— Идите-ка вздремните. Я подежурю. — Наримантас был благодарен коллеге за печальное спокойствие — как иначе назовешь чувство, примиряющее врача с проводами человека в небытие.
— Спасибо, доктор. — И, удивляясь своему любопытству, вдруг спросила: — Больной Казюкенас... он что, знаком с Шаблинскасом?
— А в чем дело?
— Да рвался в палату. Я, конечно, не пустила. В дверях постоял.
Вновь возродив в душе образ Айсте, Казюкенас перестал было думать о многом другом, выкинул из головы и Шаблинскаса. Как ни странно, Наримантас оправдывал такое его самоустранение, а если порой это огорчало, то терзался тайком, словно из-за собственной, только недавно открывшейся ему ограниченности.
— Как вам показалось, доктор, понял он?.. — спросил Наримантас и почувствовал, что напрасно задал этот вопрос. Аппарат, спасавший множество жизней, пугал больных, казался им погребальной колымагой, с шумом и грохотом увозящей человека туда, куда в былые времена при соборовании провожало его уютное потрескивание свечей. Не подумать об этом Казюкенас не мог, но кто знает, что испытывал он в душе — горевал или равнодушно прощался с собратом по судьбе? Спросить бы, зачем притащился сюда, держась за стенки: проститься или окончательно отделаться от воображаемого двойника?
Не задерживая больше анестезиолога, Наримантас внимательно вглядывался в умирающего. Аппарат навязывал его организму упорядоченный ритм вдохов-выдохов, никак не согласующийся с его внутренним ритмом — сбивчивым, затухающим, свидетельствующим о близком конце. Хотя в изуродованном аварией и операциями теле, пусть с перебоями, еще билось сердце, его удары то бешено гнались друг за другом, то, споткнувшись, замирали, пока не возвращались медленно, словно отыскивая тропу в дремучей, непроходимой чащобе. Не надеясь уже выиграть битву за жизнь, лишь бы успеть еще разок- другой выплеснуть, как из гаснущего вулкана, струйку магмы — затухающую мысль — это неустанное сердце упрямо снабжало кровью маленький участочек мозговой коры, где застряла страшная по своей бессмысленности забота о чужих, взятых и невозвращенных деньгах. Неизменно сосредоточенное, тревожное лицо больного, даже искаженное введенной в рот трубкой, продолжало свидетельствовать об этой заботе, явно связанной с куда большим, быть может, до конца им самим не осознанным беспокойством. Даже ритмичные всхлипы аппарата как бы подтверждали это беспокойство. Если бы трубка с дыхательной смесью не мешала Шаблинскасу, он, казалось, наконец-то все сказал бы... Человек не соглашался исчезнуть невыслушанным, словно и на самом деле была у него осознанная забота, которой, по элементарной медицинской логике, существовать не могло, и мнимая бессмысленность его тревоги постепенно высвечивалась для Наримантаса все более ясным смыслом. Человек был обречен, но забота его, пусть им самим и другими не до конца понятая, должна была остаться здесь, среди равнодушных, многое повидавших стен, среди людей, притерпевшихся к смерти, она должна была напоминать живущим, что физическое бытие или небытие каждого из нас — не самое главное, что за этим есть что-то поважнее...
В палату влетела Нямуните, за ней Рекус.
— И этого человека вы все время обвиняете? Не крал он крышек, доктор! Не может этого быть! — Нямуните заговорила нервно, от фразы к фразе повышая голос, словно с глухим.
Рекус что-то буркнул в бороду — его мнением сестра не интересовалась.
Наримантас промолчал, снова приник к умирающему, кивком головы приглашая их ближе.
— Богатство, сытый желудок, тряпки! Но ведь есть же в человеке другое! Что не отвечаете, доктор? И вам на это тоже наплевать? — Казалось, вот-вот она перейдет на крик, продолжая некий спор, из которого вышла побежденной, но не убежденной. Однако взяла себя в руки, притихла.
— Вы пришли агитировать меня или дать лекарство ему?
— Сейчас, сейчас. — Она перелила лекарство из шприца в капельницу с таким видом, словно боялась не попасть иглой в сплошь исколотую вену. — Как подумаю, что вы, доктор, пусть втайне, поверили версии Лишки...
— Я четыре раза оперировал Шаблинскаса. — Наримантас сдерживал себя, знал, что не убедит и не успокоит. — Таскал у старшей сестры плазму. С вашей помощью, сестра. Что еще мог я сделать?
— Не верите в него, не верите!
