Выдался вперед и подозрительно дрогнул упрямый подбородок, интеллигентности и вдумчивости словно не бывало — на лице тупое крестьянское недоверие ко всему, что выскользнуло из рук, что не подчиняется ему и издевается над ним, скованным болезнью. Еще несколько секунд тишины, пока почмокивает груша прибора для измерения давления, которую Наримантас механически жмет, и недоверие к женщине превратится у больного в недоверие к успеху операции, к хитрым манипуляциям врачей, маскирующим настоящее лечение витаминами и глюкозой. Пичкают его этой дрянью до тошноты!
— Как это не был? Отправился по адресу. Соседи говорят: уехала в Друскининкай. Развлечься, от мигрени отдохнуть.
Никогда, даже улаживая свои дела, даже внушая сотням больных бодрую неправду об их состоянии, не приходилось Наримантасу лгать столько, сколько лгал он сейчас, выхаживая Казюкенаса.
— Все это ее выдумки — мигрень! Чтоб меня помучить! Отомстить! Ведь терпеть не может курортов. Как же это получается?
— Не знаю. Соседи говорят — перед гастролями в Польше.
Боязнь вызвать подозрение и чувство вины за то, что мысленно побывал в шкуре Казюкенаса — не в поблекшей, а в здоровой и сверкающей! — мешали Наримантасу обуздать все яростнее входившего в раж собеседника.
— Мстит! — Казюкенас крутанул ослабевшей рукой переключатель взвыло и тут же поперхнулось несколько радиостанций. Пометавшись по далекому эфиру, его мысль вернулась назад, воспрянув от новой надежды: — Если мстит, значит, любит? Как тебе кажется, Винцас, любит?
— Вам лучше знать. Наверное. — Одна ложь тянет за собой другую, отступать некуда.
— Не поймешь ее. Всегда говорил и буду говорить! Никогда не принадлежала она мне безоглядно, как другие женщины, целиком отдающиеся мужчине. Они все стерпят, все могут вынести. Она — нет!
Наримантас молчал — взрыв был чреват новыми затруднениями.
— Конечно, и я виноват. Понимаю, виноват! Не баловал Айсте нежностями... Бежал к ней от другой, до отвращения преданной, бежал от всего, что ее напоминало. Ну от той, от Казюкенене... Тряпкой под ноги стелилась — иначе не скажешь. Обволакивала рабской покорностью, опутывала своей верностью, как паутиной, не простой — железной... Моя работа, обязанности, борьба за диплом — не пришлось ведь нормально кончить! — все словно через силу стал делать. Встряхнешься, вырвешься, а она снова — терпеливо, ласково, поджав губы... Воздуха не оставалось вокруг... Размягчались воля, разум, а ведь я должен был работать, не щадя себя, за двоих, за троих — не так, как нынешние баловни счастья, которые, запросто помахивая дипломами, усаживаются на тепленькие местечки! В субботу и воскресенье мать родную хоронить не станут — священные дни отдыха, нельзя же им, беднягам, перерабатывать! Мы друг из друга без понуждения жилы тянули, помнишь, Винцас? Заседаешь, бывало, до полуночи, выползаешь полуживой от споров, дыма — а она тут как тут со своим постным лицом! Не хотелось рассказывать, но принялась она за меня молиться... Чтобы из-за угла не застрелили, чтобы не спился, чтобы такого, как я, агнца божьего, не обидел кто... Родители-то в костеле дневали и ночевали, чего другого и от доченьки можно было ждать? Снова обвешалась крестиками, четками, вокруг дома начали слоняться привидения — бывшие монашки; черные платочки на глаза надвинуты, смотрят, как гвоздями безбожника к кресту прибивают...
Значит, во всем Настазия виновата? Лучше бы ругал Айсте за черствое сердце. Ведь муж, муж он ей — пусть и не расписаны! — беспомощный, к больничной койке прикованный, а она раздумывает, навестить ли1
Сила на ее стороне, хотя он и бодрится. А Настазию ты лучше бы не трогал, еще неизвестно, как там на самом-то деле было, кто виноват и как бы все повернулось, если бы не вломился ты нахрапом в ее жизнь, уважаемый товарищ Казюкенас...
— Просьбу выполнил. Наберемся терпения, и все уладится. Не забудем, главное — здоровье. — Наримантас встает, его бесит, что под влиянием Казюкенасовых страстей он сам начинает сомневаться, здоровье ли главное.
— Ох, доктор, учуяла что-то Айсте! Может, знает больше, чем вы мне говорите?
