— Что было, никто не вычеркнет! И голод и нужда... Не потому ли до срока мужики сдают, надламываются, как подгнившие дубы, падают? А сколько наших в могилах уже? Один холмик подле другого. Большие, потом поменьше, кочки... Все было!..
— И тюрьма была, и Сибирь, ответят.
— Не с ангелочками же хороводы водили. Легко сегодня, когда все завоевано, на подносике подано... Изволь хлебать, да в глаза не плюй! А?
— Простите, но неужели это все, что можем мы им сказать? — Их дуэт разлаживается. — Вся правда?
— Вся — не вся, однако молодым...
— Не только их, нас такая правда уже не греет.
— Как так? Подумайте, о чем говорите, доктор!
— Думаю! Не остановилась жизнь на нашей молодости. А если для кого и остановилась, так не геройство это и не добродетель, которой надо гордиться, а трагедия...
— Хотите сказать, что наша правда — нарядная одежда, которую из шкафа лишь по праздникам вытаскивают?
Казюкенас взволнован, он даже приподнимается и садится на своей кровати. Наримантас дивится себе, зачем тянет все выше, в гору этот тяжелый камень — покатится вниз, может голову расшибить. Пациент его уже выбрит "Браун-сикстауном", от него пахнет одеколоном, надень костюм, сунь элегантный портфель и не узнаешь, что перенес операцию. И снова будет распоряжаться, рубить сплеча, гордясь истинными и мнимыми заслугами, забыв горечь и радость сомнений.
В открытое окно врывается гул города; пронзительный визг тормозов, вой пожарной машины — они возникают на общем фоне, словно предупреждающие об опасности черные флажки. Земля суха, как порох, вихри пыли кружатся под белесым небом. Между двумя хилыми липками торчит какая-то фигура, согнувшаяся под тяжелым грузом. Не только ноша — синий костюм, белая рубашка и красное пятно галстука выделяют этого человека среди посеревшей листвы. Вот повернулся, от него падает искривленная тень, словно нацеленное на больницу орудие... Горбун — и без сестры, неохотно сопровождающей его.
Литовское национальное блюдо из тертой картошки.
Неужели он? Мало ли на свете других калек? За чужое счастье сражаемся, милый мой больной, а родных детей вон выталкиваем?
— Ничего я не хотел сказать. Мой собственный сын невесть где мотается... — Наримантас высовывается в окно, высота опьяняет, кровь приливает к голове. Естественное состояние, привыкай! Да, его милость Казюкенас-младший...
— Что-то интересное увидели, доктор? — Казюкенасу нелегко смягчиться, согласиться с тем, против чего восстает его нутро, но надо — будучи здоровым, он именно так многим говорил: надо! И большинство слушалось, хотя никому не грозила операция желудка. А к Наримантасу придется взывать не раз, и не только как к врачу.
— Ничего, — Наримантас заслоняет окно спиной. — Листва от жары свернулась.
— В такое время хорошо на море.
— Не сомневаюсь.
— На Пицунде, к примеру... Грузинские субтропики — удивительное местечко. Вы когда-нибудь купались в теплом море?
— Честно говоря, не доводилось.
— Райское наслаждение. Вода густая и легкая, как на руках несет... Вылезаешь, на десяток лет помолодев. Бифштекс с коньячком в тени пальм примешь — еще столько же сбросишь...
— Да, с радостью бы съездил, но за какой-то жалкий месяц далеко не заберешься.
Наримантасу не нравится собственный брюзжащий голос, как и недавняя резкость. Неужто завидую чепухе, которую всю жизнь презирал или делал вид, что презираю? А ведь и впрямь тлеет во мне недовольство беспорядочным бытом, никогда по-человечески не отдохнешь, все работой оправдываешься, точно настоящая жизнь вечно будет ждать где-то впереди. И заболело-то не сегодня — много лет назад. Казюкенас тут ни при чем, он только ловким жестом парикмахера подсунул зеркало: полюбуйся, как выглядишь! Купания в теплом море и коньяка с бифштексом, ей- богу, не жажду, не знал бы даже, что делать, появись у меня вдруг много времени и денег, но обиду унаследовал Ригас, и у него это уже не боль, время от времени пронзающая кариозный зуб, — язва, которую мазью не вылечишь, да и не выжжешь...