— Если быть абсолютно честным, придется при знать это, доктор, — вставил Рекус.
— Я врач, а не следователь!
— Значит, вам все равно, что на смертном одре подозревают невиновного?
— Виновный, невиновный!.. Каждый может оступиться, даже самый честный. — Наримантас чувствовал, что дошагал до подножия горной вершины, манящей и пугающей, выше — лишь небесный свод. — Окончательно ли зарос мхом или еще помнишь, что и кому должен, вот что важно! Деньги, крышки или там чувства — вопрос формы, не сути. Понимаете, сестра? Большинство из нас...
— На меня намекаете?..
— Почему на вас? О себе говорю, вообще о людях.
— Подлецы и жулики только смеяться над вами станут. — Нямуните не хотела прекращать спор, ей нужно было объясниться с Наримантасом до конца.
— Не понимаю вас...
— А я вас!
— Может, поговорим позже в более спокойной обстановке? — Наримантас мучительно ощущал Нямуните как частицу себя, живую и бунтующую против того, с чем он давно смирился, и потому вкус утраты был ещё горше.
— О чем вы говорите, доктор? Когда оно будет - это позже? Нелепость!
Нет, не мог Наримантас так вот сразу оттолкнуть ее, отдать кому-то другому. И поэтому избегал окончательного объяснения, пока не было полной ясности во всем опутавшем его клубке, на который виток за витком наворачивалась болезнь Казюкенаса. Не давали ему покоя раскаленные глаза Нямуните, ее тщетные усилия сдержаться; может быть, и вспомнил бы он какое-нибудь ласковое слово, но тут у самых дверей палаты громыхнуло брошенное на пол ведро. И ему и ей, измученным, напряженным, послышалось шипение и привиделась вдруг кипящая смола, словно опрокинулась гигантская бочка и густой поток глотает все, что еще надеялись они вынести из лабиринта, по которому бродили в одиночку, подняв чадящие факелы.
— Неужто допустите, доктор? Она же издевается над нами, над больными...
Нямуните бросилась к двери. Наримантас схватил ее за плечо.
— Там Навицкене, лучше не связываться.
— Она же издевается, издевается... над нашими стараниями... над Щаблинскасом... Давно трубит, что мертвого воскрешаем, вместо того чтобы живым помогать... Больше я не стану терпеть! С меня хватит!
Наримантас выпустил ее горячее плечо — не удержишь, она созрела для этого шага, каким бы внезапным и бессмысленным он ни был. И еще подумалось ему: все кончено, скоро в его жизнь вернется столь желанная ясность. На то же рассчитывала и Нямуните — это последняя услуга, которую она готова оказать ему. Пусть они еще будут видеться, будут работать рядом, но теряет он ее именно сейчас, принимая последнюю услугу...
— Что вы делаете, Навицкене! — Нямуните подняла и отставила в сторону ведро.
— Танцую балет, не видишь? — Толстая красномордая санитарка снова схватила его и изо всех сил трахнула об пол. — .Ты, что ли, за меня уберешься? Отвяжись!
Она мигала редкими белесыми ресничками, наливаясь едва сдерживаемой яростью. Разве обязана она все время помнить о том, как внимательно эта чистюля делает ей в вену инъекцию в ери ко ци да? В голове билось иное. Нямуните или какая-то другая франтиха сестра, а может, молодая докторша — все они заодно! — заставляет драить уборную... Да пропади они пропадом — и больные, и уборные, и все остальное! Осточертело!..
— Тут тяжелый больной, Навицкене. Неужели нельзя по-человечески? — Нямуните старалась говорить спокойно, словно советуя, однако в голосе прорывались вызывающие нотки, а рука тянулась к ведру, как будто оно было ей необходимо. Навицкене передернулась, скорее всего выплыло из подсознания ощущение страшной несправедливости: почему это ей, а не бездельницам сестрам приходится мыть коридоры и палаты? Охваченная бешенством, она и думать забыла, что, ухватив две ставки, наскребет больше, чем эти изящные, попивающие кофе медсестры.
— Руки-ноги отваливаются! Сама бы со щеткой-то протряслась, небось помоложе! Убери свои крашеные ноготки, убери, говорю, а то!..
— Тут тяжелый, Навицкене! И там! — Нямуните кивнула, в сторону палаты Казюкенаса. Наримантасу стало ясно, что набросилась она на санитарку 1не из-за Шаблинскаса, который все равно ничего не слышит и которому шум не может помешать, а из-за Казюкенаса.
