— Твоего брата — Зигмас?.. — Брат почему-то врезался в память отдельно от других, словно я позавидовал, что у него есть сестра — Зигмас... Постой1 Зигмас? Где я недавно слышал это имя?
— Он студент. На физмате. Физик. — И вздохнула. — Горбатенький.
— Что-что? — меня передернуло.
— Горб у него. В детстве позвоночник повредил.
— Горб? — А ведь я знал, что есть Зигмас и есть горб. Но откуда? Кто мне сказал? — И физику изучает?
— Даже слепые учатся.
Умиляла смелость, с которой Влада встала на защиту своего богом обиженного братца, но к нему, горбатому, жалости я не испытывал — скорее враждебность, как ко всему, что уводило со сверкающих огнями проспектов в темные закоулки, где лестничные клетки пропахли кошками. Да и не собирался я занимать свои мысли этим несчастным горбуном! Мне захотелось стереть его образ, словно неудачный набросок с белого ватмана, и не нашел я ничего лучшего, как вызвать в памяти стройную фигурку Сальве.
— Родственников у тебя навалом! А подруги? С Сальвинией-то дружишь? Вы ведь давно знакомы...
— Она не любит с девчонками... и я не очень.
— Значит, кое-что общее. Разве этого недостаточно для дружбы?
— Раньше хватало. — Влада стремилась не вмешивать посторонних в свои дела, мне бы радоваться, а я заподозрил подвох.
— А теперь?
— Спроси у нее.
— Ишь, какой ящичек с секретами! А мужа еще не завела? Глядишь, в один прекрасный день похвастаешь — замуж выскочила!
— Пока не выскочила. — Влада помолчала, как бы отходя от предшествующего, не очень серьезного разговора. — У меня будет ребенок!
— Спятила? — Я прижал ее к себе, она охнула, пытаясь освободиться.
— Не жми! Вредно ему. — Влада неуверенно улыбнулась, боясь показать свою радость.
— Кому вредно?
— Ребенку. У меня будет ребеночек, Ригас!
Это я некоторое время подозревал, потом отхлестали меня девушки из общежития, а от воображаемой беседы с той дергающейся женщиной в белой кофточке до сих пор бегают мурашки по спине. Однако все надеялся на чудо, пусть на отсрочку, если не на опровержение...
— Не может быть! Не может... — убеждал я ее, защищаясь от призрака, не в таинственных сумерках явившегося, а белым днем. Приглушенный мой голос свидетельствовал, что "ребеночек" завоевал место в пространстве и времени, стал реальностью.
— Ригас, миленький, знаешь ведь, как это бывает у женщин. — Сказала у "женщин"? Почему у "женщин"? Ах да! "Ребеночек"... И впрямь в ней много женского: неторопливые движения, странные слова... а во мне все сковано, только мечутся мысли. — Ну эти... месячные... Всегда были, как по часам. А теперь уже давно.. — Она подбирала слова попонятнее, объясняла, как маленькому, а улыбка становилась все радостнее, увереннее, губа лезла вверх, обнажая десны, — так бы и впился, позабыв обо всем.
— А это не самовнушение? Кто может без врача... — О могуществе врачей я знал куда больше, чем она. И потому заговорил с ней в стиле доктора Наримантаса. — Показалась бы гинекологу. Зачем на кофейной гуще гадать?
— В консультации сказали... — "Гинекологи" запросто превратились у нее в хорошо известную женщинам консультацию. — Разве ушла бы из общежития, если б не консультация?
— Сказали, а ты сразу и поверила? Как будто у одной тебя такое... Гинекологи и помогут — не надо будет подружек стесняться.
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь. — На лице Влады и впрямь отражались муки непонимания. Такую — тугодумку неповоротливую — помнил и по прежним, более счастливым временам, когда она, вместо того, чтобы горевать и плакать, ликовала и ластилась ко мне. И зачем только связался? Как мог, легкомысленно сблизившись, еще не раз и не два пить из этого мутного источника? Толстобедрая, зубы торчат... Вру, совсем она не такая, а сейчас, если чуть- чуть и изменилась, то еще больше стала похожа на наливное яблочко. Эта злоба моя подталкивала ее к кривому зеркалу. Старался представить себе, как будет выглядеть через пару месяцев — идет и словно бочку перед собой катит! На братца похожа, только горб спереди. "Поздравляю! От всей души! Невеста ваша'
Совет вам да любовь! Может, пожалуете на радостях рублик?'*
Непроизвольно потяжелела и начала сжиматься в кулак рука — подхватить булыжник и шарахнуть в эту сизоносую морду, чтобы разлетелась ошметками, как блюдо студня! Я тут ни при чем — рука виновата... Снова Каспараускас? Снова этот живой труп, которому давно надлежит тлеть в земле! Не он ли накаркал мне горб?..
