Совсем немногое требуется от Наримантаса, а эта их явная и неразрывная связь... Что ж, она не помешает, даже наоборот! Попыхивают сигареты, дым соскребает с посетителей налет скорби, возникший в палате, лысоголовый толстяк — впрочем, никакой он не толстяк, плотный, упругий, как спортсмен! — вот-вот выдаст анекдотец, сочный и почти пристойный, а между тем его, как и остальных визитеров, заботит совсем другое — одно-единственное невысказанное или до конца не осмысленное слово. Кажется, прошелестит сейчас белый халат, безликий, холодный, не терпящий никаких возражений, и возвестит металлическим голосом: '*11;е, пизза езй!**1. А может, никто не войдет, просто зашумят вдруг деревья, стукнет на весь этаж окно, кто-то вскрикнет... Поэтому у лысого ушки на макушке, его хихиканью бойко вторит главврач, привыкший общаться с имеющими вес посетителями, однако второй мужчина — высокий, широкоплечий, седой — не очень-то разделяет их веселье. И отец, понурившись, молчит, будто по его милости бросили работу важные люди и теперь вынуждены дышать подозрительным воздухом больницы?. Принимая вижу на себя, отец как бы прикрывает своего Казюкенаса, которому угрожает не только болезнь, но и подленькое "хе-хе" лысого — неизвестно еще, какая из двух угроз в настоящий момент опаснее. Изредка попискивает серая мышка, скорее всего видит она открытую воспаленную рану, вся больница для нее — с сотнями больных, палатами, коридорами, лифтами и телевизорами — такая живая рана...
— Хе-хё, товарищ Унтинас очёнь благодарен персоналу больницы, — лысый заискивающе кивает головой в сторону высокого мужчины, тот согласно вскидывает волевой подбородок, это и есть "товарищ Унтинас", а он наверняка так и сказал бы, да опасается, как бы его слова не истолковали в качестве директивного указания, потому — извините за сдержанность. А лысый продолжает: — И коллективу больницы, и доктору, хе-хе, доктору...
— Доктор Наримантас, наш ведущий хирург, — несмело, точно вытаскивая из-под полы домашнюю колбасу, вставляет Чебрюнас.
Товарищ Унтинас милостиво вскидывает на отца свои светло-серые глаза, а лысый с энтузиазмом подхватывает:
— Хе, хе, кто же не знает доктора Наримантаса! Не сомневаемся, все, что могли, вы сделали.. Если нужна какая-нибудь помощь, пожалуйста, не стесняйтесь. Со стороны министерства...
— Да у нас все есть, спасибо'! — прерывает поток любезностей отец; Чебрюнас, как всегда, склонный попользоваться щедротами сильных мира сего, взглядом упрекает его.
— Может, какие-нибудь зарубежные препараты?.. Если надо, снесемся с экспортно-импортными организациями, х-е-хе1 — Лысый как будто подавился словами, не решаясь произнести то, что вертится на кончике языка. — Одному... хе-хе... одному на ладан Дышавшему сотруднику добыли лекарства из Швейцарии... За тридцать шесть часов!
— Разве больной Казюкенас похож на умирающего? — приходит Чебрюнас на помощь отцу, правда, он ничего не опровергает, только произносит слово, близкое к тому, в ожидании которого гости медлят...
— Даже поправился! Точно с курорта вернулся, хе-хе! — Лысый трясет всем своим плотным тельцем. — Как с курорта!
Наримантас не отвечает даже на "курорт". И ноги гостей неохотно начинают пошаркивать. Первым
нетерпеливо переступает товарищ Унтинас, окурки летят в плевательницу, охает мышка, словно отрывают ее от тела покойного мужа или сына, лишь для нее Казюкенас — живой, терпящий страдания человек, а не безликая шахматная фигура, которую можно передвигать по доске, а то и пожертвовать ею ради определенного успеха в игре... Товарищ Унтинас крепко, от всего сердца жмет отцовскую руку/Придерживая под локоть — как бы не споткнулся! — провожает его вниз по лестнице Чебрюнас. На площадке остаются только отец и лысый крепыш... Нет! Вокруг бродит нечто ужасное, никак не воплощающееся в свой мрачный облик, это нечто есть слово, только слово... Отец собирается уходить, лысый хватает его за халат, Наримантас пытается вырваться, с лица его спадает маска вежливости и сдержанности.