— Отстань, чурка ты белая! — Лицо Навицкене расплылось жирной самодовольной улыбкой. — Помешаешь таким убогим, как же! Шаблинскас твой давно с тем светом разговаривает, а Казюкенас... Чем ему тишина поможет, коли рак ест?
Нямуните вдруг затопала ногами — так топчут огонь, чтобы на разгорелся! Наримантас замер, хотя напряглась каждая его жилка, а кто-то обухом — рак, рак, рак! — бил по виску, оглушая и путая мысли. Дрожал от ярости, однако не был удивлен — этого следовало ожидать. И прежде случалось: санитарка, сестра или врач разбалтывали тайну диагноза, он с брезгливостью относился к таким людям, как к неприятной заметке в газете о чьем-то мелком жульничестве. Теперь тупая жестокость навалилась на него самого, связала и сунула в горло вонючие пальцы, чтобы опорожнить желудок, чтобы все увидели, какую пищу он проглотил. И действительно затошнило, словно вот-вот вырвет на виду у всех, и совсем не странно было, что приговор прозвучал из уст темной бабы, напялившей халат санитарки — рак, рак, рак! — а не подтвердила его лаборатория, результатов исследования которой он все еще дожидался.
— Доктор! И вы молчите? Молчите? Неужели она?..
Что означало это "неужели она", Наримантас понял по мечущим молнии глазам Нямуните: лучшая сестра отделения, его правая рука, согласна с диагнозом, поставленным этой тупицей, хотя оскорблена, возмущена до крайности. И снова кто-то точно сунул ему пальцы в горло.
Когда он поднял гудящую голову, Нямуните уже летела по коридору — стремительная, легкая, освобожденная от мук ожидания и неясности. У кабинета завотделением приостановилась, будто поправить шапочку, а на самом деле оглянуться — одобряют ли ее поступок, не кинется ли сам Наримантас призывать Навицкене к порядку? А быть может, не чувствовала себя достаточно правомочной? В глазах нескрываемая преданность ему, и досада из-за открытого скандала, и готовность восстановить то, что было грубо попрано, — все это бурлило в ней, когда она надавила плечом на дверь кабинета. Оттуда хлынул поток солнца,
она, готовясь переступить порог, словно повисла в воздухе, взволнованная, непримиримая и все-таки уже не до конца уверенная в своей правоте. Ее бунт и сейчас не отрицал диагноза Навицкене, только побуждал Наримантаса к действию, требовал, чтобы он схватился с чудищем, выползшим наконец на свет божий.
Призывая в свидетели всех святых, извергая ругательства и брызги слюны, затрусила следом Навицкене — бочка дегтя, еще не выплеснувшая всей скопившейся в ней грязи.
— Жаловаться? На меня, рабочего человека, жаловаться? Верно люди говорят: на воре шапка горит! За своим бы муженьком, чурка, присматривала! Два раза уже отраву у Бугяните срыгивал! Вертит задницей перед докторами, а муж травится! Ну не потаскуха ли?..
— Как вы смеете, вы! — Нямуните вздернула подбородок, и все-таки ошметки дегтя попали на сияющие ее волосы, потекли по белому, без кровинки лицу, чуть не залепили посиневших губ, и слова ее зазвучали жалко, она уже не нападала, оправдывалась: - Пятый год... как мы с ним врозь... все знают... и вы, Навицкене... Все, все!..
— Пятый, десятый! А венчание? Венчания-то никто не отменит! Рада бы, поди, была, кабы ноги он протянул! Ан нет, не выгорело, мужик — что бык, моряк, одно слово. Знаем таких соломенных вдовушек, кофейком балуются, а на уме одно — переспать бы с кем!
Сестра-хозяйка, обняв Нямуните за плечи, увела ее прочь, однако окруженная любопытными Навицкене продолжала изрыгать доказательства своей правоты, а Наримантас, свидетель этого отвратительного скандала, не мог прийти в себя. Особенно ошеломило, что пациент Бугяните — уже вне сомнений! — бывший муж Касте. И каким же нелепым показался Наримантасу его собственный голос, когда он с опозданием решил навести порядок:
— Вы базарная баба, Навицкене, сплетница! Вы мизинца Нямуните не стоите! Или извинитесь, или... Сам ночные горшки таскать буду, а в отделении и духа вашего не останется!
— Доктор, Касте се-год-ня не будет, — простонала вместо приветствия Алдона. Ее появление при свете дня никогда не сулило Наримантасу ничего хорошего. Он взорвался:
— Безобразие! Ну, обидела ее Навицкене. Так эту же скандалистку все знают. Кого она не обижала Но самовольничать, бросать работу, когда..