— С кем ты говоришь, Ригутис?
Лоб, побитый крапинками ржавчины, припухлые веки... Что ей надо? Жесткие волосы лезли мне в рот, сердито оттолкнул их вместе с теплой пульсирующей шеей и тяжелым телом, прильнувшим, чтобы утешить. Нет! Не будет у нее пары месяцев. Не дам! Никогда!
"Так, так!.. В старые времена, бывало, шкворнем и в прорубь... А нынче — добрыми словами? Поздравляю, юноша!..
Из белых, точно нарисованных на небе кучевых облаков брызнул мертвенный свет. Призрак Каспараускаса исчез, растворился в нем. Бежавшие во все стороны лучи уничтожали все живое — людей, деревья, запахи. Когда я встал, зашелестела не трава — мертвые будылья! В пустоте начали огромнеть, расти ноги и руки — никто не мешал им, как и моей фантазии, населять мрачное пространство всякой нежитью. А сам я чист — избавлен от микробов страха, от расслабляющей жалости!
— Ригас, милый! Приди в себя! Что с тобой?
И Влады нет и не будет... Сжал в кулак подкравшиеся откуда-то пальцы с круглыми розовыми ногтями... Возродилась из небытия? Грозная сила, сковавшая ладонь Влады, принадлежала кому-то вне нас. Она сжимала мне виски, отдавалась ломотой в затылке и требовала ответа, согласия, которого не было, не могло быть и — надеюсь! — никогда не будет. Не намеревался я никого уничтожать! Игра воображения, и больше ничего. Не так ли разделался с той парочкой в "Жигулях" цвета белых ночей? Расслабил свои клешни, а то запахло, как на стройплощадке, где идет электросварка, раскаленным железом.
— Тебе не кажется?.. Тут же мертвечиной несет!..
И я потащил Владу из скверика на переход через
улицу — все дальше и дальше от того кусочка неба, с которого брызнул и залил нас жуткий свет небытия. В толчее спешащих, шуршащих синтетикой, хватающих газеты, мороженое и букетики цветов прохожих
растворился запах горелого железа. Влада скакала рядышком, повеселевшая, снова девчонка не женщина. Она и не подозревала о нереальном мире, мире без нее, привидевшемся мне средь бела дня.
Перекусили в буфетике, потом нырнули в кино, затем в парк, в будни тут почти никого нет. Влада таяла от счастья, что мы вместе — пусть ненадолго, но вместе! — а я грыз себя за то, что теряю дорогое время, которое — чувствовал — вновь течет между пальцами.
— Ты собиралась к отцу?
— А! Могу и не ходить. Бросил нас маленькими, как котят,
— Не любишь его?
— Я только тебя люблю, Ригутис! Так мечтала встретить! И вот повезло мне.
Мы лежали у кустов на берегу журчащей засоренной речки. Забредя по колени в воду, торчали у берега не теряющие надежды удилыцики, изредка в воздухе лезвием ножа мелькала пропахшая нефтью рыбка.
— Вот что, Владочка, — не вытерпел, не хотел быть еще хуже, чем был, — если ты меня хоть немножко, как ты говоришь... — Слово "любишь", давясь, проглотил. — Завтра же отправляйся в клинику... Сделают там тебе чистку и...
— Чистку?
— Слушай, ты на самом деле наивная или притворяешься? В наше время наивных мало. Не операцию делают — чистку. И все.
— Ригас, миленький, — Влада подкатилась поближе, — не говори так! Умоляю.
— Да не бойся! Больно не будет. У подружек спроси.
— Нет, нет, нет! — повторяла, зажмурившись, уткнувшись лбом в мое плечо.
— Что — нет? Девчонки не делают или ты не хочешь?
— Я, Ригутис, я!
Приподнялась, не опираясь на руки. Лицо от напряжения покраснело, сквозь его пухлую округлость пробились и пышно расцвели признаю! беременности. Словагли их не сотрешь!
— Дурочка! — Я приобнял ее и снова осторожно оттолкнул, не доверяя ее телу, точно набито оно осколками стекла. — Что было бы, если бы все боялись, как ты? — Чувствовал, что не физический страх заставляет ее избегать аборта, потому старался привести более серьезные аргументы. — Если бы все... мир наш, как туго набитая колбаса, лопнул бы! И моргнуть бы не успели! Знаешь, сколько ребятишек только в этом году закричит? Семьдесят миллионов! Где на них жратвы набраться! Скоро подчистую земное чрево выскребем, потом океанское дно... Под конец собственными экскрементами кормиться будем...