— Успокойтесь, все будет отлично.
— Не дитя малое. Не надо мне зубы заговаривать!
— Послушайте, товарищ Казюкенас. Мы согласились вас лечить, но не взяли на себя обязательства улаживать вашу... личную жизнь!
— Не сердитесь, доктор. — С лица Казюкенаса сходит выражение угрюмого недоверия. — Я же к вам как к другу, к приятелю обращался... В память, так сказать, прошлого...
— Все хотел спросить... Есть у вас близкие друзья?
— Были, как не быть! Одних отвадил, других потерял, заболев. Едва взберешься повыше, налетают, как мухи на мед. Пока нужен, пока здоров, тут как тут, а за рюмочку вместе не садишься, на охоту не едешь, глядь — и осыпаются, как осенние листья.
— Успокойтесь, успокойтесь! Все хорошо, все нормально, а с женщинами необходимо терпение. — И Наримантас вдруг выбалтывает то, о чем никому не говорил: — И моя вон упорхнула куда-то... Уехала в кинозкспедицию... Один остался и так и этак думаю.
Она, Влада! Не схватил за плечо, не крикнул в лицо, мол, между нами все кончено, пусть ни на что не рассчитывает, каждый отвечает сам за себя, небось совершеннолетняя, и если взбрело в башку баюкать малыша — ради бога, а мне плевать! Не крикнул, потому что увидел не в лицо — со спины. И еще по одной причине. Время, беспрестанно выкидывающее гнусные шутки, удирающее от заинтересованного в нем человека, словно тот гонится за ним с ножом, это самое время, устыдившись, неподвижно застыло, даже
завиляло хвостом. Выцветшая или плохо подкрашенная копна волос, серая мини-юбчонка, несколько коротковатая для ее пышных бедер... Лишь загорелая полоска шеи, не прикрытая блузкой, свидетельствовала, что какое-то время все-таки ушло. Впрочем, недалеко. Пробежало немножко, уселось впереди и вот похлопывает хвостом по пыли, милостиво поджидая нас обоих. Середина лета, через месяц-другой нудно завоет осенний ветер — я заставил себя вспомнить об этом, чтобы шорох весенних сосен снова не задурил голову и изо рта вместо безжалостных слов не выскакивали слюнявые пузыри. Как будто других встреч у нас не было — только та первая, затмившая сознание, волчья яма, в которую провалились мы вдвоем; кажется, ничуточки после того не приблизился я к Владе, хотя она бездумно не берегла себя! А может, время на самом деле выкинуло коварную шутку — остановилось? Не шумят густой листвой деревья, не тянется вверх травинка, на которую наступили было, не строчит бешеным пулеметом гоночный мотоцикл, промчавшийся мимо? Нет, нет, и люди, и машины успели переместиться из точки А в точку Б, а нахальный красный мотоцикл половину алфавита проскочил. Лишь мы, я и Влада, вмерзли в лед времени, будто никогда не текло оно водой сквозь пальцы.
Влада не торопилась, медленно вышагивала, оглядывая витрины, однако казалось вел ее тайный умысел. Кто-то за нее выверил маршрут, скорость и продолжительность движения — так что ж ей лезть вон из кожи? Однако умысла — злонамеренного или навязанного обстоятельствами — не могло у нее не быть, а то с какой стати пришлось бы мне крадучись идти следом? Разве не подозрительно: девушка, которая буквально вешалась тебе на шею, неожиданно исчезает, а потом вдруг появляется такая же, как раньше, словно ничего не случилось? Где она скрывалась, когда метался я по городу, вынюхивая ее остывшие следы? Нарочно затаилась где-то, пока не ощутила своей силы? И как притворяется, будто прогуливается, и все; вот уставилась на принадлежности для путешествий, ей бы вздыхать, оскорблено сопеть, а она ничего — ну не притворство, не коварство ли? — ведь девчонки лютыми тигрицами становятся, едва нарушается определенная регулярность в их организме!..