— Вы что-то хотели узнать?
— Неудобно так прямо, но... не сердитесь, милый доктор, мы с товарищем Унтинасом... — Противные заискивающие нотки, раздражающее "хе-хе" пропадают, голос нормальный. — Весь город говорит. Слухи, разговорчики... Ну и нам звонят, в министерство, однако, увы, мы не в курсе...
—Я же говорил, язва желудка.
— Не ставим под сомнение ваш диагноз, доктор, однако... Бывают язвы и язвы... Не правда ли?
У отца дергается бровь, он потирает лоб. Если б не таился я за дверью воровским образом... если б явился сирда не за тем. за чем пришел... не родился тем, кем родился... Если бы, если бы и еще раз если бы! Господи, с какой радостью ухватил бы я этого лысого гада за шкирку и спустил с лестницы — как грохочущую бочку, как кучу дерьма!
— Товарищ Казюкенас не только начальник мне — друг... Согласитесь, доктор, как другу мне подобало бы знать... Если что случится или... Вот мой телефон,— протягивает он визитную карточку.
— Телефоны министерства есть в книге, — отводит отец его руку.
— Слушайте, Наримантас, вы меня не помните?
— Нет.
— Протри глаза, Винцас! Я же Купронис! Мы с Казюкенасом из одной миски хлебали... — Лысина его сияет, голос теплый, располагающий к воспоминаниям. — От одного ломтя кусали... Не помнишь?
— Уже сказал, нет
- Не дури, Наримантас! — Смотри-ка, тычет отцу. —
Все ты помнишь, и отлично помнишь! Нашей дружбе все вы завидовали. И ты на меня волком смотрел, что не с тобой Александрас дружит... Один я понимал, что не рядовой он человек, что далеко пойдет, если его дружеским плечом подпереть... И подпирал! Иной раз даже до драки дело доходило — его, нашего Казюкенаса, закалять надо было, спасать от идеалистического яда Каспараускаса!
— Что-то не припоминаю.
— Не помнит! Шутник... И неудивительно, почему... Не сердись, Наримантас, но ты был сыт, одет-обут, сынок всеми уважаемого ветеринара. Кто не дрожал за свою корову, свинью? У всех нас прозвища были, а к тебе даже Копыто не прилипло — не прячь ногтя-то, я не в насмешку, хоть ты и поглядывал на нас сверху вниз. Что и говорить, все мы тогда колючие были! — Он подмигивает отцу, из-под солидной внешности начинают проступать черты мальчишки — не врезаны ли они там на веки вечные? — не хватало лишь трусливой наглости в глазах, чтобы стало видно, каким был он в школе нахальным и скользким.
Отец не схватил брошенную наживку. Быть может, потом станет испытывать угрызения совести из-за произнесенных и еще не произнесенных слов, а может, не знаю я своего старика, но он холодно бросает:
— Не пойму, что общего между вашими воспоминаниями и нынешним визитом.
— Многое! Очень многое. Всю жизнь предан я Александрасу, в трудные минуты бывал рядом... Поверите, нет ли, но в его труды вложена и моя работа, и мои замыслы, как подвиги безымянных солдат — в памятники генералам! — Довольный удачным сравнением, он улыбнулся. — Не выдам, пожалуй, большой тайны... Наш уважаемый, талантливый Казюкенас изредка оглядывался назад, а следовало идти только вперед, только вперед, и без преданного друга...
— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший... Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое... Да, да!
— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет... Дело понятное, не отличился, не выдвинулся... Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.
— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей...
И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?
— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников... Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!
Чего угодно ждал я от Купрониса— зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека. Нос его еще сильнее скрючился, мясистые губы обвисли, и выжималась на них жалкая улыбка — привычка раба преклоняться перед силой?
