Но ведь главное, — был прав.
— Хорошо. Однако, если был уверен в. правоте, зачем добивался отмены партактива?
— Что ж, признаюсь, ошибся: в людей не поверил.
— Это еще не все. Свой авторитет уронить боялся, испортить с командующим отношения.
— Неправда! Не об авторитете думал. О верной линии.
— Зачем тогда стал хвалить то, что хвалил Панкратов?
— Казалось, так надо, временно, для пользы дела.
— Только ли для дела? А не для себя?
— Может быть, отчасти... неосознанно.
— Светова отругал на совещании, не разобравшись в том хорошем, что он делал, докладную Донцова похоронил, на партсобрании Зысотина не поддержал, после собрания с Панкратовым порвал, а о своих сомнениях и ошибках — ни слова... И все неосознанно?
— Да. Еще раз да — неосознанно. А если и глушил в себе когда-нибудь сомнения сознательно, то тоже не думал о выгоде.
— А людей ниже себя чином считал винтиками...
Меркулову стало трудно дышать. Он поднялся и открыл стекло иллюминатора. Все, что было вдали от борта корабля, показалось серой, бесформенной пустотой. Он тяжело вздохнул. Вернулся к столу. «Пусть я ошибался, не умел ценить людей, слишком высоко ценил свое «я», давал спекулировать на этом. Но я не карьерист! Тут ты, жена, солгала, тут просчиталась! — пальцы Меркулова, зажав большой обломок карандаша, чертили по стеклу ломаные линии. — И я не юлил, а всегда старался выработать правильную государственную установку и следовал ей». Он почувствовал, что столкнулся с какими-то противоречиями, которые не мог разрешить. На стекле появился опрокинутый треугольник без основания. «Ножницы, — подумал Меркулов, — ножницы между тем, что я задумывал, и тем, что получалось?.. Ну а что же делать теперь, дальше?» Он откинулся на спинку стула. Острая боль во лбу утихла. Но голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Как ему нужен был сейчас друг, перед которым можно было бы открыться. «Раньше была жена, — подумал Меркулов. — Была, — отозвалось глухой болью... — Но разве друг тот, кто носит маску?» Он поднялся, прошелся по каюте, как слепой, пальцами нащупал переборку у иллюминатора, медный винт, потом долго тер ладонью висок. «Меня по себе судила... с себя маску долой, а с меня кожу заживо». Друг? Не было у него близких друзей. Впрочем, был человек, обязанный ему жизнью. «Что ж, долг платежом красен». Меркулов пригладил волосы и решительно вышел из каюты. Он вошел к Вы-сотину, поздоровался, сел напротив него у стола и, не зная как начать разговор, сказал:
— Пришел к тебе как рядовой коммунист к секретарю партбюро. — Досадуя на себя, Меркулов махнул рукой и поправился: — Пришел к тебе, побратим, поделиться горем.
В первую минуту Высотин посмотрел на Меркулова удивленно и даже растерянно, потом в глазах его вспыхнула тревога.
— Что с вами, Борис Осипович?
— Запри дверь, Андрей, — сказал Меркулов, — и садись. — Он подождал, пока Высотин выполнил его просьбу, и продолжал: — Мы, кажется, с тобой ни разу по душам не говорили с тех пор, как расстались в госпитале.
— В том не моя вина! — Высотин говорил осторожно. Он еще не догадывался о том, что привело к нему Меркулова.
— Да, не твоя вина! — Меркулов задумался. Слишком долгое время ему не нужно было иного друга, кроме жены. Для того чтобы раскрыть перед Высотиным свою душу, надо было рассказать о своей жизни. На мгновенье он заколебался... «Для чего все это? Понял, что стоял перед пропастью, и довольно... Служи, молчи, проверяй сам себя. Может, уйти?» Но тут же осудил себя: «Опять берегу свое самолюбие, свое драгоценное «я»... Забыв о Высотине, он положил руки на стол и опустил на них тяжелую голову.
Склоненная седеющая голова Меркулова произвела на Высотина большее впечатление, чем все его слова.
— Ну, говори, побратим, — тихо сказал он, переходя на «ты».
Меркулов поднял голову, горько усмехнулся:
— Что ж, слушай! За тем и пришел. Расскажу тебе историю одного запутавшегося человека. А начинается мой рассказ с первых послевоенных дней... — Меркулов заговорил о том, как учился, работал на одной, другой, третьей должностях... Как прибыл в Белые Скалы, как относился к делам и людям... Его будто прорвало. Он говорил о себе так, словно безжалостно осуждал чужого, ненавистного ему человека, который стремился к собственному возвеличению. Только об Елене Станиславовне не упомянул ни словом. Не потому, что хотел утаить свое чувство к ней... Нет, просто ни на кого не хотел он списывать и доли своей вины.