Сумки и чемоданы, разрисованные идиотскими звездочками, остались позади. Теперь пялит глаза на большие и маленькие молочные бутылки, наполненные известью. Спокойно, невинно... До чего же наловчилась обманывать мою бдительность — заставляет интересоваться тем, чем якобы интересуется сама! Вот заманит в центр города, где не очень-то удобно будет выложить ей злые слова... Я ускорил шаг, она тряхнула растрепанным снопом волос — донесся незабываемый их запах. Вдруг остановилась, присела и начала ощупывать правую лодыжку. Вот тебе и на — опять спустилась петля? Вечно она мучается с чулками. Но ведь ноги голые, поцарапанные! Гвоздь в босоножке? Снова, как тогда, в решающий миг занимают ее какие-то пустяки! Даже рассердился — уже на босоножку, — и эта злость прогнала из души другую, будто водят меня за нос. Когда она выпрямилась и пригладила волосы, обожгла мысль: мы — единственные в этой толпе — неразрывно близки, и эта пьянящая близость все время разрушает мои трезвые намерения-
Посмотрела по сторонам, словно ее окликнули Верно, тоже нахлынули воспоминания, отделяющие нас от других людей, может быть, от всего человечества, которое никогда не узнает, что испытали мы благодаря друг другу, отбросив прочь ложь вместе с одеждой. Нет, скорее в мешанине бензиновых паров, женских духов и вязкого от жары асфальта ощутила запах преследователя. Выражения лица не уловил — блеклое пятно с ямками для глаз... Вот и выдала себя! Лицо несет печать ее несчастья и моего позора. Это блеклое пятно, встряхнув меня, помогло вырваться из плена замершего времени. Что побудило связаться с такой? Благородство В лады — выдумка, обманывал я себя, пытаясь оправдать свое падение. И лицо ее встало перед глазами, точно вырезанная из дерева маска. Хорошо, что не подскочил к ней, не крикнул, ведь бог весть о чем она сейчас думает. Ни капельки не интересовали бы меня ее мысли, если бы не другая, не Сальвиния Мейрунайте... С Сальве никакая жуткая близость не связывала и вряд ли когда-нибудь свяжет, просто она, Сальве, абсолютно мне необходима, и Владе придется исчезнуть, испариться, подобно луже после дождя, хоть в детстве и бродил ты по лужам, воображая их морем... Пока будет она ходить с таким оледенелым лицом, Мейрунайте недостижима, ведь единственной доченьке адвоката нужен не я - тряпка, чтобы стереть грязное пятно... Ну чем мы там друг для друга станем, еще неясно, но с Владой необходимо рвать.. Поэтому осторожнее, неизвестно еще, что дремлет под ее грубо вытесанным лбом Топает себе спокойной походкой священной коровы, и не горит у нее под ногами тротуар, а ведь сейчас что-то произойдет, уже в это мгновение происходит.
Полдень, на перекрестке, как балерина, вертится милиционер, а парень преследует девушку, правда, не грохочет своими линялыми матерчатыми туфлями и ножом не размахивает, но не отстает Улица полна перестуком шагов, разговорами, отправившиеся за покупками домохозяйки и туристы пялят глаза на милиционера вместо того, чтобы наблюдать за гривастым молодым человеком в зеленоватых матерчатых туфлях и девушкой в серой мини-юбочке и босоножках И у нее никакого предчувствия, бредет, задумчивая, полусонная, а я крадусь следом, да и не я, а что-то во мне, какая-то пытающаяся прорваться в неизведанное сила! В сладком оцепенении ждет, что будет, словно и не Ригас я вовсе, а некое самому себе чуждое существо, которое не дотронется до Влады, будет только со стороны наблюдать, как другой с моим лицом станет разрывать ей сердце, заставляя отступать с солнцепека в тень до тех пор, пока она бесследно не исчезнет во тьме, а потом этот некто, скорчившись на чердаке, попытается втиснуть в бумажный лист свои впечатления от происшедшего... Настроение чуточку прояснилось — живет еще во мне независимая ни от Влады, ни от Сальве частица, разумеется, она тоже питается впечатлениями о людях, их жизнях и чувствах, но она никому не причиняла обид.
