В докладе сказано, что есть успехи, но нельзя самоуспокаиваться, имеются недостатки, но их можно преодолеть. Отмечено, что во время учений и в борьбе со стихией некоторые товарищи про-
явили себя хорошо, а другие хуже. Подготовлены активные коммунисты, которые выступят в прениях, и обсуждены «конкретные факты», сказано, на которых они остановятся. Составлен список будущего партбюро, кто какую кандидатуру выдвигает. Составлена резолюция, которая вначале будет принята «за основу», а затем «в целом», с мелкими поправками. Чего же еще?
Если бы кто-нибудь сказал Маратову, что в такой подготовке есть мертвящая скука, формализм или даже прямое нарушение партийной демократии, он бы возмущенно замахал руками. Кто посмел бы обвинить всеобщего друга и доброжелателя, «нашего Савву», в формальном отношении к делу и людям?!
Если бы такое же обвинение выдвинули перед Меркуловым, начальник политотдела резонно заметил бы: «Демократия — демократией, а проведение ответственного собрания надо твердо обеспечить». Правда, Меркулова беспокоило то, что командующий высказал неудовлетворенность прошедшим учением. Но ведь никаких конкретных обвинений Серов не выдвинул. Новые испытания, в которых будут проверяться люди, еще впереди. Кто знает, что они покажут. Может быть, только подтвердят высокую боевую готовность штаба и политотдела (этого Меркулову теперь хотелось больше всего). А может быть, ученья и вовсе не будут продолжаться, — ведь землетрясение резко изменило обстановку. Правда, был еще неприятный случай с Николаевым. Но ведь это только случай. Командующий сам в нем разберется и определит, в какой мере виновен в нем начальник штаба. Словом, Меркулов пока не видел причин для того, чтобы бить тревогу. И одобрил доклад Маратова, похожий на десятки подобных докладов, которые ему приходилось читать.
Маратов, знакомя со своим докладом партбюро, предупредил, что он уже одобрен начпо, и на бюро все обошлось гладко. Так же гладко должно было обойтись на партсобрании.
Маратов еще раз подошел к иллюминатору полюбоваться закатом. Краски неба тускнели. Воздух стал сизоват. На душе у Маратова было полное спокойствие. Взглянув на круглые корабельные часы, висевшие на переборке, он положил листы с докладом в папку и вышел из каюты.
В клубе «Морской державы» — в помещении, расположенном в глубине огромного боевого корабля, без иллюминаторов, с наглухо привинченными к палубе железными скамьями, как осы, гудели вентиляторы. Коммунисты собирались дружно. Сначала заполнились скамьи около входной двери, — более отдаленные от стола президиума. Причиной тому была не скромность входивших в клуб, а привычка. Выработалась же она, наверно, потому, что на некоторых собраниях бывало скучно, а на «Камчатке» можно было переброситься словом. Поближе к накрытому красным сукном столу садились начальство и «штатные» ораторы. Скамьи посередине заполнялись в последнюю очередь.
Впрочем, на этот раз «порядок размещения» нарушился. Меркулов предложил «камчадалам» перейти с задних рядов на свободные места впереди. Серов сел среди группы политотдельцев.
Маратов хозяйским глазом окинул помещение: портреты членов Президиума ЦК на переборках, под ними уголками свежие елочные ветки, лозунги, над столом —. большой портрет Ильича...
— Партийное собрание считаю открытым. Прошу избрать президиум,— сказал Маратов.
Тут произошла заминка. Офицер, которому Маратов поручил выдвинуть кандидатуры председателя и секретаря собрания (Меркулова и одного из работников штаба, обладавшего каллиграфическим почерком), замешкался. Кто-то крикнул:
— Кристаллов и Донцов!
Маратов пожал плечами. Возражать оснований не было. Он не мог предвидеть, что это мелкое отступление от его плана организации собрания приведет к серьезным последствиям.