— А ведь нисколько; ты не изменился, Куироиенок! — язвительно рассмеялся отец как бы; даже довольный этим "другом детства", не обманувшим его надежд, когда добро и зло смешались, а правые и виноватые поменялись местами. — Но Казюкенаса мы тебе не отдадим... Смерти его ждешь?
— Хватит! Еще ответишь за клевету?! — взвизгнул Купронис. — Мы еще поинтересуемся, как тут лечат товарища Казюкенаса! — Он злобно засопел и с грохотом бросился вниз по лестнице, изредка откидывая тяжелую голову и взбрыкивая.
— Весь город, значит... Ха! Ясна, как день—
Доктор Наримантас разговаривал сам е собой,
а я любил его как никогда, забыв на время, что через пару минут нанесу ему куда более тяжкий удар, чем нанес Купронис.
— Привет, отец! Нелегкое дело спасать человечество?
— Одного бездельника, кажется, спасли.
— Это кого же?
— Единственного сыночка. — Отец проворно ухватывает мою перебинтованную ладонь. Ощущаем, будто конечность твоя покоится на пуховой подушечке и одновременно залита превращающимся в камень гипсом. Вырваться, почувствовать себя отдельно от него, от его нежной Твердости, парализующей волю, вновь стать самим собой! — Порядок. Здоров-здоровехонек! Осторожнее с железками...
— огнем, взрывчаткой, авторитетом старших и т д. и т. п. Я взрослый, отец!
Пронизывающее меня могущество отца продолжает сковывать руку и все тело даже после того, как освободился я от каменно-пухового пожатия. Во рту гипсовая горечь, а Наримантас с виду ничуть не расстроен. Взглядом, улыбкой, словами поспешил навстречу сыну, подлинные его мысли и чувства таятся глубоко, выдает их только едва заметная нервная дрожь.
— Чем недоволен? Не видел, как люди мучаются? Скажи спасибо Жардасу, легкая у него рука!
— Кого еще благодарить? — продолжаю избавляться от пуха и гипса. — Перед кем на колени встать?
— Что тебя привело? Через полчаса мне оперировать.
И после молчания, смутившего обоих:
— Желудок одному бедолаге латать буду Может, интересно?
Это не милость, свидетельствующая об оттепели чувств, — куда больше! Предложение исходит не от улыбающейся, прекрасно натренированной маски хирурга — из глубины, из нутра. Точно и не существовало другого Наримантаса — только истосковавшийся по сыну отец. Пересохшая гортань и дрожащие губы — частица желаемого ответа, однако мы оба опоздали — пустая комната дежурного врача, в которой мы стоим, испытывая друг друга на прочность, уже наполнилась неизбежностью. Бой часов считаем уже не мы, кто-то посторонний, участивший наше дыхание, и пружина часов заведена не сегодня — в незапамятные времена, когда потребовал я своей доли, а отец не сумел ее дать. Неужели испугался он тиканья этих часов и пытается теперь отгородиться от моих нужд, демонстрируя чей- то выпотрошенный живот?
— Куда уж интереснее... Я даже заранее начал практиковаться.
— Снова кого-нибудь касторкой напоил? — Он не выдал своего огорчения, приняв мое решительное "нет".
— "Благодарность" присвоил.
— Взятку?
— Я не шучу, отец.
— Не шутишь, а улыбаешься?
— И «ты улыбался, когда клубникой лакомился.
— Ягоды, цветы... Но все прочее... — Улыбка сползла с губ. — Знаешь ведь мои правила — лучше давать, чем брать.
— Интересная мысль... но я обнаружил в клубнике конвертик.
— А в конвертике? Если не секрет...
— Деньги. Что же еще?
— Сколько?
— Не мелочился, не считал.
— Ах не мелочился? Может, все-таки скажешь, сколько и от кого?
— Не горячись. Сотня, может, была... Товарищеским судом не пахнет! Проскользнули денежки инкогнито. На конверте ни адреса, ни имени. Как от черного человека, что заказал Моцарту "Реквием".
— Моцарт не был мелким взяточником.
— Он не жил в наше время!