Впереди что-то случилось — слишком быстро летевшее такси занесло на тротуар. Влада остановилась
— Эврика! Тысяча и один световой год! — Я сжал ее плечи и рывком повернул к себе, вероятно, слишком резко и неожиданно, так как она чуть не заорала Несколько мгновений, открыв рот, боролась с желанием крикнуть и, уже узнав, оттолкнуть — причин было предостаточно: и чуть не задевшая, проскользнувшая мимо машина, и рывок сильных рук. Но вот ресницы распахиваются, глаза расширяются изнутри, и лицо не кажется уже белесым пятном —- его до неузнаваемости меняет радость. Туманная пухлость рас сеивается, хотя не исчезает полностью, но сами глаза уже сияют и ласкают, словно не кончилась первая наша ночь или торчим мы в уголке пивного бара, я прихлебываю холодную живительную влагу, а она тянет руку к моей шее. Ничего в мире не произошло, а если
свирепствуют где-то невзгоды — скажем, в Бангладеш, где разливы рек сносят человеческое жилье, или в нарсуде какого-то района, где юные хулиганы после очередной драки понимают вдруг, что стали убийцами — то нам с ней от этого ни жарко ни холодно. Влада счастлива: ее Ригас жив-здоров, отыскался, ведь не надеялась не только шагать рядом — увидеть. Конечно, ока понимает, не от безумной тоски схватил я ее в объятия. Встречаясь с ней, не мог отделаться от впечатления, что берет она лишь столько, сколько ей нужно, не обращая внимания на мои недостатки и туманные намерения. Эта избирательность плохо согласовывалась с ограниченным ее разумом... но что было, то сплыло, теперь и мне и ей будет все равно! Нет, подозревать Владу в лицемерии я не имел права — разве предосудительна радость при встрече после долгой разлуки? Сложись обстоятельства благоприятней, сам радовался бы. Ведь малейшее прикосновение даже не к телу ее — к одеждё, волосам, — ее дыхание вызывает восторженный озноб. И все-таки этот коктейль из радости и кротости бесит. А может, я жертва мистификации? Может, просто шантажируют меня ее старшие и более хитрые подружки, сговорившись мстить сильному полу за все его пакости? Может, никакого "ребеночка" вовсе и нету?
— Ах, Ригас, мой Ригу тис! — Влада продолжала ласкать меня глазами, а я копался в ней, как отец в лежащем на операционном столе пациенте... Искал доказательств вины, будто украла она что-то. Мешки под глазами, желтоватые пятнышки на лбу... гм, и раньше было там полно веснушек. Шарил, точно в чужом шкафу, выхватывал одну за другой какие-то ненужные вещицы и отбрасывал прочь. Беременность я представлял себе в виде большого торчащего живота. Отступил на шаг, покосился на ее живот. Немножко выпирает из-под блузки. Так он всегда несколько выдавался — разве забудешь, как скользила ладонь по его нежно-округлому холму? Влада ничего не скрывала, когда я раздевал ее глазами, даже десен не прятала — уступчиво улыбалась, вздернув верхнюю губку.
— Может, пойдем куда-нибудь? — Раздраженный безуспешным осмотром, я одернул на ней блузку Не доверял ни телу ее, искусно прячущему "ребеночка", ни руке, которая, казалось, если сжать ее покрепче, растает — так истосковалась.
— Не могу, Ригас, не сердись.
— Вот как? И давно., не можешь?
— Что? — Влада не поняла — По делам иду
— А мне с тобой нельзя?
— Не советую.
— Ха! — Я презрительно хмыкнул — ну уж, легко ока от меня не избавится. — Свидание?
— Почти.
— Значит, не только со мною шлялась? — От одного лишь предположения, будто меж нами может вклиниться кто-то третий, я внутренне задрожал вместо того, чтобы возликовать. На мгновение перед глазами даже возник заместитель — тупая морда, смахивающая на Виктораса.
— Что ты сказал? — Остановили ее не слова — тон.
— А что слышала!
— Чудишь ты, Ригас. Разные бывают свидания. — Улыбка пропала. — Когда долго не видишь человека, бог знает что выдумывать начинаешь. А люди не меняются. Только стареют.
— Он что, старый?
— Какое это имеет значение? Я в больницу иду.
— Зачем? — Что угодно воображал, кроме больницы, а следовало предусмотреть и такой ход. Почему бы не навестить ей моего предка, чьи моральные убеждения вполне соответствуют ее примитивному мышлению? Разжалобить слезами... Старые, как мир, правила игры... Схватил Владу за плечи, но на нас уставился какой-то здоровяк с апостольской бородой. Видел его как-то в больнице у отца. Ординатор. Ни к чему свидетели. Потащил ее в скверик, усадил на перевернутый мусорный ящик.
— Пусти! Больного иду проведать.
— Какого еще больного?
— Ты его не знаешь.
— Подождет. Надеюсь, не умирает?
Влада вдруг отшатнулась от моей оскаленной пасти.
— Ты же добрый, Ригас! Зачем злым притворяешься?
— А что я такого сказал?
— Ничего.
— Уж не к моему ли отцу топаешь? — Снова силком усадил ее на ящик, припер коленом, чтобы не сбежала.
— К своему.
— Врешь!
