет и что значили для него те три часа с четвертью, но решился усмирить мотавшуюся перед глазами обезьянку.
— Прорвалось у меня... И вспомнить-то страшно... Неужели забыли, доктор? А еще ругали, мол, такого дурня, как я, свет не видывал! Ведь действительно дураком был — скрюченный весь, посиневший... Дом мы строили, доктор...
— Не припоминаю.
— Аппендицит, гнойный аппендицит, — водитель явно хвастался, а может, дивился опасностям, подстерегающим человека. — Три часа пятнадцать минут! Не может такого быть, что не запомнили!
— Это когда же было?.. Ах десять лет назад? Уже десять лет... Постойте, постойте...
Как давно потопленное в колодце ведро, поднималось из глубины, расплескивая черную воду, что-то знакомое и одновременно неузнаваемое...
Расспрашивал Наримантас сухо, словно о чужой операции, будто делал ее кто-то другой, а не он сам, но уже пахнуло на него теплым ветерком, еще мгновение — и закачалась на волнах, поднятых тяжелой баркой, проплывшей мимо, легкая лодочка воспоминаний. Сколько же таких, как этот конопатый — тогда в операционной опасались, что больной не заснет под наркозом: выпивал, — сколько их, бывших кандидатов на тот свет, крутят ныне баранку или жмут напрямик через улицу, не обращая внимания на ревущее стадо машин?! Что значит по сравнению с ними, пышущими здоровьем, одна-другая неудача? Нуль... Ну, предположим, не нуль — единица... Если из суммы вычесть единицу, так она и уменьшится-то всего на единицу! Великая премудрость — арифметика, да...
Обезьянка оттолкнулась от стекла, сейчас даст по переносице, чтобы не притворялся добреньким... Отчетливо, как если бы сзади сидел и дышал в затылок Ригас, Наримантас услышал: "Значит, спасаем человечество, отец?" Волны улеглись, лодочка царапала днищем мель — скрипел песок. Поднявшееся было внутри тепло обратилось досадой на самого себя.
— Вы говорили, дом... Построили? — Но продолжал слышать не себя — Ригаса.
— А как же! Кирпичный! — Бывший пациент гордился своим палаццо не меньше, чем аппендицитом.
— И корову держите? — Ригас, невидимка Ригас, не мог спокойно усидеть на месте, ерзал и хмыкал.
— И корову и свиней. За городом построились. Участок немаленький. Пригласил бы доктора на свежатин куда не решаюсь...
— Дети есть?
— Когда с домом мучились, у жены выкидыш случился... В консультации сказали, и не будет.
— Гм... Зачем же в таком случае корова, свиньи?
— Так ведь денежки! Не слепая кишка, не загноятся.
— В чулок, значит, суете, что ли? — Наримантас почувствовал, что заговорил словами Ригаса.
— Зачем в чулок? Чехословацкий гарнитур сообразили. Телевизор "Таурас''... Очередь на "Жигуленка" приближается.
— А потом что?
— Извините, не понял?
— Ну, когда "Жигуленка" сообразите? Может, нутриевую ферму заведете?
— Нутриевую? — У водителя дрогнула рука, показалось копытце знакомого ногтя. — Все шутите, доктор! И тогда, в операционной, шутили...
— Какие уж тут шутки! — Наримантас все больше злился на себя, но не в силах был прекратить — дословно повторил рассказ Ригаса об одном его приятеле, разводившем нутрий. — Шкурки дорогие. И мясо нежное, что твоя баранина.
Вдруг у Наримантаса мелькнула мысль, что его везут совсем не туда, куда он хотел и должен был ехать. И кто-то, скорее всего Ригас, ассистирует, четко подает инструменты, даже резко запахло кровью — запах, который он выносил только в операционной и больше нигде!
— Стойте! Я выйду.