— Во все времена пытались оправдывать подлости... Скверно, конечно, но смею тебя уверить — я не потрясен. Ждал подлости покрупнее.
— Приятно, когда тебя ценят.
— Так чего пришел? Ведь не каяться?
Отец не повысил голоса, не поднял руки — сжались посеревшие губы, резче обозначились скобки морщин. Часть моего сознания, не участвующая в поединке, восхищалась им — так лесоруб измеряет глазами дерево, которое хочет свалить. Доктор Наримантас давно ожидал этой нашей очной ставки — интермедия с нарывающим пальцем была лишь минутной передышкой, опечаткой в матрице судьбы. Он не сомневался, что я вновь ворвусь — и не в полубеспамятстве, в ужасе за сотую частицу своего тела, а безжалостно требовательный, решивший вытянуть из него все жилы. На что бы ни нацелился — он, как и я, владел даром предчувствия! — буду покушаться на самое для него дорогое. Не могу до конца понять, из чего состоит его сокровище — может, он и сам не знает, как следует? — но это не только повседневный труд или безоглядная преданность больным. Так же, как его лекарская маска означала нечто большее, нежели желал он внушить, так и мои быстрые непочтительные ответы, похожие на холостые выстрелы, и наглые взгляды прямо ему в лицо в поисках уязвимых мест значили больше, чем подлинные мои намерения, которые и сами по себе были достаточно зловещи.
— Очевидно, опять... за консультацией? Так, что ли, именуются на вашем языке всякие гадости?
— Ты удивительно прозорлив сегодня. Во-первых, привет тебе от ангела — от Нямуните.
— Сестра Нямуните уже не работает у нас.
— Этот палец перевязала она!
— На ее месте медсестра Ал дона. — В его застывших глазах сверкал холод отречения. Ну и старик! Никаких следов злобы, горечи... Ничуть не было больно, когда отрывал от себя Нямуните?
— Отныне курс ей будет прокладывать штурман. — Мой выстрел и волоска на его голове не шевельнул. — Я все знаю!
— Если знаешь, зачем тебе консультация?
— Мне нужна медицинская консультация. Ме-ди- цин-ская.
— Отлично. Пошли. — Он первый двинулся из кабинета.
— Куда?
— Туда, где сюжеты. Не высосанные из пальца. Стой! Видишь мальчугана?
— Этого карапуза?
Плотненький беленький мальчишка что-то сосредоточенно мастерил в уголке между фикусом и телевизором.
— Почтительнее о карапузах. Ему пересадили почку. Мать отдала свою. Умерла от пневмонии после выписки из больницы. А ребенок вот играет.
— Не годится. Слишком сентиментальный сюжет.
— Все зависит от того, что в него вкладываешь.
— Между прочим, доктор Наримантас, вы гарантируете, что ребенок останется жить?
— У нас не мастерская гарантийного ремонта.
Свободная от поединка часть моего существа
со всевозрастающим восхищением наблюдала за ним. Такой выдержанный, остроумный годился бы в главврачи, в действительные члены Академии медицинских наук, даже в министры здравоохранения! Почему не постарались вы стать знаменитостью, доктор Наримантас? Может, и не довелось бы нам сражаться друг с другом, позванивай на вашей груди знаки доблести и славы?
— Пойдем посетим в порядке исключения больного Шаблинскаса. — Инициатива все еще была в руках отца.
— Кто такой? Начальник управления торговли? Директор ресторана? Модный портной? Браво!
— Просто больной, сынок. Тут все больные. Бывший водитель.
— Может подвезти, подбросить?
— Прикуси на минутку язычок. Хорошо?
В палате гудит какой-то аппарат, из переплетенной бинтами мумии торчит металлическая трубочка —
ничего ошеломляющего, за исключением увядшей красавицы у изголовья койки. Та, с косой, вероятно, не очень довольна такой ассистенткой.
— Выкарабкается?
— Не думаю.
— Он на самом деле шофер? Из-за простого шофера возитесь?
— Из-за человека. Честный человек, но, представь себе, интересуются им следственные органы.
— Детективы, отец, литература второго сорта!