— И вот пошли ошибки, Андрей, — закончил он. — И даже в правильных моих поступках будто какой-то привкус плохой. И об этом сказала мне сегодня... словом, сказал один человек, что я карьерист.—Он секунду молчал. — А я считал себя всегда настоящим коммунистом. Так что же мне дальше делать?
Высотин сначала был ошеломлен. Если поверить во все, что сейчас говорил Меркулов, допустить, что его поступки диктовались эгоистическими побуждениями, можно было отшатнуться от него. Но, как ни странно, в душе Высотина все нарастало неосознанное до конца уважение к бичующему себя Меркулову. И он понял, что сейчас Меркулов намеренно преувеличивает свои грехи.
— Ты честный человек, Борис Осипович, — сказал Высотин мягко, — я не могу тебя судить. Ты не боишься быть строгим к себе, значит, есть в тебе сила...
— Ты так считаешь? — Меркулов распрямил плечи, повернул голову к Высотину. Они встретились глазами.— Да? А все-таки ответь на мой вопрос.
Высотин задумался. Мысль, которая пришла к нему, казалась рискованной. Но она пришла к нему не впервые:
— Знаешь, Борис Осипович, — проговорил он медленно. — Вот мы привыкли повторять, что у советских людей личное и общее — неотделимы. И это чудесно. Но, понимаешь, порой люди пользуются этой формулой, чтобы прикрыть государственным эгоистическое. — Высотин помолчал и добавил: — Было бы неплохо, если бы хоть раз в год каждый из нас отчитывался, как ты, перед своей совестью, отделив одно от другого... И ты об этом не забывай в будущем. А точней я ничего тебе не скажу, — закончил он.
Меркулов кивнул головой.
— Будет так! — Он взял из лежащей на столе раскрытой пачки «Казбека» папиросу, помял ее в пальцах. Встал, подошел к иллюминатору. Взгляд его поднялся к серому небу, по которому неслись разорванные облака. Ниже облаков летел пассажирский самолет. Меркулов нервно поднял руку к глазам, — стрелка часов сползала с четырех. Он повернулся к Высотину и сказал:
— Сегодня я расстался навсегда с женой, которую любил!
В нескольких десятках миль от океанского побережья тянулась цепь больших и малых островов, среди них был и остров Нелюдимый с единственной бухтой, годной для стоянки кораблей.
Бухта Нелюдимая вполне оправдывала свое название, данное ей двести лет назад. На берегу — ни дома, ни шалаша, ни деревца, ни кустика.. Одни каменные сопки. Глубокая, спокойная, черная, как мазут, вода летом холодна как лед и пахнет иодом. Рыба здесь не водится, птица не гнездится. Правда, глубоко врезывающаяся в остров бухта надежно защищена гористым гребнем от ветров и штормов. Однако нечего здесь делать кораблям. Зимой покрывается Нелюдимая толстым льдом, и, хочешь не хочешь, в нее не войти.
Добрых двести миль отделяют Нелюдимую от Скалистого. Но подводные толчки сказались и здесь. Трещинами покрылся лед в бухте, а затем покатились, перевалив через сопки, гигантские водяные валы и унесли льдины к иным широтам. Впервые за много лет бухта в самом начале марта стала судоходной.
Корабли соединения бороздили океан по всем направлениям. Еще не все рыбачьи шаланды, траулеры, кунгасы, пропавшие без вести после землетрясения, были обнаружены. На некоторых из них радиоаппаратуры вообще не было, на других она могла выйти из строя.
В центре огромного круга поисков находился Скалистый. Веером расходились от него в водяных просторах белопенные следы кораблей.
Вечером пятого марта «Дерзновенный», завершая плавание, шел малым ходом, находясь на траверзе Нелюдимого. Шестого он уже должен был возвратиться в Белые Скалы, чтобы принять участие в учениях.
В ходовой рубке друг против друга сидели Светов и Порядов. Океан был спокоен, почти не качало. Светов задумчиво перелистывал вахтенный журнал и время от времени хмурил брови. «Железный человек!» — думал о нем Порядов. Третьи сутки командир «Дерзновенного» не спал, третьи сутки делил между рубкой и мостиком, и разве только по красным прожилкам, выступившим на белках глаз, можно было судить об усталости Све-това. Но еще большее восхищение, чем выдержка командира, вызывала в Порядове его бешеная энергия, которая, как ток высокого напряжения, передавалась всему экипажу.