— Лежит после операции.
— Твой отец? И не говорила никогда?
— Не думала, что тебе будет интересно... У меня и брат есть. Зигмас, Зигмундас. — И она принялась перечислять имена всяких своих родственников. До сих пор мне до них дела не было, а теперь придется избегать, как врагов и свидетелей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Как это не был? Отправился по адресу. Соседи говорят: уехала в Друскининкай. Развлечься, от мигрени отдохнуть.
Никогда, даже улаживая свои дела, даже внушая сотням больных бодрую неправду об их состоянии, не приходилось Наримантасу лгать столько, сколько лгал он сейчас, выхаживая Казюкенаса.
— Все это ее выдумки — мигрень! Чтоб меня помучить! Отомстить! Ведь терпеть не может курортов. Как же это получается?
— Не знаю. Соседи говорят — перед гастролями в Польше.
Боязнь вызвать подозрение и чувство вины за то, что мысленно побывал в шкуре Казюкенаса — не в поблекшей, а в здоровой и сверкающей! — мешали Наримантасу обуздать все яростнее входившего в раж собеседника.
— Мстит! — Казюкенас крутанул ослабевшей рукой переключатель взвыло и тут же поперхнулось несколько радиостанций. Пометавшись по далекому эфиру, его мысль вернулась назад, воспрянув от новой надежды: — Если мстит, значит, любит? Как тебе кажется, Винцас, любит?
— Вам лучше знать. Наверное. — Одна ложь тянет за собой другую, отступать некуда.
— Не поймешь ее. Всегда говорил и буду говорить! Никогда не принадлежала она мне безоглядно, как другие женщины, целиком отдающиеся мужчине. Они все стерпят, все могут вынести. Она — нет!
Наримантас молчал — взрыв был чреват новыми затруднениями.
— Конечно, и я виноват. Понимаю, виноват! Не баловал Айсте нежностями... Бежал к ней от другой, до отвращения преданной, бежал от всего, что ее напоминало. Ну от той, от Казюкенене... Тряпкой под ноги стелилась — иначе не скажешь. Обволакивала рабской покорностью, опутывала своей верностью, как паутиной, не простой — железной... Моя работа, обязанности, борьба за диплом — не пришлось ведь нормально кончить! — все словно через силу стал делать. Встряхнешься, вырвешься, а она снова — терпеливо, ласково, поджав губы... Воздуха не оставалось вокруг... Размягчались воля, разум, а ведь я должен был работать, не щадя себя, за двоих, за троих — не так, как нынешние баловни счастья, которые, запросто помахивая дипломами, усаживаются на тепленькие местечки! В субботу и воскресенье мать родную хоронить не станут — священные дни отдыха, нельзя же им, беднягам, перерабатывать! Мы друг из друга без понуждения жилы тянули, помнишь, Винцас? Заседаешь, бывало, до полуночи, выползаешь полуживой от споров, дыма — а она тут как тут со своим постным лицом! Не хотелось рассказывать, но принялась она за меня молиться... Чтобы из-за угла не застрелили, чтобы не спился, чтобы такого, как я, агнца божьего, не обидел кто... Родители-то в костеле дневали и ночевали, чего другого и от доченьки можно было ждать? Снова обвешалась крестиками, четками, вокруг дома начали слоняться привидения — бывшие монашки; черные платочки на глаза надвинуты, смотрят, как гвоздями безбожника к кресту прибивают...
Значит, во всем Настазия виновата? Лучше бы ругал Айсте за черствое сердце. Ведь муж, муж он ей — пусть и не расписаны! — беспомощный, к больничной койке прикованный, а она раздумывает, навестить ли1
Сила на ее стороне, хотя он и бодрится. А Настазию ты лучше бы не трогал, еще неизвестно, как там на самом-то деле было, кто виноват и как бы все повернулось, если бы не вломился ты нахрапом в ее жизнь, уважаемый товарищ Казюкенас...
— Просьбу выполнил. Наберемся терпения, и все уладится. Не забудем, главное — здоровье. — Наримантас встает, его бесит, что под влиянием Казюкенасовых страстей он сам начинает сомневаться, здоровье ли главное.
— Ох, доктор, учуяла что-то Айсте! Может, знает больше, чем вы мне говорите?
— Успокойтесь, все будет отлично.
— Не дитя малое. Не надо мне зубы заговаривать!
— Послушайте, товарищ Казюкенас. Мы согласились вас лечить, но не взяли на себя обязательства улаживать вашу... личную жизнь!