— Не торопись. Шаблинскас ценой жизни спасает чужие девяносто шесть рублей, а в кузове машины подозрительный груз на тысячи и тысячи. Это детектив?
Нет, не бывать отцу главврачом. Не созрел!
— Только донкихоты несут околесицу на моральные темы. Все остальные даже во сне комбинируют
— Не скажу, сын, что ты глуп, но от проницательности твоей тошнит. Хочется не только руки и лицо — всего себя вымыть.
— Виновата ли бритва, что неопытные или дурни режутся !
До сих пор отец недооценивал силы и возможности собеседника, да какого там собеседника — противника, закоренелого врага! — такая мысль промелькнула в его наполненном болью взгляде.
— Подкинул бы я тебе сюжетец-другой, как ты их называешь, но сюжеты мои тебе не подходят Так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Хе-хё, товарищ Унтинас очёнь благодарен персоналу больницы, — лысый заискивающе кивает головой в сторону высокого мужчины, тот согласно вскидывает волевой подбородок, это и есть "товарищ Унтинас", а он наверняка так и сказал бы, да опасается, как бы его слова не истолковали в качестве директивного указания, потому — извините за сдержанность. А лысый продолжает: — И коллективу больницы, и доктору, хе-хе, доктору...
— Доктор Наримантас, наш ведущий хирург, — несмело, точно вытаскивая из-под полы домашнюю колбасу, вставляет Чебрюнас.
Товарищ Унтинас милостиво вскидывает на отца свои светло-серые глаза, а лысый с энтузиазмом подхватывает:
— Хе, хе, кто же не знает доктора Наримантаса! Не сомневаемся, все, что могли, вы сделали.. Если нужна какая-нибудь помощь, пожалуйста, не стесняйтесь. Со стороны министерства...
— Да у нас все есть, спасибо'! — прерывает поток любезностей отец; Чебрюнас, как всегда, склонный попользоваться щедротами сильных мира сего, взглядом упрекает его.
— Может, какие-нибудь зарубежные препараты?.. Если надо, снесемся с экспортно-импортными организациями, х-е-хе1 — Лысый как будто подавился словами, не решаясь произнести то, что вертится на кончике языка. — Одному... хе-хе... одному на ладан Дышавшему сотруднику добыли лекарства из Швейцарии... За тридцать шесть часов!
— Разве больной Казюкенас похож на умирающего? — приходит Чебрюнас на помощь отцу, правда, он ничего не опровергает, только произносит слово, близкое к тому, в ожидании которого гости медлят...
— Даже поправился! Точно с курорта вернулся, хе-хе! — Лысый трясет всем своим плотным тельцем. — Как с курорта!
Наримантас не отвечает даже на "курорт". И ноги гостей неохотно начинают пошаркивать. Первым
нетерпеливо переступает товарищ Унтинас, окурки летят в плевательницу, охает мышка, словно отрывают ее от тела покойного мужа или сына, лишь для нее Казюкенас — живой, терпящий страдания человек, а не безликая шахматная фигура, которую можно передвигать по доске, а то и пожертвовать ею ради определенного успеха в игре... Товарищ Унтинас крепко, от всего сердца жмет отцовскую руку/Придерживая под локоть — как бы не споткнулся! — провожает его вниз по лестнице Чебрюнас. На площадке остаются только отец и лысый крепыш... Нет! Вокруг бродит нечто ужасное, никак не воплощающееся в свой мрачный облик, это нечто есть слово, только слово... Отец собирается уходить, лысый хватает его за халат, Наримантас пытается вырваться, с лица его спадает маска вежливости и сдержанности.
— Вы что-то хотели узнать?
— Неудобно так прямо, но... не сердитесь, милый доктор, мы с товарищем Унтинасом... — Противные заискивающие нотки, раздражающее "хе-хе" пропадают, голос нормальный. — Весь город говорит. Слухи, разговорчики... Ну и нам звонят, в министерство, однако, увы, мы не в курсе...
—Я же говорил, язва желудка.
— Не ставим под сомнение ваш диагноз, доктор, однако... Бывают язвы и язвы... Не правда ли?