По десяткам мелких деталей, как по биению пульса, можно судить о жизни корабельного организма. Вот просто выйдешь на палубу, посмотришь на трубу: ни одна искра, ни один виток дыма не покажется над ней. Подумаешь, а ведь эсминец не так уж молод, и поймешь: котельные машинисты знают дело и любят свой труд. В жестокий мороз, в штормовую погоду остановишься у зенитчиков, увидишь, как, сбросив рукавицы, возятся они у своих установок, ловя в прицел то летящую чайку, то краешек разорванного облака, и поверишь: эти люди научатся бить без промаха. Заглянешь к торпедистам—они «протаскивают» торпеды, проверяя, откидываются ли у них курки... Турбинисты осматривают фланцевые соединения главного паропровода... Сигнальщики следят за морем. Командир электромеханической боевой части с прикомандированным инженером с верфи продумывают испытания технических новшеств. То в одно, то в другое время суток, будоража весь экипаж, звучат колокола громкого боя, возвещающие учебные тревоги.
И есть еще одна работа — внешне незаметная. Ее не измеришь никакими цифрами и показателями. Она, как соль в морской воде, растворена во всех больших и малых успехах корабля. Неделю назад Порядов сам попросился на «Дерзновенный». Эсминец в ближайшее время превратится в экспериментальный корабль. Это обязывало с особой тщательностью познакомиться с его людьми... Когда Порядов вспоминал о первом своем походе на «Дерзновенном» к Скалистому, ему становилось совестно. Он вел себя, как посторонний наблюдатель, будто важно было только составить для себя мнение о командире корабля. Впрочем, тогда Порядов собирался в Москву. Теперь же сама мысль о переводе в столицу уже забыта.
Не так прост и не так легок разговор с матросами на боевом посту в ответственном походе. В служебных отчетах и передовицах флотских газет частенько пишут: «Проведенные беседы об авангардной роли коммунистов и комсомольцев подняли боевой дух личного состава», но редко задумываются над тем, что стоит за этими словами. Меж тем самые верные слова, повторенные многократно, как бы теряют свой первоначальный смысл. Остается лишь их оболочка, казенная формула. Ее полагается высказать и выслушать, но она не трогает сердца. Как хорошо это знал Порядов! Вот
работает в котельном отделении белобрысый, рослый и не по летам угрюмый матрос эстонец. Всем известно, что он добросовестен, точен и опрятен. Но, говорят, матрос чуждается товарищей. Говорят, он чувствует себя чужим в корабельной семье. Никто уже не помнит того дня, когда кто-то в споре обозвал его «чухной», передразнил его акцент. А у матроса осталась рана в душе. И какие бы высокие слова о дружбе народов ему ни сказали, он равнодушен сейчас к ним. Порядов готовился к беседе с матросом. Вспомнил, что когда-то (еще до войны) листал в московской библиотеке имени Ленина эстонский богатырский эпос «Кале-, випоэг». И он заговорил с матросом об эпосе. «Нет ли у него этой книги: хорошо бы перечитать. Не знает ли он чего на память?» И как заблестели глаза у угрюмого парня! «Великий, как русские былины, и так же учит верности родине», — заметил Порядов, и матрос обрадованно закивал головой. И, может быть, больше ни о чем с ним не надо сегодня говорить...
А вот скептик-одессит из боцманской команды. С раннего детства считает хорошим стилем относиться ко всему насмешливо. Любую серьезную статью он готов превратить в анекдот. После первого разговора с По-рядовым подмигнул он товарищу и заметил: «Для меня агитация — вода, а ее хватает в океане. И вообще у нас в Одессе не уважают безалкогольные напитки». Думаете, это плохой матрос, пьяница, лентяй? Отнюдь нет! Работяга и отличный товарищ. Просто ключ к нему не был найден. У него главная струна—самолюбие.
Теперь уже Порядов знает: хочешь, чтобы матрос лез из кожи вон, только б отличиться, скажи полушутя, полусерьезно: «Что-то не верится, чтоб Одесса могла вами гордиться!»
Часто навещал Порядов рубку радиометристов. Старшина там переключает индикаторы, проверяет лампы с видом профессора, он полон сознания собственного достоинства. Как же—хозяин новейшей техники! Чтоб завоевать его уважение, нужно потолковать с ним со знанием дела о теории Эйнштейна, работах Бора, открытиях Капицы. И, что греха таить, специально заглядываешь в учебники, консультируешься у механика.