— Не сердитесь, доктор. — С лица Казюкенаса сходит выражение угрюмого недоверия. — Я же к вам как к другу, к приятелю обращался... В память, так сказать, прошлого...
— Все хотел спросить... Есть у вас близкие друзья?
— Были, как не быть! Одних отвадил, других потерял, заболев. Едва взберешься повыше, налетают, как мухи на мед. Пока нужен, пока здоров, тут как тут, а за рюмочку вместе не садишься, на охоту не едешь, глядь — и осыпаются, как осенние листья.
— Успокойтесь, успокойтесь! Все хорошо, все нормально, а с женщинами необходимо терпение. — И Наримантас вдруг выбалтывает то, о чем никому не говорил: — И моя вон упорхнула куда-то... Уехала в кинозкспедицию... Один остался и так и этак думаю.
Она, Влада! Не схватил за плечо, не крикнул в лицо, мол, между нами все кончено, пусть ни на что не рассчитывает, каждый отвечает сам за себя, небось совершеннолетняя, и если взбрело в башку баюкать малыша — ради бога, а мне плевать! Не крикнул, потому что увидел не в лицо — со спины. И еще по одной причине. Время, беспрестанно выкидывающее гнусные шутки, удирающее от заинтересованного в нем человека, словно тот гонится за ним с ножом, это самое время, устыдившись, неподвижно застыло, даже
завиляло хвостом. Выцветшая или плохо подкрашенная копна волос, серая мини-юбчонка, несколько коротковатая для ее пышных бедер... Лишь загорелая полоска шеи, не прикрытая блузкой, свидетельствовала, что какое-то время все-таки ушло. Впрочем, недалеко. Пробежало немножко, уселось впереди и вот похлопывает хвостом по пыли, милостиво поджидая нас обоих. Середина лета, через месяц-другой нудно завоет осенний ветер — я заставил себя вспомнить об этом, чтобы шорох весенних сосен снова не задурил голову и изо рта вместо безжалостных слов не выскакивали слюнявые пузыри. Как будто других встреч у нас не было — только та первая, затмившая сознание, волчья яма, в которую провалились мы вдвоем; кажется, ничуточки после того не приблизился я к Владе, хотя она бездумно не берегла себя! А может, время на самом деле выкинуло коварную шутку — остановилось? Не шумят густой листвой деревья, не тянется вверх травинка, на которую наступили было, не строчит бешеным пулеметом гоночный мотоцикл, промчавшийся мимо? Нет, нет, и люди, и машины успели переместиться из точки А в точку Б, а нахальный красный мотоцикл половину алфавита проскочил. Лишь мы, я и Влада, вмерзли в лед времени, будто никогда не текло оно водой сквозь пальцы.
Влада не торопилась, медленно вышагивала, оглядывая витрины, однако казалось вел ее тайный умысел. Кто-то за нее выверил маршрут, скорость и продолжительность движения — так что ж ей лезть вон из кожи? Однако умысла — злонамеренного или навязанного обстоятельствами — не могло у нее не быть, а то с какой стати пришлось бы мне крадучись идти следом? Разве не подозрительно: девушка, которая буквально вешалась тебе на шею, неожиданно исчезает, а потом вдруг появляется такая же, как раньше, словно ничего не случилось? Где она скрывалась, когда метался я по городу, вынюхивая ее остывшие следы? Нарочно затаилась где-то, пока не ощутила своей силы? И как притворяется, будто прогуливается, и все; вот уставилась на принадлежности для путешествий, ей бы вздыхать, оскорблено сопеть, а она ничего — ну не притворство, не коварство ли? — ведь девчонки лютыми тигрицами становятся, едва нарушается определенная регулярность в их организме!..