Машина умчалась — никто не собирался похищать Наримантаса. Грубо выспрашивая водителя, не мстил ли он за непрошенную услугу, похожую на насилие? И все-таки беседа заинтересовала, словно от ответов бывшего пациента зависело какое-то его собственное важное решение. Как бы повел я себя, если бы меня так выспрашивали, — нагло, неприязненно? Ригас! Единственный, кто осмеливается говорить со мной таким тоном, порой и не открывая рта... Этого лишь не хватало — стал подражать сыну! Наримантас понимал, что вел себя недопустимо, но все внутри восставало против писаных и неписаных законов, которым
надо повиноваться в силу того, что ты врач. Думаешь, это тебя остановили и почтительно предложили подвезти? Дудки! Нужного человека в белом халате. Есть, конечно, и более нужные люди — портные, электрики, сантехники, работники торговли. В лапы-то к хирургу раз-два в жизни попадешь, а с теми, "нужными", куда чаще встречаться приходится. И хотя осуждал себя за несдержанность, подумал, что давненько не давал себе воли — с того памятного утра, когда свирепо разглядывал кривой подковный гвоздь в стене, пытаясь сообразить, зачем он торчит. Не потому ли цепляет меня каждая задиринка, что боюсь проиграть грядущую битву? Пора взять себя в руки. Тоже мне борец! Просто надоело все: работа, работа, работа... больные, их родственники, персонал... Наримантас даже оглянулся по сторонам — показалось, что ворчал вслух. На улице он всегда чувствовал себя беспокойно — ну как догонит кто-нибудь, начнет умолять, жаловаться, совать дрожащей от волнения рукой деньги!.. Но и белое здание больницы, к которому он подходил, всегда отметавшее посторонние заботы, сегодня не успокаивало, высилось над улицей грозно и раздражающе.
Мимо Наримантаса вверх и вниз по лестнице сновали люди, точно на вокзале или на автобусной станции. Ни одного знакомого, удивился он. Просто самому не хотелось никого узнавать. Ощущал на лице плохо завязанную, мешающую говорить маску. Сорвать бы ее скорее! Но тут прозвучало предостережение, нет, не со стороны, просто что-то внутри кольнуло — берегись! — и маска накрепко прилипла.
Окинул вестибюль взглядом дирижера, отыскивающего скорчившегося оркестранта, выдавшего фальшивую ноту, и сообразил: Казюкенас. Опять этот Казюкенас! С обитых черной клеенкой полумягких кресел поднялся молодой человек в синем костюме, белой нейлоновой рубашке с ярким узлом вишневого галстука. Он стоял неестественно прямо, вытянувшись, и этим выделялся среди других. Вдруг двинулся навстречу. Длинные и тонкие руки тяжело закачались, показалось: ног нет и юноша выгребает руками. Когда остановился, резко дернув плечом, стало ясно — горбун.
— Прошу извинить. Скажите, пожалуйста... не могли бы мы...
Юноша явно сдерживался, голос звучал глуховато, на худом нервном лице странно смешивались нежность
и роковая печать увечья, будто под кожей начертанные извилистыми линиями. Вежливостью и почтительностью он прикрывал раздражение: одно неосторожное слово — и злоба прорвется. Стоит перед Наримантасом, как напряженный лук.
— Не пускают нас!.. Мы с сестрой...
С кресла за пальмой поднялась девушка. Почему это она скрывалась там? Наримантасу почудилось, что между молодыми людьми есть сходство, неуловимое и почти незаметное. Округлое личико девушки выглядело равнодушным, а если и читалась на нем некоторая озабоченность, то лишь горбуном, положение тяжелобольного, к которому их почему-то не хотят пустить, ее не волновало, но и брат беспокоил не своим увечьем, а потому, что петушился в разговоре с доктором. Она приблизилась и, потупив глаза, остановилась, неловко опершись на левую ногу. Мятая синяя юбчонка задралась на полноватом бедре. И сама девушка выглядела заспанной, как после дальней дороги. Может, мысли и чувства ее пробуждаются не быстро, может, не захватывают ее сразу внешние впечатления? Нет, непохожи, хотя и брат с сестрой, решил Наримантас: лицо парня от волнения вытягивается, становится уже, а у нее, сдается, оно стало шире.