С улыбкой вспоминает Порядов вчерашний вечер в кают-компании. Собрались все свободные от вахты офицеры. Но Светов, душа коллектива, на мостике. Замполит решил поужинать с матросами. Было скучно. Все за последние дни устали. Давно не видели родных. Как-то они пережили землетрясение? Одни офицеры угрюмы, другие раздражены. Весельчаки острят зло. Каждый разговор переходит в спор и грозит ссорой... И тогда решился Порядов тряхнуть стариной. Сел за рояль и спел чуть надтреснутым, но все-таки приятным басом знаменитую «Блоху», подражая шаляпинским интонациям. Не пел он ее, наверно, со студенческих лет. И как порой какая-нибудь мелочь все меняет. Офицеры зааплодировали, пошли шутки, просьбы сыграть еще. А смущенный Порядов, сам не ожидавший от себя такой прыти, радовался аплодисментам, втайне относил их не к своему исполнению, а к своему труду политработника...
...Светов оторвал глаза от журнала. Взгляд его встретился со взглядом Порядова.
— Завтра будем дома, — сказал он и зевнул. — Хорошо пощупать землю ногами.
Порядов кивнул головой, хотя эта мысль ему в голову не приходила.
— А не жаль с нами расставаться? — спросил Светов.
— Жаль, Игорь Николаевич. Смею надеяться, мы подружились.
— Вот и захаживайте почаще, по-дружески, Викентий Захарович. — Светов поднялся, потянулся с силой и предложил: — Пошли на мостик, проветримся.
...Вдали показалась бухта. Виден был ведущий к ней неширокий пролив, заполненный мелким крошевом, просвечивающим в закатных лучах солнца. За проливом открывалась недвижная, будто маслом подернутая водная гладь.
— Редкое зрелище, Викентий Захарович, — сказал Светов. — Нелюдимая — незамерзающий порт.
Над каменистыми сопками острова полыхал закат. Яростно-багровый, окутанный клубами морозного пара, он походил на пожар. Сходство было настолько велико, что ни Порядов, ни сигнальщики, ни впередсмотрящие, залюбовавшиеся закатом, не обратили внимания на султан черного дыма, подымавшийся к небосклону.
— До чего красиво, — проговорил Порядов.
Лицо Светова стало вдруг озабоченным. Он поднес к глазам бинокль и пробормотал:
— Красиво? Что-то я не видел еще дыма от небесного огня.—Потом оторвал бинокль от глаз, усмехнувшись, добавил: — Там костер! И мы поглядим, кто его зажег.
Порядов недоверчиво посмотрел на Светова, но спорить не решился.«Дерзновенный» входил в бухту. С каждой минутой все отчетливей различались языки настоящего огня на фоне холодного пламени заката, а затем стали видны и фигуры людей, что-то кричавших и размахивавших руками.
Эсминец стал на якорь и спустил шлюпку. И вскоре на борт поднялись четыре рыбака. В обындевевших и разодранных полушубках и зюйдвестках, исцарапанные и покрытые копотью и заросшие щетиной, они говорили хриплыми гудящими голосами и к месту и не к месту матерились.
...Незадолго до землетрясения шестеро рыбаков вышли на небольшом баркасе и находились неподалеку от Нелюдимого, когда оно началось. Огромный вал поднял их на свой гребень. На вершине вала бурлила пена, кругом грохотала вода. Но баркас чуть покачивало, как люльку. Потом вал с грохотом обрушился на сопки Нелюдимой. Баркас закружило, швырнуло, ударило, перевернуло вверх дном. Люди потеряли сознание. Вал пронесся. Четверо из шестерых очнулись в ущелье между двумя каменными сопками на обломках баркаса. Их руки в толстых варежках судорожно сжимали искореженную мачту.
Пять дней в океане не видно было никого. От мучений жажды спас выпавший к концу вторых суток снег. Его ели горстями, сдабривая кусочками сухарей, мешок которых уцелел на корме.
Огня не разводили. Деревьев здесь не было. Остатки баркаса берегли для сигнального костра. Надеялись, ждали. Терпели. Если бы с «Дерзновенного» их не заметили,'пришел бы конец.
Обо всем этом рассказал Светову и Порядову бригадир рыбаков — жилистый старик с прокуренной седой бородой, ложившейся на грудь, как бахрома истрепанного полотенца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Хорошо. Однако, если был уверен в. правоте, зачем добивался отмены партактива?