Сумки и чемоданы, разрисованные идиотскими звездочками, остались позади. Теперь пялит глаза на большие и маленькие молочные бутылки, наполненные известью. Спокойно, невинно... До чего же наловчилась обманывать мою бдительность — заставляет интересоваться тем, чем якобы интересуется сама! Вот заманит в центр города, где не очень-то удобно будет выложить ей злые слова... Я ускорил шаг, она тряхнула растрепанным снопом волос — донесся незабываемый их запах. Вдруг остановилась, присела и начала ощупывать правую лодыжку. Вот тебе и на — опять спустилась петля? Вечно она мучается с чулками. Но ведь ноги голые, поцарапанные! Гвоздь в босоножке? Снова, как тогда, в решающий миг занимают ее какие-то пустяки! Даже рассердился — уже на босоножку, — и эта злость прогнала из души другую, будто водят меня за нос. Когда она выпрямилась и пригладила волосы, обожгла мысль: мы — единственные в этой толпе — неразрывно близки, и эта пьянящая близость все время разрушает мои трезвые намерения-
Посмотрела по сторонам, словно ее окликнули Верно, тоже нахлынули воспоминания, отделяющие нас от других людей, может быть, от всего человечества, которое никогда не узнает, что испытали мы благодаря друг другу, отбросив прочь ложь вместе с одеждой. Нет, скорее в мешанине бензиновых паров, женских духов и вязкого от жары асфальта ощутила запах преследователя. Выражения лица не уловил — блеклое пятно с ямками для глаз... Вот и выдала себя! Лицо несет печать ее несчастья и моего позора. Это блеклое пятно, встряхнув меня, помогло вырваться из плена замершего времени. Что побудило связаться с такой? Благородство В лады — выдумка, обманывал я себя, пытаясь оправдать свое падение. И лицо ее встало перед глазами, точно вырезанная из дерева маска. Хорошо, что не подскочил к ней, не крикнул, ведь бог весть о чем она сейчас думает. Ни капельки не интересовали бы меня ее мысли, если бы не другая, не Сальвиния Мейрунайте... С Сальве никакая жуткая близость не связывала и вряд ли когда-нибудь свяжет, просто она, Сальве, абсолютно мне необходима, и Владе придется исчезнуть, испариться, подобно луже после дождя, хоть в детстве и бродил ты по лужам, воображая их морем... Пока будет она ходить с таким оледенелым лицом, Мейрунайте недостижима, ведь единственной доченьке адвоката нужен не я - тряпка, чтобы стереть грязное пятно... Ну чем мы там друг для друга станем, еще неясно, но с Владой необходимо рвать.. Поэтому осторожнее, неизвестно еще, что дремлет под ее грубо вытесанным лбом Топает себе спокойной походкой священной коровы, и не горит у нее под ногами тротуар, а ведь сейчас что-то произойдет, уже в это мгновение происходит.
Полдень, на перекрестке, как балерина, вертится милиционер, а парень преследует девушку, правда, не грохочет своими линялыми матерчатыми туфлями и ножом не размахивает, но не отстает Улица полна перестуком шагов, разговорами, отправившиеся за покупками домохозяйки и туристы пялят глаза на милиционера вместо того, чтобы наблюдать за гривастым молодым человеком в зеленоватых матерчатых туфлях и девушкой в серой мини-юбочке и босоножках И у нее никакого предчувствия, бредет, задумчивая, полусонная, а я крадусь следом, да и не я, а что-то во мне, какая-то пытающаяся прорваться в неизведанное сила! В сладком оцепенении ждет, что будет, словно и не Ригас я вовсе, а некое самому себе чуждое существо, которое не дотронется до Влады, будет только со стороны наблюдать, как другой с моим лицом станет разрывать ей сердце, заставляя отступать с солнцепека в тень до тех пор, пока она бесследно не исчезнет во тьме, а потом этот некто, скорчившись на чердаке, попытается втиснуть в бумажный лист свои впечатления от происшедшего... Настроение чуточку прояснилось — живет еще во мне независимая ни от Влады, ни от Сальве частица, разумеется, она тоже питается впечатлениями о людях, их жизнях и чувствах, но она никому не причиняла обид.