— Лучше не надо об этом, док-тор.
О чем, черт побери? Может, и я виноват не заткнул ей глотку. Но что важнее — коллектив или эта гадина?
— Не она одна. Пол-боль-ницы пальцами ты-чут О-зве-ре-ли люди, ни сто-леч-ко стыда не име-ют — Алдона сложила два пальца, оставив между ними крохотную щелочку.
— Что будем делать без Касте?
— Раньше надо было ду-мать, доктор!
— Вы же сами, Алдона, видите тяжелые больные следователи, чертовщина всякая.
— И не го-во-ри-те, доктор! Мне вас так жалко
— Спасибо, утешили!
А в голове одно: к черту все, что не Касте Нямуните! Удержать, извиниться за эту скотину, как можно скорее отговорить от непоправимого шага! И я виноват: Касте душу готова отдать, а я отталкивал ее, грубил, и все из-за Казюкенаса, а кто он такой, чтобы из-за него отказываться от своей лучшей помощницы? Как-нибудь упрошу, чтобы подождала, передумала, не уходила... Однако, мысленно умоляя Нямуните о прощении, все время знал, что не бросится догонять ее, даже если под ногами вздрогнет земля И как раз из-за него, из-за этого въевшегося в печенку Казюкенаса...
На Наримантаса чуть не налетела выскочившая из кабинета главврача худая тетка в широкополой шляпе; густо подведенные глаза полны ужаса, костлявые пальцы не могут ухватить, теребят пуговицы, словно больная на ходу собирает себя из частей. Если и не больная, подумалось, то предельно нервная. К стене у двери кабинета жался старичок, в руках светлая шляпа, видимо, надеваемая лишь по торжественным случаям, держал ее неловко; а по коридору взад и вперед безостановочно вышагивал невысокий плотный мужчина в очках, чем-то неуловимым лицо его походило на лицо старичка. Скорее всего знакомый Чебрюнаса, подумал о младшем, во все щели лезут, не удержишь. В душе Наримантас одобрял главврача- больной есть больной независимо от каких-то там бумажек.
— Очень рад, Винцас, очень рад! Сегодня, как на рочно, работенки... Это хорошо, что ты подвернулся
Радость излучают не глаза — стекла очков Ритми чески двигаются лопатки на широкой спине, под распахнутым халатом сереет мокрая от пота рубашка, правой рукой Чебрюнас пишет, левой отчаянно обмахивает лицо, помогая вращающемуся над головой вентилятору.
— Присядь, я мигом! — Между двумя осмотрами главврач шпарит отчет — один из множества, одинако во обязательный как для домоуправлений, так и для больниц. Смог бы — растворился в водянистых черни лах, в скрипении пера, и Наримантасу становится ясно, Чебрюнас пытается укрыться под административной скорлупой. — Навицкене я выговор влепил Здорово, а? Санитарки — дефицит Сделал больше, чем мог, ха-ха!
— Как знаешь, — недовольно отмахнулся Нари мант ас, и к нему повернулось круглое улыбающееся, похожее на созревший персик лицо Чебрюнаса Но под нежной мякотью твердая косточка — многие об эту косточку зубы притупили и еще притупят
— Значит, не требуешь, чтобы Навицкене извини лась перед твоей Нямуните?
— Нашей Нямуните, Йонас, нашей! Ты же не требуешь, чтобы Навицкене вдруг заговорила по английски!
— По-английски? Что с тобой, Винцас?
— Извинений требуют от человека, понимающего что такое элементарная вежливость.
— Ха-ха! — Круглое лицо лопается, как созревший плод, и твердая косточка выглядывает изнутри, не смягчаемая ни смехом, ни очками. — Сгущаешь, Винцас, сгущаешь... Всегда был спокойным, как Будда, а вот заводишься с пол-оборота. Не как главврач, по дружбе тебе выкладываю.
— Мне нужен главврач!
— Прекрасно, прекрасно. Закончу отчет, и мы выясним все неполадки и т. д. и т. п. — Чебрюнас поворачивается к столу вместе с креслом больницу проектировали с размахом — кондиционеры, душевые кабины для персонала, — когда же строительные расходы превысили смету, от выношенных в мечтах кондиционеров остались лишь вентиляторы да несколько вращающихся кресел.
Снова скрипит кресло Чебрюнас уже любезно улыбается топчущемуся в дверях плотному мужчине
— Минуточку, минуточку, товарищ директор!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54