— Что ж, признаюсь, ошибся: в людей не поверил.
— Это еще не все. Свой авторитет уронить боялся, испортить с командующим отношения.
— Неправда! Не об авторитете думал. О верной линии.
— Зачем тогда стал хвалить то, что хвалил Панкратов?
— Казалось, так надо, временно, для пользы дела.
— Только ли для дела? А не для себя?
— Может быть, отчасти... неосознанно.
— Светова отругал на совещании, не разобравшись в том хорошем, что он делал, докладную Донцова похоронил, на партсобрании Зысотина не поддержал, после собрания с Панкратовым порвал, а о своих сомнениях и ошибках — ни слова... И все неосознанно?
— Да. Еще раз да — неосознанно. А если и глушил в себе когда-нибудь сомнения сознательно, то тоже не думал о выгоде.
— А людей ниже себя чином считал винтиками...
Меркулову стало трудно дышать. Он поднялся и открыл стекло иллюминатора. Все, что было вдали от борта корабля, показалось серой, бесформенной пустотой. Он тяжело вздохнул. Вернулся к столу. «Пусть я ошибался, не умел ценить людей, слишком высоко ценил свое «я», давал спекулировать на этом. Но я не карьерист! Тут ты, жена, солгала, тут просчиталась! — пальцы Меркулова, зажав большой обломок карандаша, чертили по стеклу ломаные линии. — И я не юлил, а всегда старался выработать правильную государственную установку и следовал ей». Он почувствовал, что столкнулся с какими-то противоречиями, которые не мог разрешить. На стекле появился опрокинутый треугольник без основания. «Ножницы, — подумал Меркулов, — ножницы между тем, что я задумывал, и тем, что получалось?.. Ну а что же делать теперь, дальше?» Он откинулся на спинку стула. Острая боль во лбу утихла. Но голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Как ему нужен был сейчас друг, перед которым можно было бы открыться. «Раньше была жена, — подумал Меркулов. — Была, — отозвалось глухой болью... — Но разве друг тот, кто носит маску?» Он поднялся, прошелся по каюте, как слепой, пальцами нащупал переборку у иллюминатора, медный винт, потом долго тер ладонью висок. «Меня по себе судила... с себя маску долой, а с меня кожу заживо». Друг? Не было у него близких друзей. Впрочем, был человек, обязанный ему жизнью. «Что ж, долг платежом красен». Меркулов пригладил волосы и решительно вышел из каюты. Он вошел к Вы-сотину, поздоровался, сел напротив него у стола и, не зная как начать разговор, сказал:
— Пришел к тебе как рядовой коммунист к секретарю партбюро. — Досадуя на себя, Меркулов махнул рукой и поправился: — Пришел к тебе, побратим, поделиться горем.
В первую минуту Высотин посмотрел на Меркулова удивленно и даже растерянно, потом в глазах его вспыхнула тревога.
— Что с вами, Борис Осипович?
— Запри дверь, Андрей, — сказал Меркулов, — и садись. — Он подождал, пока Высотин выполнил его просьбу, и продолжал: — Мы, кажется, с тобой ни разу по душам не говорили с тех пор, как расстались в госпитале.
— В том не моя вина! — Высотин говорил осторожно. Он еще не догадывался о том, что привело к нему Меркулова.
— Да, не твоя вина! — Меркулов задумался. Слишком долгое время ему не нужно было иного друга, кроме жены. Для того чтобы раскрыть перед Высотиным свою душу, надо было рассказать о своей жизни. На мгновенье он заколебался... «Для чего все это? Понял, что стоял перед пропастью, и довольно... Служи, молчи, проверяй сам себя. Может, уйти?» Но тут же осудил себя: «Опять берегу свое самолюбие, свое драгоценное «я»... Забыв о Высотине, он положил руки на стол и опустил на них тяжелую голову.
Склоненная седеющая голова Меркулова произвела на Высотина большее впечатление, чем все его слова.
— Ну, говори, побратим, — тихо сказал он, переходя на «ты».
Меркулов поднял голову, горько усмехнулся:
— Что ж, слушай! За тем и пришел. Расскажу тебе историю одного запутавшегося человека. А начинается мой рассказ с первых послевоенных дней... — Меркулов заговорил о том, как учился, работал на одной, другой, третьей должностях... Как прибыл в Белые Скалы, как относился к делам и людям... Его будто прорвало. Он говорил о себе так, словно безжалостно осуждал чужого, ненавистного ему человека, который стремился к собственному возвеличению. Только об Елене Станиславовне не упомянул ни словом. Не потому, что хотел утаить свое чувство к ней... Нет, просто ни на кого не хотел он списывать и доли своей вины.