У отца дергается бровь, он потирает лоб. Если б не таился я за дверью воровским образом... если б явился сирда не за тем. за чем пришел... не родился тем, кем родился... Если бы, если бы и еще раз если бы! Господи, с какой радостью ухватил бы я этого лысого гада за шкирку и спустил с лестницы — как грохочущую бочку, как кучу дерьма!
— Товарищ Казюкенас не только начальник мне — друг... Согласитесь, доктор, как другу мне подобало бы знать... Если что случится или... Вот мой телефон,— протягивает он визитную карточку.
— Телефоны министерства есть в книге, — отводит отец его руку.
— Слушайте, Наримантас, вы меня не помните?
— Нет.
— Протри глаза, Винцас! Я же Купронис! Мы с Казюкенасом из одной миски хлебали... — Лысина его сияет, голос теплый, располагающий к воспоминаниям. — От одного ломтя кусали... Не помнишь?
— Уже сказал, нет
- Не дури, Наримантас! — Смотри-ка, тычет отцу. —
Все ты помнишь, и отлично помнишь! Нашей дружбе все вы завидовали. И ты на меня волком смотрел, что не с тобой Александрас дружит... Один я понимал, что не рядовой он человек, что далеко пойдет, если его дружеским плечом подпереть... И подпирал! Иной раз даже до драки дело доходило — его, нашего Казюкенаса, закалять надо было, спасать от идеалистического яда Каспараускаса!
— Что-то не припоминаю.
— Не помнит! Шутник... И неудивительно, почему... Не сердись, Наримантас, но ты был сыт, одет-обут, сынок всеми уважаемого ветеринара. Кто не дрожал за свою корову, свинью? У всех нас прозвища были, а к тебе даже Копыто не прилипло — не прячь ногтя-то, я не в насмешку, хоть ты и поглядывал на нас сверху вниз. Что и говорить, все мы тогда колючие были! — Он подмигивает отцу, из-под солидной внешности начинают проступать черты мальчишки — не врезаны ли они там на веки вечные? — не хватало лишь трусливой наглости в глазах, чтобы стало видно, каким был он в школе нахальным и скользким.
Отец не схватил брошенную наживку. Быть может, потом станет испытывать угрызения совести из-за произнесенных и еще не произнесенных слов, а может, не знаю я своего старика, но он холодно бросает:
— Не пойму, что общего между вашими воспоминаниями и нынешним визитом.
— Многое! Очень многое. Всю жизнь предан я Александрасу, в трудные минуты бывал рядом... Поверите, нет ли, но в его труды вложена и моя работа, и мои замыслы, как подвиги безымянных солдат — в памятники генералам! — Довольный удачным сравнением, он улыбнулся. — Не выдам, пожалуй, большой тайны... Наш уважаемый, талантливый Казюкенас изредка оглядывался назад, а следовало идти только вперед, только вперед, и без преданного друга...
— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший... Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое... Да, да!
— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет... Дело понятное, не отличился, не выдвинулся... Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.
— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей...
И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?
— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников... Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!
Чего угодно ждал я от Купрониса— зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека. Нос его еще сильнее скрючился, мясистые губы обвисли, и выжималась на них жалкая улыбка — привычка раба преклоняться перед силой?
— А ведь нисколько; ты не изменился, Куироиенок! — язвительно рассмеялся отец как бы; даже довольный этим "другом детства", не обманувшим его надежд, когда добро и зло смешались, а правые и виноватые поменялись местами. — Но Казюкенаса мы тебе не отдадим... Смерти его ждешь?
— Хватит! Еще ответишь за клевету?! — взвизгнул Купронис. — Мы еще поинтересуемся, как тут лечат товарища Казюкенаса! — Он злобно засопел и с грохотом бросился вниз по лестнице, изредка откидывая тяжелую голову и взбрыкивая.
— Весь город, значит... Ха! Ясна, как день—
Доктор Наримантас разговаривал сам е собой,
а я любил его как никогда, забыв на время, что через пару минут нанесу ему куда более тяжкий удар, чем нанес Купронис.