— Были мы аскетами, когда требовалось. Скупыми для себя, щедрыми для других. Разве иначе валялись
бы по больницам с дырявыми желудками, инфарктами, стенокардиями, едва полета разменяв? Падают ребята, как дубы, валятся... — Казюкенас соображает, что снова промазал, и спешит сгладить, однако не очень убедительно, с некоторых пор его интересует другое, все время в глубине души интересовало, только он не решался заговорить об этом, остерегаясь сухости доктора. Минутку покрасовавшись в парадном мундире, испытав удовольствие говорить "мы" вместо "я", еще труднее снова облачаться в блеклый, нивелирующий халат больного, мучиться недоверием и неизвестностью. — Хотел попросить вас... тебя, Винцас.. Не как доктора... Дело не медицины касается. — Казюкенас сам себе бередит рану, к которой врач еще не притрагивался, и каждое прикосновение доставляет ему сладкую боль. — К вам... к тебе... не обращалась женщина?
— Жена?
Судорога перекашивает лицо Казюкенаса, нижняя челюсть отваливается.
— Шутишь! — Усилием воли возвращает он лицу прежний вид, опять невозмутимо поблескивает неживой глаз. — С женой я давно порвал. Детей моих врагами вырастила. О чем нам говорить после этого?
— Так, так, — кивает Наримантас, но не с одобрением или вежливым равнодушием — с разочарованием, и не только в нем, в Казюкенасе, но и в самом себе, глупо во что-то поверившем после того, как перестал, кажется, верить во что бы то ни было, кроме, пожалуй, могущества скальпеля. Ему хотелось бы оборвать этот разговор, припугнуть, прикрикнуть, воспользовавшись правом врача, ведь Казюкенас — больной, тяжелый больной, бесстыдно и низко вытягивать у него признания, но почему сердце колотится так, словно за поворотами и переходами бесконечного лабиринта вот-вот распахнется ясное небо и высветится не только жизнь Казюкенаса, но и его собственная.
— Не поверишь, Винцас, — Казюкенас вьтирает ладонью вспотевший лоб. — В день рождения, четырнадцатого апреля, получаю бандероль... Углем на белом картоне — жирная свинья... Через год — снова. Ну, думаю, аноним, на всех не угодишь. И снова! Надоела мне эта история, отдал на экспертизу... И что же? Адрес надписан рукою сына! Разве мог ребенок сам придумать такое? Она, все она!
— Так, так, — почти бессознательно покачивает головой Наримантас, перед глазами белый ватман и
цепкие тонкие пальцы, они так нажимают на уголек, что сыплется черная пыль, конечно, работа горбуна, Зигмаса — так, кажется, зовет его сестра? Она бы не нарисовала, а от Зигмаса можно чего угодно ожидать. Озабоченность состоянием Казюкенаса борется в душе с жалостью, что он — и больной — тоскует не по детям, а по какой-то бабе, впрочем, не по какой-то, Наримантас знает, по какой: по женщине, которая испускает флюиды тревоги, как реликтовые редкие животные — запах мускуса; и посему жалость эта искренна, хотя ему по-прежнему жалко и детей, особенно угловатого, с камнем за пазухой Зигмаса.
— Жена! Кому же, если не ей... чудовищу! — скрипит зубами Казюкенас и вытирает полотенцем губы. — Погорячился я, Винцас... Семейная жизнь, сам знаешь, дело непростое. Вот и ляпнул. Нет, не собираюсь я все на Казюкенене валить... Какой смысл — спустя пятнадцать лет? И сам я не без греха, и до, и после нее не святой. Но ты бы только взглянул на нее!.. — От волнения у Казюкенаса перехватывает горло, он начинает сипеть. — Лицо святоши! Видел Шаблинскене? Вот мы спорили, виновен или не виновен Шаблинскас. Такая и красть, и душить погонит! Шаблинскене — копия моей первой. Обе сектантки! Из иеговистов или других каких-нибудь безумцев...
— Знавал я вашу... Правда, не близко. Разве так уж страшна? — Наримантас тщетно приказывает себе: держись, ты же врач! Но наружу рвутся давно, казалось бы, перегоревшие чувства, словно она, эта женщина, все еще остается такой, какой была прежде.
— Она страшная.., Страшная, поверь!
— Была задумчивой, скромной, доброй... — Наримантасу захотелось на миг выхватить лицо Иастазии из толчеи теснящихся в памяти лиц, но его заслоняет иное лицо — навязываемое силком и почему-то именуемое Шаблинскене.
— Это наши глаза были добрыми, глупыми! Не знали мы людей, Винцас!
— Старательная, на пятерки училась, по танцулькам, по закусочным не бегала... Если не ошибаюсь, конечно.