— И вот пошли ошибки, Андрей, — закончил он. — И даже в правильных моих поступках будто какой-то привкус плохой. И об этом сказала мне сегодня... словом, сказал один человек, что я карьерист.—Он секунду молчал. — А я считал себя всегда настоящим коммунистом. Так что же мне дальше делать?
Высотин сначала был ошеломлен. Если поверить во все, что сейчас говорил Меркулов, допустить, что его поступки диктовались эгоистическими побуждениями, можно было отшатнуться от него. Но, как ни странно, в душе Высотина все нарастало неосознанное до конца уважение к бичующему себя Меркулову. И он понял, что сейчас Меркулов намеренно преувеличивает свои грехи.
— Ты честный человек, Борис Осипович, — сказал Высотин мягко, — я не могу тебя судить. Ты не боишься быть строгим к себе, значит, есть в тебе сила...
— Ты так считаешь? — Меркулов распрямил плечи, повернул голову к Высотину. Они встретились глазами.— Да? А все-таки ответь на мой вопрос.
Высотин задумался. Мысль, которая пришла к нему, казалась рискованной. Но она пришла к нему не впервые:
— Знаешь, Борис Осипович, — проговорил он медленно. — Вот мы привыкли повторять, что у советских людей личное и общее — неотделимы. И это чудесно. Но, понимаешь, порой люди пользуются этой формулой, чтобы прикрыть государственным эгоистическое. — Высотин помолчал и добавил: — Было бы неплохо, если бы хоть раз в год каждый из нас отчитывался, как ты, перед своей совестью, отделив одно от другого... И ты об этом не забывай в будущем. А точней я ничего тебе не скажу, — закончил он.
Меркулов кивнул головой.
— Будет так! — Он взял из лежащей на столе раскрытой пачки «Казбека» папиросу, помял ее в пальцах. Встал, подошел к иллюминатору. Взгляд его поднялся к серому небу, по которому неслись разорванные облака. Ниже облаков летел пассажирский самолет. Меркулов нервно поднял руку к глазам, — стрелка часов сползала с четырех. Он повернулся к Высотину и сказал:
— Сегодня я расстался навсегда с женой, которую любил!
В нескольких десятках миль от океанского побережья тянулась цепь больших и малых островов, среди них был и остров Нелюдимый с единственной бухтой, годной для стоянки кораблей.
Бухта Нелюдимая вполне оправдывала свое название, данное ей двести лет назад. На берегу — ни дома, ни шалаша, ни деревца, ни кустика.. Одни каменные сопки. Глубокая, спокойная, черная, как мазут, вода летом холодна как лед и пахнет иодом. Рыба здесь не водится, птица не гнездится. Правда, глубоко врезывающаяся в остров бухта надежно защищена гористым гребнем от ветров и штормов. Однако нечего здесь делать кораблям. Зимой покрывается Нелюдимая толстым льдом, и, хочешь не хочешь, в нее не войти.
Добрых двести миль отделяют Нелюдимую от Скалистого. Но подводные толчки сказались и здесь. Трещинами покрылся лед в бухте, а затем покатились, перевалив через сопки, гигантские водяные валы и унесли льдины к иным широтам. Впервые за много лет бухта в самом начале марта стала судоходной.
Корабли соединения бороздили океан по всем направлениям. Еще не все рыбачьи шаланды, траулеры, кунгасы, пропавшие без вести после землетрясения, были обнаружены. На некоторых из них радиоаппаратуры вообще не было, на других она могла выйти из строя.
В центре огромного круга поисков находился Скалистый. Веером расходились от него в водяных просторах белопенные следы кораблей.
Вечером пятого марта «Дерзновенный», завершая плавание, шел малым ходом, находясь на траверзе Нелюдимого. Шестого он уже должен был возвратиться в Белые Скалы, чтобы принять участие в учениях.
В ходовой рубке друг против друга сидели Светов и Порядов. Океан был спокоен, почти не качало. Светов задумчиво перелистывал вахтенный журнал и время от времени хмурил брови. «Железный человек!» — думал о нем Порядов. Третьи сутки командир «Дерзновенного» не спал, третьи сутки делил между рубкой и мостиком, и разве только по красным прожилкам, выступившим на белках глаз, можно было судить об усталости Све-това. Но еще большее восхищение, чем выдержка командира, вызывала в Порядове его бешеная энергия, которая, как ток высокого напряжения, передавалась всему экипажу.