...Доклад Маратова коммунисты прослушали, казалось, довольно равнодушно. До этого они гораздо горячей обсуждали, какой установить регламент. Вопросов к докладчику не было. Кристаллов заглянул в бумажку, которую положил перед ним секретарь партбюро, и назвал фамилию первого из выступающих. Подготовленный оратор склонился над испещренными цифрами листочками. Не отрывая от них глаз, он стал перечислять, какие лекции и на какие темы были прочитаны коммунистам штаба за год и сколько человек на них присут-
ствовало. Кто-то зевнул, кто-то раскрыл на коленях журнал... Когда он наконец кончил говорить, Кристаллов, поднявшись, раздраженно сказал:
— Предлагаю, товарищи, условимся так: выступать, когда есть что сказать — дельное, важное. Попусту не будем время транжирить.
В зале послышался одобрительный гул.
Маратов с досады пожевал губами. Наклонившись к Меркулову, словно жалуясь, прошептал: «Что же это Кристаллов демагогию разводит, так никто и выступать не захочет».
Однако он ошибся. Настроение собрания порой, как поверхность моря, меняется от малейшего дуновения ветерка. Вот оно было тихим, как старый пруд, а вот уже пошли волнешки, а того гляди — как в бурю, зашумят волны.
— Слово имеет товарищ Порядов, — сказал Кристаллов после паузы.
Порядов поднялся и пошел к столу. Предполагалось, что он будет говорить о работе вечернего университета марксизма-ленинизма. Но подспудно мучило его другое. Разве мог он простить себе, что не поддержал Светова на совещании? Разве бесследно прошло для него пребывание на «Дерзновенном» и «Державном»? Никогда раньше Порядов не критиковал штабных офицеров за их служебные дела. И вот, еще не зная, к каким последствиям это приведет, но, повинуясь внутреннему чувству, такому же сильному, как то, что заставило его в опасную минуту подсказать смелое решение командиру тральщика или решиться послать радиограмму о трусости Николаева, Порядов заговорил о походе «Дерзновенного» в Безымянную бухту, показал, что только решительность Светова, проторившего новый трудный путь, позволила впоследствии «Державному» спасти людей на Скалистом. Так можно ли теперь остаться равнодушным к тому, что смелого и инициативного Светова осуждали, а трусливого Николаева поддерживали? Случайно ли это? Не связано ли с тем, что мы вообще порой не хотим замечать ростков нового или не умеем, или боимся.
— Я хочу подвергнуть критике партийное бюро за то, что оно не возглавило тягу коммунистов к новаторству, не вело борьбу с рутиной... — продолжал Порядов.
Когда он кончил говорить, взбудораженный Донцов отложил карандаш (он вел протокол) и попросил слова. «Не я ли, написав статью, думал, что все изменится к лучшему в соединении, так вправе ли теперь молчать?»
— ...Не все успехи, о которых говорилось в докладе, можно считать подлинными... — сказал он, начиная свое выступление.
— В докладе Маратов «шарики катал», — бросил кто-то реплику.
Выступления Порядова и Донцова удивили и раздосадовали Меркулова. Как-никак это были уже выступления, направленные, хоть и косвенно, против него самого. И как ни стремился Меркулов всегда исходить из принципиальных соображений, он был только человеком, причем человеком властным и самоуверенным, привыкшим наставлять других, а не выслушивать поучения от подчиненных. Все в нем протестовало: «Зачем они снова откапывают эту давно решенную историю со Световым? К чему делают обобщения, для которых пока нет оснований? На какой путь критики командования толкают коммунистов?»
По традиции Меркулов собирался выступать в самом конце собрания. В этой неписанной традиции был свой особый смысл: во-первых, неудобно ставить преграды критике (мало кто решится потом выступить вразрез с мнением начальства); во-вторых, именно за политическим руководством остается право подводить итоги. И все же хотелось выступить уже сейчас, чтобы вернуть собрание в намеченное русло.
Меркулов обернулся, взглянул на Серова. Однако лицо командующего было непроницаемым. Он слушал с вниманием, тем более напряженным, что еще не составил себе достаточно полного мнения о всех событиях, происходивших в его отсутствие, и о том, как относятся к ним коммунисты. Меркулов догадался об этом с одного взгляда. Он попросил слова и заговорил коротко и веско:
— Не стоит распыляться, тратить порох на ' чисто служебные, к тому же уже решенные вопросы, строить на малых фактах обобщения, которые могут оказаться зыбкими. Надо ухватиться за главное звено. Оно в докладе указано. Будем обсуждать, как коммунисты штаба и политотдела обеспечили несомненный успех
учений, как проявили они себя, ликвидируя последствия землетрясения. Уясним, кому чего еще не достает: многим неплохим политработникам (он бросил взгляд на Порядова, потом на Донцова) — глубоких военных знаний и опыта, некоторым штабным офицерам — вкуса к идеологической работе. Острую критику направим на тех, кто пытается подрывать принцип единоначалия — основу организованности и дисциплины на флоте.