— Слушай, ты о ком? О Настазии?
— А ты? Мне кажется, о Настазии.
— Всех ввела в заблуждение, всех! Не зря говорят в тихом омуте черти водятся! Уже потом призналась мне как-то, что плела сети, словно паук... Обет, вида те ли, дала!
Наримантас вглядывался в своего больного — таким он еще не знал Казюкенаса, хотя часами просиживал у его изголовья. Только теперь явно обозначилась с юных лет существовавшая между ними пропасть, помимо прочего, еще не осознанного до конца, наполнения озлоблением, огнем былой обиды, пропасть и между ними двоими, и между ними и Настазией. Наримантас увидел девушку, давно и, казалось, прочно забытую румяное лицо, обрамленное венцом светлых кос, спицы, посверкивающие в свете настольной лампы. Она ни разу не спросила, почему это студент-медик целыми вечерами торчит рядом, не смея заговорить.. И разве ответишь? На него, постоянно взвинченного непрекращающимися ссорами с отцом, раздраженного неуютной обстановкой общежития — жалобным скрипом дверей, топотом, окурками в раковинах и на подоконниках, — веяло покоем и уютом от застеленной кружевным покрывалом койки Настазии, от ее этажерки, украшенной изящно вырезанными из бумаги салфетками. Гибкие неустанные пальцы трудолюбивых рук ненавязчиво свидетельствовали о том, что земля продолжает вращаться по своему вечному кругу, хотя у людей помутился разум и они не находят себе места, вот, к примеру, его отец: согласился пойти на старости лет в председатели колхоза, закапывается с двустволкой в стог соломы и со страхом ждет ночи... Вокруг Настазии галдели и шныряли девушки, но она никуда не спешила и не опаздывала; как-то раз, выскользнув из кармана ее кофточки, упали на пол четки, поднимая их, Настазия побледнела, и он понял, что она не такая, как другие, которые и верят и не верят в бога, не особо задумываясь над этим...
— Что с вами, доктор? Чего загрустили? — Казюкенас приходит в себя — неизвестно, что сулит опасная близость! — но он и не подозревает, что их поезда чуть не столкнулись. На полной скорости неслись они по одним и тем же рельсам навстречу друг другу, не ведая об этом.
— А, чепуха... Вспомнил тут кое-что... Итак, что вы хотели, товарищ Казюкенас? — Наримантас напрягается, пытаясь услышать Казюкенаса — слабого, отдавшегося на его волю, а не того — завоевателя, смело топтавшего расшатанный скрипучий паркет девичьего общежития и широким, не признающим компромиссов жестом смахнувшего все эти крестики и четки. Словно фокусник, стер он с холста рисунок головки, обрамленной косами, и, недолго думая, вывел другой —
так неузнаваемо изменилась Настазйя, начавшая бегать на танцы по субботам и воскресеньям, и в рождественские праздники, и на великий пост. Утих веселый перезвон спиц, звучавший часами, которые Наримантас проводил на табурете, стесняясь поближе подсесть к Настазии; исчезла ее улыбка — обещание не сопротивляться, если бы надумал он вдруг увести ее отсюда. И второго курса не кончила — похитил ее Александрас Казюкенас, дьявольски самоуверенный молодец с развевающимися на ветру кудрями. Увел, не интересуясь соперниками, а главное, не убоявшись аскетически сжатых губ, пугавших Наримантаса. Не сама набожность — губы, их непроизвольно собранный в кружок венчик, словно свидетельствовали о том, что они предназначены кому-то другому, презирающему плотские вожделения, а если бы и согласились они целовать мужчину — ведь мог бы и он, Наримантас, увести ее! — то наверняка лишь против ее убеждений. Странно напряженные, с опущенными вниз уголками, губы эти укрощали тело, созревшее и ждавшее любимого. Наримантас понял это позже, когда она пропала и уже не появилась ни в тот, ни в последующие семестры. Двери, двери, двери... За облупленными, исцарапанными дверями не оставалось больше людей — одни скелеты, ходячие кровеносные сосуды, пищеварительные тракты и прочие системы жизнедеятельности. Гудящий улей общежития превратился для него в пустыню, мертвые песчинки без сожаления засыпали следы Настазии... Может, выдумал я про губы, чтобы не блуждать по этой пустыне вечно? — Простите, слишком далеко мы отклонились... давайте ближе к делу. — Наримантас — зеленый юнец — снова превращается во врача, вежливо-равнодушно слушающего исповедь больного. — Вас интересует... Кто вас интересует?