По десяткам мелких деталей, как по биению пульса, можно судить о жизни корабельного организма. Вот просто выйдешь на палубу, посмотришь на трубу: ни одна искра, ни один виток дыма не покажется над ней. Подумаешь, а ведь эсминец не так уж молод, и поймешь: котельные машинисты знают дело и любят свой труд. В жестокий мороз, в штормовую погоду остановишься у зенитчиков, увидишь, как, сбросив рукавицы, возятся они у своих установок, ловя в прицел то летящую чайку, то краешек разорванного облака, и поверишь: эти люди научатся бить без промаха. Заглянешь к торпедистам—они «протаскивают» торпеды, проверяя, откидываются ли у них курки... Турбинисты осматривают фланцевые соединения главного паропровода... Сигнальщики следят за морем. Командир электромеханической боевой части с прикомандированным инженером с верфи продумывают испытания технических новшеств. То в одно, то в другое время суток, будоража весь экипаж, звучат колокола громкого боя, возвещающие учебные тревоги.
И есть еще одна работа — внешне незаметная. Ее не измеришь никакими цифрами и показателями. Она, как соль в морской воде, растворена во всех больших и малых успехах корабля. Неделю назад Порядов сам попросился на «Дерзновенный». Эсминец в ближайшее время превратится в экспериментальный корабль. Это обязывало с особой тщательностью познакомиться с его людьми... Когда Порядов вспоминал о первом своем походе на «Дерзновенном» к Скалистому, ему становилось совестно. Он вел себя, как посторонний наблюдатель, будто важно было только составить для себя мнение о командире корабля. Впрочем, тогда Порядов собирался в Москву. Теперь же сама мысль о переводе в столицу уже забыта.
Не так прост и не так легок разговор с матросами на боевом посту в ответственном походе. В служебных отчетах и передовицах флотских газет частенько пишут: «Проведенные беседы об авангардной роли коммунистов и комсомольцев подняли боевой дух личного состава», но редко задумываются над тем, что стоит за этими словами. Меж тем самые верные слова, повторенные многократно, как бы теряют свой первоначальный смысл. Остается лишь их оболочка, казенная формула. Ее полагается высказать и выслушать, но она не трогает сердца. Как хорошо это знал Порядов! Вот
работает в котельном отделении белобрысый, рослый и не по летам угрюмый матрос эстонец. Всем известно, что он добросовестен, точен и опрятен. Но, говорят, матрос чуждается товарищей. Говорят, он чувствует себя чужим в корабельной семье. Никто уже не помнит того дня, когда кто-то в споре обозвал его «чухной», передразнил его акцент. А у матроса осталась рана в душе. И какие бы высокие слова о дружбе народов ему ни сказали, он равнодушен сейчас к ним. Порядов готовился к беседе с матросом. Вспомнил, что когда-то (еще до войны) листал в московской библиотеке имени Ленина эстонский богатырский эпос «Кале-, випоэг». И он заговорил с матросом об эпосе. «Нет ли у него этой книги: хорошо бы перечитать. Не знает ли он чего на память?» И как заблестели глаза у угрюмого парня! «Великий, как русские былины, и так же учит верности родине», — заметил Порядов, и матрос обрадованно закивал головой. И, может быть, больше ни о чем с ним не надо сегодня говорить...
А вот скептик-одессит из боцманской команды. С раннего детства считает хорошим стилем относиться ко всему насмешливо. Любую серьезную статью он готов превратить в анекдот. После первого разговора с По-рядовым подмигнул он товарищу и заметил: «Для меня агитация — вода, а ее хватает в океане. И вообще у нас в Одессе не уважают безалкогольные напитки». Думаете, это плохой матрос, пьяница, лентяй? Отнюдь нет! Работяга и отличный товарищ. Просто ключ к нему не был найден. У него главная струна—самолюбие.
Теперь уже Порядов знает: хочешь, чтобы матрос лез из кожи вон, только б отличиться, скажи полушутя, полусерьезно: «Что-то не верится, чтоб Одесса могла вами гордиться!»
Часто навещал Порядов рубку радиометристов. Старшина там переключает индикаторы, проверяет лампы с видом профессора, он полон сознания собственного достоинства. Как же—хозяин новейшей техники! Чтоб завоевать его уважение, нужно потолковать с ним со знанием дела о теории Эйнштейна, работах Бора, открытиях Капицы. И, что греха таить, специально заглядываешь в учебники, консультируешься у механика.