— Хотим посетить больного. Его фамилия Казюкенас. Александрас Казюкенас. Ему сделали операцию... И вот мы...
Голос юноши звучал неприязненно, он понимал: высокий, со строгим лицом врач — таким, увы, Наримантас остался, даже улыбнувшись! — изучает его, пытается увязать с нерешительно топчущейся позади сестрой и лежащим в какой-то из палат отцом. Мнение посторонних людей о нем самом и его близких, обычно поверхностное и покровительственное, оскорбляло его.
— Издалека приехали?
Горбун поспешно кивнул: издалека, да-да! Сестра его вздохнула, и вдруг Наримантас увидел, что она привлекательна, хотя далеко не красавица. Ее лицо простила вздернутая верхняя губа. Под большим лбом, в широко прорубленных глазах таилась какая-то непонятная забота, не имевшая отношения к происходящему. Вздохнув, она пыталась пригладить большой широкой ладонью юбку на бедре, правда, безуспешно, складки так и остались, тогда девушка стеснительно улыбнулась, обнажив розоватые десны, и вдруг
запахло надкушенным яблоком — белым наливом. От улыбки ее как бы пришел в движение застывший воздух, напряжение согнутого лука ослабло — брат словно отпустил натяну тетиву, но было ясно: потребуется, он снова напружится и будет готов к битве. Где Наримантас ее видел? Где? Так ведь это же Казюкенас! На Наримантаса смотрели глаза отца, но не полные ожидания, ловящие каждое его неосторожное слово, а терпеливые и ненавязчиво внимательные. Глаза брата могли быть такими же, однако сейчас в них горели злые огоньки.
— Я Наримантас, врач Винцентас Наримантас, а вы кто такие будете? — Прилипшая к его лицу теплая и приветливая маска приглашала молодых людей к откровенности, хотя он отлично знал, кто они и почему вынуждены умолять о том, что всем прочим разрешается без особых просьб. Юноша, почувствовав его неискренность, вспыхнул, а девушка опустила глаза, стыдясь и за врача, прикрывающегося фальшивой улыбкой, и за брата, принудившего Наримантаса лицемерить.
— Мы как все! Просто люди!.. Знакомые... — Горбун не умел лгать.
— Понимаю... А конкретней?
— Да не слушайте вы его! —Девушка вышла вперед, умоляюще посмотрела на брата. — Мы...
Юноша отстранил сестру, мягко, но решительно — если уж приходится унижаться, если идти на позор, то пусть это касается его, только его!
— Он мой отец! Да! Какое счастье объявить об этом миру... Вам не кажется?
Фальцет юноши звенел в ушах Наримантаса, как бьющееся стекло.
— Вынужден огорчить вас, милые мои. Сегодня не могу разрешить посещение... Буду откровенен — ни сегодня, ни завтра. — Наримантас почувствовал во рту приторный металлический привкус, какой бывает от чая, куда положили слишком много сахара... А славно было бы втиснуться между ними, обнять обоих за плечи и зашагать по вестибюлю, чувствуя, как сплетаются их тени, как объединяет их общая забота. И от этого стало бы легче. — Больной Казюкенас лежит в специальной палате...
— В специальной?! И здесь в специальной! — Длинная рука горбуна взметнулась, сжалась в кулак и заколотила по ладони другой руки. — Но мы требуем! Я!..
— В специальные послеоперационные палаты мы помещаем всех перенесших операцию: более внимательный надзор и так далее... Неужели не понятно? —Не следовало размягчаться... Оба они, особенно девушка, все поняли и устыдились. Пытаясь скрыть от них свой внутренний разлад, Наримантас почерствел. — Оставьте номер телефона. Когда посещения будут разрешены, мы вам позвоним.