— Пожалуйста, не говори так! Сам не знаешь, каким бы ты мог быть хорошим, — вырвалось у нее жалобно, как у девочки, которую пугают страшной сказкой. Я старался вытащить у нее из-под лопаток горячую ладонь — прижала всем своим весом, стосковавшись по успокаивающей близости. — Не сердись. Ригас. Может, глупость скажу... Не рассердишься? Человек ведь не дурак безмозглый и не животное, так? А чем только не стращает себя, другой раз прочтешь — волосы дыбом становятся. Пищи не будет, энергии не будет, воды и той не будет! А ведь живут, дома строят, даже театры... И детишек растят... Ты не сердишься, Ригутис?
Разве это Влада, безмолвная, внимающая моему красноречию? Она и не она, какая-то другая девушка, поднабравшаяся ума-разума в путешествии, в котором я ее не сопровождал. А если и не ездила никуда, то успела взобраться этажом выше, оглядеться вокруг, кое-что понять. Что запоет такая спустя час, завтра? За горло схватит, позабыв про нежности... Подо мной дрогнула земля. Не только верхний ворохнувшийся, живой пласт узрел я, но и разверзшуюся, готовую поглотить бездну.
— Трусиха ты, обыкновенная трусиха! — Склонился над ней, загораживая небо, отражавшееся в ее глазах. — Больницы испугалась! Темнота! А темнота, запомни, никому еще не помогала.
— Да не боюсь я, Ригас. Если б и захотела, как ты советуешь, — поздно. Третий месяц. — Влада улыбнулась, будто еще одну радостную новость сообщила. — Семьдесят пятый день.
-Ха!
— В консультации сказали...
— Ха-ха! Сам господь бог и тот так точно не подсчитал бы! — Я сморщился, как отец, когда его пациент сам себе ставит диагноз.
— Врачиха сказала, два месяца. А дни я сама пере
считала. — Влада шевелила губами и загибала пальцы, ей нравилось считать дни, которые безобразили ее тело и путали мысли.
— Очухайся, растяпа! — принялся я, правда, не очень грубо трясти ее за плечи, надеясь стряхнуть с губ идиотскую улыбку слепой покорности судьбе. Влада мотала головой из стороны в сторону, непостижимая, охраняемая сомнительным талисманом — "ребеночком".
— Ты не волнуйся, Ригас, — произнесла она наконец, как бы пробудившись. — Не беспокойся! — Ее тревожило лишь настроение Ригутиса, а не его изуродованное будущее. — Договоримся так, милый: я тебя ни в чем не виню. Сама отстрадаю. Ребеночек — мой.
Мне бы от радости по лугу кататься, травку щипать — никаких упреков, счетов, требований, слезинка и та не скатилась... Ласково, но решительно отстраняли меня от "ребеночка" — благодарю вас, боги, всю жизнь фимиам курить вам буду! — но перестанет ли от этого "ребеночек" рушить мое бытие? Первый крик младенца — начало похоронного марша?
— Ну, знаешь, я тоже до некоторой степени заинтересованная сторона, выражаясь дипломатическим языком! — В моем тоне послышалось недовольство отвергаемого отца. — К вашему сведению, не собираюсь отказываться от ответственности! — Влада нахмурилась, уставилась в землю, а когда осмелилась вновь поднять на меня глаза, во взгляде ее читались удивление и мука — хотела верить и не могла, но произнес я именно те слова, о которых она мечтала. — Да, да! В кусты не полезу, однако... Давай подумаем, ты же неглупый человек. — Я торопился, чтобы удивление ее не укоренилось, не покрылось листвой радости. — В нашем положении обзаводиться потомством? На твои заработки жить будем? Пишу я кое-что, но пока...
— "Море" так и не закончил?
Ну, если "Море" еще не забыто, не все потеряно! Надо ковать железо, пока горячо, пока не отупела, не согнулась под тяжестью беременности.
— Ни квартиры у нас, ни денег! Отец мой золота лопатой не гребет. Врач-идеалист. Может, твой миллионер?
— Не отец он мне. Мы его и отцом-то не считаем.
— А собиралась навестить.
— Это я из-за брата...
— То-то! Ну давай хорошенько подумаем.
— Не мучь меня, поздно!
— А если бы... если бы не было поздно? — В слабом, почти призрачном свете забрезжила надежда. Все время, пока торговался с Владой, в мыслях присутствовал отец, я старался не прикасаться к нему, но и не позволял исчезать. — Время — условие относительное
— Пусти! Зигмас хватится. Боюсь, как бы не выкинул чего. — Влада встала. Не за братца боялась — боялась, как бы не отобрал я у нее "ребеночка", и не когда-нибудь, а сейчас, сразу, в нешуточной борьбе.