— Одна женщина, доктор. Не обращалась ли к вам после операции некая Зубовайте9 Ее фамилия Зубовайте, Айсте Зубовайте.
— Кажется, говорил я с ней
— Кажется?
— Осведомлялась о вашем здоровье и
-И?
Тоскливо и жадно блеснул глаз Казюкенаса, отцветшей Настазии как не бывало — крепнущим телом и соскучившейся по радости душой рвется он к другой, возле нее отдохнет от бессонницы и пугающих мыслей.
— Собиралась навестить?
— В послеоперационные палаты посетители не допускаются. Я был вынужден отказать.
— Вы говорили с ней уже после операции?
— Погодите, вспомню...
— Доктор!.. Не могли же вы забыть... Она очень волновалась?
— Обычно я не слишком интересуюсь настроением посетителей. Да, вспомнил. Это было еще до операции...
— Но вы же сказали, в послеоперационные...
— Мы очень недолго говорили. — Наримантас запутался.
— Может, звонила? А персонал мне не сообщил! — Казюкенас нажимает на слово "персонал", дрогнула дряблая кожа на шее.
— Простите, товарищ Казюкенас, но, помнится, вы сами просили не пускать ее.
— Ее? Именно ее?
— Вы категорически отказались от всяких посещений.
— Может быть, может быть... — Казюкенас удивляется странному своему требованию. — Однако...
Повторить дословно?
— Верю, доктор, верю, но...
— Может быть, ваши намерения изменились, тогда зачем же обвинять персонал? Желания больных иногда так противоречивы... — Наримантас произносит это равнодушно, даже иронично, но Казюкенасу, после того как он осудил бьющую жену и чуть не открыто признался в чувстве к другой — едва ли жене, — отступать некуда.
— Какие уж там обвинения! Что вы!.. Я так благодарен. Особенно вам, доктор... тебе, Винцас... — Язык заплетается, Казюкенас никак не может выговорить то, что давно собирался сказать, ведь они не только врач и больной, но и друзья юности, потому долой мелкие заплесневевшие счеты, он обратился к нему по доброй воле, веря в его порядочность и талант. — Не хочу ничего скрывать... Когда ложишься под нож... в такой час невесть что в голову лезет. Вот и я... подозревать всех начал: одни мстительны, другие — притворщики, завистники...
— Гм... Теперь уже так не кажется?
— Н-нет.
— Мне доводилось замечать другое... Кое у кого в подобных случаях словно бы второе зрение открывается. Конечно, это скорее психический феномен...
— Малодушие, Винцас, вот что это такое! На своей
шкуре испытал... Вырвавшись из объятий смерти, снова начинаешь доверять людям, жизни.
— Вот и отлично, именно этого мы и добиваемся..
Ирония, проскользнувшая в словах Наримантаса,
заставляет Казюкенаса настороженно глянуть на врача, одновременно как бы извиняясь и умоляя — ну пусть еще разок, последний раз пускай заверит: опасность для жизни миновала, растаяла грозовым облачком вдали. Разве не растаяла? Наримантас, в свою очередь, едва подавляет искушение выложить ему все. Спятил! Что значит все? Всю правду? Не было, нет такой правды! Даже если бы она и была. Радуйся — за жизнь цепляется! Женщина влечет... Не об этом ли ты мечтал, совершая невозможное, стремясь прыгнуть выше головы?
— Доктор, а не могли бы вы?..
— Хорошо, распоряжусь. Вам принесут в палату телефон. Будете звонить кому угодно.
— Телефон? — Казюкенас заколебался, сообразив, что его толкают к черте, за которой придется сражаться самому — защитной линии белых халатов уже не будет. — Нет, не надо... телефона.
— Как хотите.
— Ты бы от моего имени, Винцас... А? Не как доктора прошу... Айсте ее зовут, Айсте Зубовайте... Странное сочетание, правда? — Голос больного ласкает женское имя, и решимость Наримантаса не идти на сближение с Казюкенасом, хотя он уже по уши увяз в его отношениях с этой певичкой, исчезает. — Откровенно говоря, виноват я перед Айсте. Ни словом об операции не обмолвился... Сказал, что в длительную командировку... Автоматизация управления и всякие другие дела.
— И она ни о чем не догадывалась? Не замечала, как вы мучаетесь? — Трезвая осторожность медика сопротивляется этой логичной, но, вероятно, многое утаивающей версии. Неужто не приходила в голову Казюкенасу мысль проверить Айсте, пока он еще был на ногах, пока не слег?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54