Когда Меркулов начал говорить, вентиляторы по приказу дежурного офицера выключили. Наступила тишина, такая непривычная, что она раздражала. С каждой минутой становилось все более душно. Лица коммунистов раскраснелись. Речь начальника политотдела и по смыслу, а еще более по тону, жесткому и наставительному, слишком напоминала команду.
Высотин насторожился. «Хороши будем мы, коммунисты, «мозг соединения», если не пойдем дальше самовосславления... Неужели Меркулов ничего не понял из происшедшего в последние дни?»
— Включите вентиляторы. Дышать нечем! — сказал Серов.
Высотин вытер платком лоб. Поднялся. Лицо его попало в струю свежего воздуха. Он глубоко вздохнул и стал говорить медленно, словно продолжая размышлять, только теперь уже вслух.
— Мы привыкли считать, что все у нас в штабе, политотделе, на кораблях поставлено образцово. Так ли это? На первый взгляд, так. Чрезвычайных происшествий почти не бывает. Планы боевой подготовки выполняются. Число классных специалистов неуклонно растет. Как будто можем быть довольны. Но я хочу поставить вопрос по-другому: готовы ли мы к любым испытаниям или подбираем себе испытания по силам? Разница здесь огромная. Вот недавно мне довелось читать статью о том, почему некоторые выпускники школ, золотые медалисты, в институтах плелись в хвосте у других, обычных студентов. В чем тут дело? Да в том, что кое-где создались особые условия, чтобы медалисты появлялись. На экзаменах, например, избегали вопросов сложных, на которые кандидаты в медалисты могли бы и не ответить... Нет ли у нас чего-либо подобного?
— Факты, ближе к фактам, — бросил раздраженно Панкратов.
— Факты? Что ж, — продолжал спокойно Высотин. — Вот наш молодой политработник Донцов давно заметил такие факты на «Державном». Написал о них докладную, упомянул сегодня. Он говорил и с секретарем партбюро, да тот отмахнулся. А почему мы не приняли световского варианта высадки во время учений? Разве он был плох? Нет! Боялись поставить в трудное положение корабли, которым придется проходить через неизведанные узкости! Боялись непривычного и сложного форсирования бойцами десанта горного перевала! Пуще того, боялись нарушить самими нами разработанный штабной план! Факты? А разве не факт, что мы чураемся технических экспериментов, что плаваем мы много, да ждем тихой погоды? Не случалось ли так, что мы, коммунисты штаба и политотдела, стали больше думать о наших золотых медалях, чем о тех грозных неожиданностях, которые всегда готовят морякам океаны, а военным — противник?.. То, что капитан второго ранга Николаев спасовал перед трудностями, — опасный сигнал...
Высотина внимательно слушали. У многих коммунистов с первой фразы появилось такое ощущение, будто он говорит именно то, что они сами думали и переживали, и в то же время все казалось новым. Бывает такое странное, двойственное чувство... Часто случается в жизни, когда ты уже созрел для принятия неожиданного решения, но еще не догадываешься сам об этом, а твой товарищ высказывает его.
Порядову, Кристаллову, Донцову, казалось, впервые становилось ясно, из-за чего они терзались сомнениями и тревожились. Даже Меркулов не мог отделаться от мысли: «Да ведь это мои слова... так я собирался выступить на партактиве, который сам же отменил, не поверив, что меня поддержат. — На мгновение он растерялся. — Неужели же я теперь оказался на стороне тех, кто цепляется за старое, отжившее и не дает новому хода?» Тут, однако, пришло на ум обвинение, которое раньше предъявляли ему самому.
— Значит, вы предлагаете признать все у нас плохим, хотите все охаять? — бросил он реплику.