— Я тут машину нашу из мертвых воскрешаю... Может, хочешь взглянуть? Дискуссия окончена. Я ведь не палач...
Влада перестала вырываться, вопросительно глянула на меня, сгребая рукой растрепанную копну волос. Было ясно, что усилиями воли пытается она разобраться в путанице чувств. Пригласил я ее беспечным голосом, однако дрожал от напряженного желания сломить сопротивление врага. Эта мягкая теплая девчушка, смело шагающая навстречу своей женской доле, — враг? Глаза ее скользнули по моим рукам, ощупали карманы, словно я там нож прячу. И я ей враг? Ищет во мне меня, боясь в который раз ошибиться? Внутренним слухом уловил все убыстряющийся перестук шагов. Сбежит! Наскоро придумав препятствие — только бы удержать, — я оттопырил указательный палец.
— Что это?
— А, пустяки.
— Ножом, стеклом?
— Так... Поцарапал.
— Постой! О ржавое железо, когда в машине копался? Который день? Продезинфицировал?
— Не стоило трудов. — Внимание к пустяку приятно удивило. И сам не знал, болит или просто стараюсь разжалобить Владу. — Смотри-ка, посерела вся...
— А если заражение? — Запекшаяся ранка на пальце вытеснила страх за "ребеночка" и вселила в ее душу другой — за меня. — У нас вон в магазине одна — не слыхал? — тоже саданула по пальцу и, как ты, никуда не обратилась... Не хочу пугать, но... Ампутировать пришлось! Господи, какой же ты беспечный!
— Не рассказывай сказок. — Испуг Влады раздул уголек страха. Увидел себя без пальца, с отрезанной кистью — обтянутая розовой кожей культя...
— Отцу, конечно, не показал?
— Он для меня не врач! — Рука горела, как головешка, только что вытащенная из пламени.— Так пойдем?..
Решительно шагнул вперед, Влада вздохнула, отряхнула с юбочки приставшие травинки и бросилась вслед. Жалеет? Угроз испугалась? Рассчитывает на силу воли, на незыблемость изменившегося своего положения? Может, так, а может, не так... Видимо, сомнамбулически влияет на нее необоримая наша близость... Я и сам из-за этой близости постоянно буксую в скользкой колее, то и дело сносит меня с гладкого асфальта... Что Влада бесконечно предана мне, что "ребеночек" — лишь частица этой ее любви, что малейшая опасность, грозящая ненаглядному ее Ригутису, во сто крат страшнее для нее любой другой беды — такое даже в голову не приходило. А и подумал бы — не поверил. Безоговорочная покорность Влады, вместо того, чтобы вызывать благодарность, возбуждала лишь злобу и подозрительность...
„.Мы лежали на вытащенных из машины и брошенных на землю сиденьях в раскаленном солнцем гараже. Думалось, вот-вот преодолен? упрямство твердо стоящей на своем Влады — не поздно, девочка, совсем не поздно! — однако сейчас она никак не соглашается на безоговорочную капитуляцию, как делала это во время всех наших прежних встреч, когда неслись мы сквозь яростную бурю, после которой, кажется, не оставалось ничего раздельного. Я знаю, она не сдалась, хотя жмется ко мне и пугливо ищет на моем лице подтверждения того, что я, как всегда, счастлив. Самые суровые слова поневоле начинают звучать нежно в такой ситуации, я хочу вновь испытать самозабвение, которое только она может подарить мне и которое, уверен, не дал бы мне никто другой. Влада чувствует, чего мне не хватает, и все-таки сопротивляется, исполненная решимости сохранить дистанцию, не отказаться от обязательств по отношению к кому-то третьему, кого пока нет и, может, никогда не будет; она всхлипывает, терзают ее противоречивые чувства: любовь ко мне и долг по отношению к тому, еще не существующему. Сопротивление постепенно ослабевает, хотя она и отворачивает солоноватые искусанные губы.
— Не болит? Скажи, не болит у тебя?
— О чем ты, глупышка? Не теперь...
— Погоди, погоди! А в плечё боль не отдается?
В затылке?
— Видишь, терплю. Значит...
От ласково-беспокойных прикосновений руку действительно начинает покалывать. Пытаюсь крепче обнять Владу, растопить остатки сопротивления, а заодно и свой страх. Но рука, ощущаемая отдельно от тела, мешает, она по-прежнему моя и уже какая-то чужая, опасная, ищущая особое, удобное положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54