— Привет, отец! Нелегкое дело спасать человечество?
— Одного бездельника, кажется, спасли.
— Это кого же?
— Единственного сыночка. — Отец проворно ухватывает мою перебинтованную ладонь. Ощущаем, будто конечность твоя покоится на пуховой подушечке и одновременно залита превращающимся в камень гипсом. Вырваться, почувствовать себя отдельно от него, от его нежной Твердости, парализующей волю, вновь стать самим собой! — Порядок. Здоров-здоровехонек! Осторожнее с железками...
— огнем, взрывчаткой, авторитетом старших и т д. и т. п. Я взрослый, отец!
Пронизывающее меня могущество отца продолжает сковывать руку и все тело даже после того, как освободился я от каменно-пухового пожатия. Во рту гипсовая горечь, а Наримантас с виду ничуть не расстроен. Взглядом, улыбкой, словами поспешил навстречу сыну, подлинные его мысли и чувства таятся глубоко, выдает их только едва заметная нервная дрожь.
— Чем недоволен? Не видел, как люди мучаются? Скажи спасибо Жардасу, легкая у него рука!
— Кого еще благодарить? — продолжаю избавляться от пуха и гипса. — Перед кем на колени встать?
— Что тебя привело? Через полчаса мне оперировать.
И после молчания, смутившего обоих:
— Желудок одному бедолаге латать буду Может, интересно?
Это не милость, свидетельствующая об оттепели чувств, — куда больше! Предложение исходит не от улыбающейся, прекрасно натренированной маски хирурга — из глубины, из нутра. Точно и не существовало другого Наримантаса — только истосковавшийся по сыну отец. Пересохшая гортань и дрожащие губы — частица желаемого ответа, однако мы оба опоздали — пустая комната дежурного врача, в которой мы стоим, испытывая друг друга на прочность, уже наполнилась неизбежностью. Бой часов считаем уже не мы, кто-то посторонний, участивший наше дыхание, и пружина часов заведена не сегодня — в незапамятные времена, когда потребовал я своей доли, а отец не сумел ее дать. Неужели испугался он тиканья этих часов и пытается теперь отгородиться от моих нужд, демонстрируя чей- то выпотрошенный живот?
— Куда уж интереснее... Я даже заранее начал практиковаться.
— Снова кого-нибудь касторкой напоил? — Он не выдал своего огорчения, приняв мое решительное "нет".
— "Благодарность" присвоил.
— Взятку?
— Я не шучу, отец.
— Не шутишь, а улыбаешься?
— И «ты улыбался, когда клубникой лакомился.
— Ягоды, цветы... Но все прочее... — Улыбка сползла с губ. — Знаешь ведь мои правила — лучше давать, чем брать.
— Интересная мысль... но я обнаружил в клубнике конвертик.
— А в конвертике? Если не секрет...
— Деньги. Что же еще?
— Сколько?
— Не мелочился, не считал.
— Ах не мелочился? Может, все-таки скажешь, сколько и от кого?
— Не горячись. Сотня, может, была... Товарищеским судом не пахнет! Проскользнули денежки инкогнито. На конверте ни адреса, ни имени. Как от черного человека, что заказал Моцарту "Реквием".
— Моцарт не был мелким взяточником.
— Он не жил в наше время!
— Во все времена пытались оправдывать подлости... Скверно, конечно, но смею тебя уверить — я не потрясен. Ждал подлости покрупнее.
— Приятно, когда тебя ценят.
— Так чего пришел? Ведь не каяться?
Отец не повысил голоса, не поднял руки — сжались посеревшие губы, резче обозначились скобки морщин. Часть моего сознания, не участвующая в поединке, восхищалась им — так лесоруб измеряет глазами дерево, которое хочет свалить. Доктор Наримантас давно ожидал этой нашей очной ставки — интермедия с нарывающим пальцем была лишь минутной передышкой, опечаткой в матрице судьбы. Он не сомневался, что я вновь ворвусь — и не в полубеспамятстве, в ужасе за сотую частицу своего тела, а безжалостно требовательный, решивший вытянуть из него все жилы. На что бы ни нацелился — он, как и я, владел даром предчувствия! — буду покушаться на самое для него дорогое. Не могу до конца понять, из чего состоит его сокровище — может, он и сам не знает, как следует? — но это не только повседневный труд или безоглядная преданность больным. Так же, как его лекарская маска означала нечто большее, нежели желал он внушить, так и мои быстрые непочтительные ответы, похожие на холостые выстрелы, и наглые взгляды прямо ему в лицо в поисках уязвимых мест значили больше, чем подлинные мои намерения, которые и сами по себе были достаточно зловещи.