Впереди что-то случилось — слишком быстро летевшее такси занесло на тротуар. Влада остановилась
— Эврика! Тысяча и один световой год! — Я сжал ее плечи и рывком повернул к себе, вероятно, слишком резко и неожиданно, так как она чуть не заорала Несколько мгновений, открыв рот, боролась с желанием крикнуть и, уже узнав, оттолкнуть — причин было предостаточно: и чуть не задевшая, проскользнувшая мимо машина, и рывок сильных рук. Но вот ресницы распахиваются, глаза расширяются изнутри, и лицо не кажется уже белесым пятном —- его до неузнаваемости меняет радость. Туманная пухлость рас сеивается, хотя не исчезает полностью, но сами глаза уже сияют и ласкают, словно не кончилась первая наша ночь или торчим мы в уголке пивного бара, я прихлебываю холодную живительную влагу, а она тянет руку к моей шее. Ничего в мире не произошло, а если
свирепствуют где-то невзгоды — скажем, в Бангладеш, где разливы рек сносят человеческое жилье, или в нарсуде какого-то района, где юные хулиганы после очередной драки понимают вдруг, что стали убийцами — то нам с ней от этого ни жарко ни холодно. Влада счастлива: ее Ригас жив-здоров, отыскался, ведь не надеялась не только шагать рядом — увидеть. Конечно, ока понимает, не от безумной тоски схватил я ее в объятия. Встречаясь с ней, не мог отделаться от впечатления, что берет она лишь столько, сколько ей нужно, не обращая внимания на мои недостатки и туманные намерения. Эта избирательность плохо согласовывалась с ограниченным ее разумом... но что было, то сплыло, теперь и мне и ей будет все равно! Нет, подозревать Владу в лицемерии я не имел права — разве предосудительна радость при встрече после долгой разлуки? Сложись обстоятельства благоприятней, сам радовался бы. Ведь малейшее прикосновение даже не к телу ее — к одеждё, волосам, — ее дыхание вызывает восторженный озноб. И все-таки этот коктейль из радости и кротости бесит. А может, я жертва мистификации? Может, просто шантажируют меня ее старшие и более хитрые подружки, сговорившись мстить сильному полу за все его пакости? Может, никакого "ребеночка" вовсе и нету?
— Ах, Ригас, мой Ригу тис! — Влада продолжала ласкать меня глазами, а я копался в ней, как отец в лежащем на операционном столе пациенте... Искал доказательств вины, будто украла она что-то. Мешки под глазами, желтоватые пятнышки на лбу... гм, и раньше было там полно веснушек. Шарил, точно в чужом шкафу, выхватывал одну за другой какие-то ненужные вещицы и отбрасывал прочь. Беременность я представлял себе в виде большого торчащего живота. Отступил на шаг, покосился на ее живот. Немножко выпирает из-под блузки. Так он всегда несколько выдавался — разве забудешь, как скользила ладонь по его нежно-округлому холму? Влада ничего не скрывала, когда я раздевал ее глазами, даже десен не прятала — уступчиво улыбалась, вздернув верхнюю губку.
— Может, пойдем куда-нибудь? — Раздраженный безуспешным осмотром, я одернул на ней блузку Не доверял ни телу ее, искусно прячущему "ребеночка", ни руке, которая, казалось, если сжать ее покрепче, растает — так истосковалась.
— Не могу, Ригас, не сердись.
— Вот как? И давно., не можешь?
— Что? — Влада не поняла — По делам иду
— А мне с тобой нельзя?
— Не советую.
— Ха! — Я презрительно хмыкнул — ну уж, легко ока от меня не избавится. — Свидание?
— Почти.
— Значит, не только со мною шлялась? — От одного лишь предположения, будто меж нами может вклиниться кто-то третий, я внутренне задрожал вместо того, чтобы возликовать. На мгновение перед глазами даже возник заместитель — тупая морда, смахивающая на Виктораса.
— Что ты сказал? — Остановили ее не слова — тон.
— А что слышала!
— Чудишь ты, Ригас. Разные бывают свидания. — Улыбка пропала. — Когда долго не видишь человека, бог знает что выдумывать начинаешь. А люди не меняются. Только стареют.
— Он что, старый?
— Какое это имеет значение? Я в больницу иду.
— Зачем? — Что угодно воображал, кроме больницы, а следовало предусмотреть и такой ход. Почему бы не навестить ей моего предка, чьи моральные убеждения вполне соответствуют ее примитивному мышлению? Разжалобить слезами... Старые, как мир, правила игры... Схватил Владу за плечи, но на нас уставился какой-то здоровяк с апостольской бородой. Видел его как-то в больнице у отца. Ординатор. Ни к чему свидетели. Потащил ее в скверик, усадил на перевернутый мусорный ящик.
— Пусти! Больного иду проведать.
— Какого еще больного?
— Ты его не знаешь.
— Подождет. Надеюсь, не умирает?
Влада вдруг отшатнулась от моей оскаленной пасти.
— Ты же добрый, Ригас! Зачем злым притворяешься?
— А что я такого сказал?
— Ничего.
— Уж не к моему ли отцу топаешь? — Снова силком усадил ее на ящик, припер коленом, чтобы не сбежала.
— К своему.
— Врешь!
— Лежит после операции.
— Твой отец? И не говорила никогда?
— Не думала, что тебе будет интересно... У меня и брат есть. Зигмас, Зигмундас. — И она принялась перечислять имена всяких своих родственников. До сих пор мне до них дела не было, а теперь придется избегать, как врагов и свидетелей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54