— Нет, товарищ Меркулов. — Высотин был к этому вопросу готов, и он не смутил его.— Нет, ни в коем случае. Охаивать труд людей — значит растоптать их
лучшие чувства. Я думаю, когда подчеркивают успехи, поступают мудро, если это делается для того, чтобы люди поверили в свои силы. Но когда говорят об успе-. хах, чтобы объявить достигнутое предельным, преграждают путь новому. А вы, мне кажется, на совещании поступили именно так. В нашем соединении мы добились высокой организованности, а это такой фундамент, на котором можно строить любое здание. Но я считаю, что возможности наших людей давно уже переросли задачи, которые мы перед ними ставим. Я считаю, что жизнь может поставить задачи куда более сложные. Словом, я за линию наибольших трудностей, смелых, гибких, а не академических штабных планов, за линию инициативы и новаторства, а не формальной исполнительности, высокого напряжения сил, а не парадных демонстраций. За то, чтобы поддержать таких командиров, как Светов, которые уже стали на этот путь. И подвергнуть жесткой проверке всех наших «медалистов».
В Меркулове каждый мускул был напряжен. Пусть этого никто не знал: теперь он получал двойные удары, каждое слово звучало осуждением его прежнего отношения к людям и той позиции, на которой он стоял сейчас.
— А я думаю, что это выступление не что иное, как критика командования, — проговорил вдруг хрипло и властно Панкратов.
Может быть, со стороны Панкратова это был удар не вполне честный. Но сам Панкратов даже оттенка недобросовестности в своей реплике не находил. С самого начала ему многое не нравилось. Резали слух выступления Порядо-ва, Донцова, лезших, по мнению Панкратова, не в свое дело, пытавшихся судить не о том, что им положено. Этого одного было довольно, чтобы не вникать в смысл их выступлений. Но то были в конце концов частности. Высотин же возмутил Панкратова до глубины души. «Что под сомнение ставит, на что руку поднимает?»
Нет в вооруженных силах ничего более незыблемого, чем авторитет единоначальника. С годами меняются военная техника и тактика, но воля командира, по чьему приказу идешь хоть на смерть, была и остается основой жизненной силы армии и флота. Нет дисциплины без великой веры в то, что твой начальник всегда
знает, как и что нужно делать, а твой долг лишь наилучшим образом выполнять его приказания. И потом, не он ли, Панкратов, учил Высотина штабному делу?! «Выскочка». Панкратов, конечно, мог и по существу поспорить с Высотиным, сказать, что ни в чем и никогда не было в штабе отступления от прямых указаний свыше, что условия учений отнюдь не были легкими, что за так называемой «гибкостью штаба» часто стоят бесхребетность и распущенность... Но спорить по таким вопросам в присутствии подчиненных начальник штаба считал непозволительным.
Высотин молчал, все еще не отходя от стола. «Неужто я в самом деле не имел права сказать то, что думаю, товарищам-коммунистам?». Он посмотрел на хмуро опустившего голову Панкратова, потом на Меркулова и Серова.
Меркулов подумал: «Выскочил из седла побратим». Начальник политотдела сам воздержался бы от таких прямых обвинений. Тут уж очень зыбкая грань между защитой единоначалия и зажимом критики. «Нехорошо!» Вряд ли теперь кто-нибудь поддержит Высотина. Мелькнула мысль: «А может быть, это к лучшему».
Высотин продолжал стоять молча, настороженный и смущенный, не сводя глаз с командующего. Только тот один мог ответить на тяжкое обвинение начальника штаба. Лишь командующий — и никто больше. «Ну а если Серов поддержит своего начштаба?».
Серов понимал создавшееся положение. Он не спешил вмешиваться в ход собрания. «Ну что ж, кажется, ничего не поделаешь».
— Я думаю, — сказал Серов тихо и как-то по-домашнему спокойно, — не следует превращать принцип единоначалия в дубинку. Этак самые хорошие и верные вещи можно довести до абсурда. Мы — парторганизация штабная, наши коммунисты руководят соединениями, значит, их долг искать дороги к улучшению этого руководства. Не след нам заниматься формальной казуистикой и с опаской щупать каждое слово: «А нет ли в нем непозволительной критики». Ни к чему это. Я подрыва авторитета командования в речи Высотина не усмотрел. Наоборот, он хочет, чтобы мы все лучше руководили делом в будущем, а лучше руководить — значит поднять авторитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
явили себя хорошо, а другие хуже. Подготовлены активные коммунисты, которые выступят в прениях, и обсуждены «конкретные факты», сказано, на которых они остановятся. Составлен список будущего партбюро, кто какую кандидатуру выдвигает. Составлена резолюция, которая вначале будет принята «за основу», а затем «в целом», с мелкими поправками. Чего же еще?