— Очевидно, опять... за консультацией? Так, что ли, именуются на вашем языке всякие гадости?
— Ты удивительно прозорлив сегодня. Во-первых, привет тебе от ангела — от Нямуните.
— Сестра Нямуните уже не работает у нас.
— Этот палец перевязала она!
— На ее месте медсестра Ал дона. — В его застывших глазах сверкал холод отречения. Ну и старик! Никаких следов злобы, горечи... Ничуть не было больно, когда отрывал от себя Нямуните?
— Отныне курс ей будет прокладывать штурман. — Мой выстрел и волоска на его голове не шевельнул. — Я все знаю!
— Если знаешь, зачем тебе консультация?
— Мне нужна медицинская консультация. Ме-ди- цин-ская.
— Отлично. Пошли. — Он первый двинулся из кабинета.
— Куда?
— Туда, где сюжеты. Не высосанные из пальца. Стой! Видишь мальчугана?
— Этого карапуза?
Плотненький беленький мальчишка что-то сосредоточенно мастерил в уголке между фикусом и телевизором.
— Почтительнее о карапузах. Ему пересадили почку. Мать отдала свою. Умерла от пневмонии после выписки из больницы. А ребенок вот играет.
— Не годится. Слишком сентиментальный сюжет.
— Все зависит от того, что в него вкладываешь.
— Между прочим, доктор Наримантас, вы гарантируете, что ребенок останется жить?
— У нас не мастерская гарантийного ремонта.
Свободная от поединка часть моего существа
со всевозрастающим восхищением наблюдала за ним. Такой выдержанный, остроумный годился бы в главврачи, в действительные члены Академии медицинских наук, даже в министры здравоохранения! Почему не постарались вы стать знаменитостью, доктор Наримантас? Может, и не довелось бы нам сражаться друг с другом, позванивай на вашей груди знаки доблести и славы?
— Пойдем посетим в порядке исключения больного Шаблинскаса. — Инициатива все еще была в руках отца.
— Кто такой? Начальник управления торговли? Директор ресторана? Модный портной? Браво!
— Просто больной, сынок. Тут все больные. Бывший водитель.
— Может подвезти, подбросить?
— Прикуси на минутку язычок. Хорошо?
В палате гудит какой-то аппарат, из переплетенной бинтами мумии торчит металлическая трубочка —
ничего ошеломляющего, за исключением увядшей красавицы у изголовья койки. Та, с косой, вероятно, не очень довольна такой ассистенткой.
— Выкарабкается?
— Не думаю.
— Он на самом деле шофер? Из-за простого шофера возитесь?
— Из-за человека. Честный человек, но, представь себе, интересуются им следственные органы.
— Детективы, отец, литература второго сорта!
— Не торопись. Шаблинскас ценой жизни спасает чужие девяносто шесть рублей, а в кузове машины подозрительный груз на тысячи и тысячи. Это детектив?
Нет, не бывать отцу главврачом. Не созрел!
— Только донкихоты несут околесицу на моральные темы. Все остальные даже во сне комбинируют
— Не скажу, сын, что ты глуп, но от проницательности твоей тошнит. Хочется не только руки и лицо — всего себя вымыть.
— Виновата ли бритва, что неопытные или дурни режутся !
До сих пор отец недооценивал силы и возможности собеседника, да какого там собеседника — противника, закоренелого врага! — такая мысль промелькнула в его наполненном болью взгляде.
— Подкинул бы я тебе сюжетец-другой, как ты их называешь, но сюжеты мои тебе не подходят Так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54