С улыбкой вспоминает Порядов вчерашний вечер в кают-компании. Собрались все свободные от вахты офицеры. Но Светов, душа коллектива, на мостике. Замполит решил поужинать с матросами. Было скучно. Все за последние дни устали. Давно не видели родных. Как-то они пережили землетрясение? Одни офицеры угрюмы, другие раздражены. Весельчаки острят зло. Каждый разговор переходит в спор и грозит ссорой... И тогда решился Порядов тряхнуть стариной. Сел за рояль и спел чуть надтреснутым, но все-таки приятным басом знаменитую «Блоху», подражая шаляпинским интонациям. Не пел он ее, наверно, со студенческих лет. И как порой какая-нибудь мелочь все меняет. Офицеры зааплодировали, пошли шутки, просьбы сыграть еще. А смущенный Порядов, сам не ожидавший от себя такой прыти, радовался аплодисментам, втайне относил их не к своему исполнению, а к своему труду политработника...
...Светов оторвал глаза от журнала. Взгляд его встретился со взглядом Порядова.
— Завтра будем дома, — сказал он и зевнул. — Хорошо пощупать землю ногами.
Порядов кивнул головой, хотя эта мысль ему в голову не приходила.
— А не жаль с нами расставаться? — спросил Светов.
— Жаль, Игорь Николаевич. Смею надеяться, мы подружились.
— Вот и захаживайте почаще, по-дружески, Викентий Захарович. — Светов поднялся, потянулся с силой и предложил: — Пошли на мостик, проветримся.
...Вдали показалась бухта. Виден был ведущий к ней неширокий пролив, заполненный мелким крошевом, просвечивающим в закатных лучах солнца. За проливом открывалась недвижная, будто маслом подернутая водная гладь.
— Редкое зрелище, Викентий Захарович, — сказал Светов. — Нелюдимая — незамерзающий порт.
Над каменистыми сопками острова полыхал закат. Яростно-багровый, окутанный клубами морозного пара, он походил на пожар. Сходство было настолько велико, что ни Порядов, ни сигнальщики, ни впередсмотрящие, залюбовавшиеся закатом, не обратили внимания на султан черного дыма, подымавшийся к небосклону.
— До чего красиво, — проговорил Порядов.
Лицо Светова стало вдруг озабоченным. Он поднес к глазам бинокль и пробормотал:
— Красиво? Что-то я не видел еще дыма от небесного огня.—Потом оторвал бинокль от глаз, усмехнувшись, добавил: — Там костер! И мы поглядим, кто его зажег.
Порядов недоверчиво посмотрел на Светова, но спорить не решился.«Дерзновенный» входил в бухту. С каждой минутой все отчетливей различались языки настоящего огня на фоне холодного пламени заката, а затем стали видны и фигуры людей, что-то кричавших и размахивавших руками.
Эсминец стал на якорь и спустил шлюпку. И вскоре на борт поднялись четыре рыбака. В обындевевших и разодранных полушубках и зюйдвестках, исцарапанные и покрытые копотью и заросшие щетиной, они говорили хриплыми гудящими голосами и к месту и не к месту матерились.
...Незадолго до землетрясения шестеро рыбаков вышли на небольшом баркасе и находились неподалеку от Нелюдимого, когда оно началось. Огромный вал поднял их на свой гребень. На вершине вала бурлила пена, кругом грохотала вода. Но баркас чуть покачивало, как люльку. Потом вал с грохотом обрушился на сопки Нелюдимой. Баркас закружило, швырнуло, ударило, перевернуло вверх дном. Люди потеряли сознание. Вал пронесся. Четверо из шестерых очнулись в ущелье между двумя каменными сопками на обломках баркаса. Их руки в толстых варежках судорожно сжимали искореженную мачту.
Пять дней в океане не видно было никого. От мучений жажды спас выпавший к концу вторых суток снег. Его ели горстями, сдабривая кусочками сухарей, мешок которых уцелел на корме.
Огня не разводили. Деревьев здесь не было. Остатки баркаса берегли для сигнального костра. Надеялись, ждали. Терпели. Если бы с «Дерзновенного» их не заметили,'пришел бы конец.
Обо всем этом рассказал Светову и Порядову бригадир рыбаков — жилистый старик с прокуренной седой бородой, ложившейся на грудь, как бахрома истрепанного полотенца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59