— Какие еще звонки?
— Извините, доктор. Мой брат хотел сказать, что у нас нет телефона. Мы приезжие...
— Что хотел, то и сказал! С места не сойду! С милицией погоните?
— Зигмас, Зигмас! Ты что обещал? — Девушка коснулась дергающегося плеча брата, и от ее легкого прикосновения его рука успокоилась, угрожающие взмахи прекратились. — Пожалуйста, не сердитесь, доктор... — В голосе ее, чуть хриплом, неожиданно прозвучала нежность, которую невозможно было объяснить только извинением за брата. Что это, женская хитрость, чтобы расположить к себе врача, растопить его недоброжелательность? Или способность интуитивно почувствовать замешательство другого человека, проникнуть в его душу глубже, чем хотелось бы самой? И сразу, чтобы брат снова не вскинулся: — Доктор лучше знает, Зигмас!
А что я знаю? Знал? Буду знать? Ненароком она ударила по самому уязвимому месту... Еще недавно считал, что кое-что знаю, но потом знание обратилось незнанием, давящим и все усиливающимся. То же, что может вскоре проясниться — ведь должно оно проясниться! — придавит еще тяжелее.
— Вот что, милые мои! Заглядывайте. Операция прошла успешно. Состояние больного удовлетворительное. А пока, прошу прощения, меня ждут...
Но не уходил, не решался уйти, словно и от этой минуты зависела возможность что-то прояснить. Юноша, названный сестрою Зигмасом, укрощенный, но ненадолго, снова напрягся, как натянутый лук. Круглое лицо девушки — оно действительно становилось скуластее от волнения — сияло нежностью, так не сочетающейся с несколько грубоватой внешностью и неуклюжей фигурой. Ясно, что где-то в другом месте" она выглядит красивее и изящнее. Наримантас не сомневался, что встретится с ними, что ему придется видеть их угрюмые глаза, глаза Казюкенаса — действительно глаза у обоих отцовские... теперь он будет
вынужден по-другому смотреть на Казюкенаса, терзаться из-за своей невольной вины. А в чем я виноват? Я ведь посторонний! Разве виновен я в том, что отец бросил их, и, вероятно, не вчера, а много лет назад? Самое главное — спокойствие больного. И так у него этот неожиданный послеоперационный шок! Не хватает еще нервного шока!.. Ну нет, я не спятил! Любой врач на моем месте... Господи, сколько вокруг запутаннейших историй, медикам приходится сталкиваться с ними чаще, чем следователям; одни слушают и вздыхают сочувственно, другие отыскивают в исповедях больных крупицы истин для философских размышлений или курьезы для увеселения застолья, а большинство старается поскорее забыть чужие беды, ибо самим надо жить, надо работать. Наримантас всегда стремился избегать близости с больными и их родственниками — размякаешь, когда превращаешься в исповедника. И какое я имею право, билось у него в подсознании, выслушивать, тем более судить?! Все силы пришлось собрать, всю свою твердость, чтобы прогнать мелькнувшую перед глазами картину: приобняв за плечи брата и сестру, ведет он их вверх по лестнице, к отцу...
— Так я позвоню, — бессмысленно бросает он. Ведь у них нет телефона, а у него ни единой свободной минутки! — но не признается в ошибке и, шагая прочь, слышит свою пустую трескотню, напряженное дыхание молодых людей и кожей затылка ощущает, как ненавидит его в эти мгновения Зигмас, не меньше, чем отца, отгородившегося от них специальной палатой.
— Вроде бы все хо-ро-шо, доктор!
Немолодая чернявая женщина с маленьким личиком. При взгляде на нее кажется, что ночь еще не кончилась, она отпечаталась на невысоком ее лбу, таится в печальных, беспокойно поблескивающих глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54