Если бы кто-нибудь сказал Маратову, что в такой подготовке есть мертвящая скука, формализм или даже прямое нарушение партийной демократии, он бы возмущенно замахал руками. Кто посмел бы обвинить всеобщего друга и доброжелателя, «нашего Савву», в формальном отношении к делу и людям?!
Если бы такое же обвинение выдвинули перед Меркуловым, начальник политотдела резонно заметил бы: «Демократия — демократией, а проведение ответственного собрания надо твердо обеспечить». Правда, Меркулова беспокоило то, что командующий высказал неудовлетворенность прошедшим учением. Но ведь никаких конкретных обвинений Серов не выдвинул. Новые испытания, в которых будут проверяться люди, еще впереди. Кто знает, что они покажут. Может быть, только подтвердят высокую боевую готовность штаба и политотдела (этого Меркулову теперь хотелось больше всего). А может быть, ученья и вовсе не будут продолжаться, — ведь землетрясение резко изменило обстановку. Правда, был еще неприятный случай с Николаевым. Но ведь это только случай. Командующий сам в нем разберется и определит, в какой мере виновен в нем начальник штаба. Словом, Меркулов пока не видел причин для того, чтобы бить тревогу. И одобрил доклад Маратова, похожий на десятки подобных докладов, которые ему приходилось читать.
Маратов, знакомя со своим докладом партбюро, предупредил, что он уже одобрен начпо, и на бюро все обошлось гладко. Так же гладко должно было обойтись на партсобрании.
Маратов еще раз подошел к иллюминатору полюбоваться закатом. Краски неба тускнели. Воздух стал сизоват. На душе у Маратова было полное спокойствие. Взглянув на круглые корабельные часы, висевшие на переборке, он положил листы с докладом в папку и вышел из каюты.
В клубе «Морской державы» — в помещении, расположенном в глубине огромного боевого корабля, без иллюминаторов, с наглухо привинченными к палубе железными скамьями, как осы, гудели вентиляторы. Коммунисты собирались дружно. Сначала заполнились скамьи около входной двери, — более отдаленные от стола президиума. Причиной тому была не скромность входивших в клуб, а привычка. Выработалась же она, наверно, потому, что на некоторых собраниях бывало скучно, а на «Камчатке» можно было переброситься словом. Поближе к накрытому красным сукном столу садились начальство и «штатные» ораторы. Скамьи посередине заполнялись в последнюю очередь.
Впрочем, на этот раз «порядок размещения» нарушился. Меркулов предложил «камчадалам» перейти с задних рядов на свободные места впереди. Серов сел среди группы политотдельцев.
Маратов хозяйским глазом окинул помещение: портреты членов Президиума ЦК на переборках, под ними уголками свежие елочные ветки, лозунги, над столом —. большой портрет Ильича...
— Партийное собрание считаю открытым. Прошу избрать президиум,— сказал Маратов.
Тут произошла заминка. Офицер, которому Маратов поручил выдвинуть кандидатуры председателя и секретаря собрания (Меркулова и одного из работников штаба, обладавшего каллиграфическим почерком), замешкался. Кто-то крикнул:
— Кристаллов и Донцов!
Маратов пожал плечами. Возражать оснований не было. Он не мог предвидеть, что это мелкое отступление от его плана организации собрания приведет к серьезным последствиям.
...Доклад Маратова коммунисты прослушали, казалось, довольно равнодушно. До этого они гораздо горячей обсуждали, какой установить регламент. Вопросов к докладчику не было. Кристаллов заглянул в бумажку, которую положил перед ним секретарь партбюро, и назвал фамилию первого из выступающих. Подготовленный оратор склонился над испещренными цифрами листочками. Не отрывая от них глаз, он стал перечислять, какие лекции и на какие темы были прочитаны коммунистам штаба за год и сколько человек на них присут-
ствовало. Кто-то зевнул, кто-то раскрыл на коленях журнал... Когда он наконец кончил говорить, Кристаллов, поднявшись, раздраженно сказал:
— Предлагаю, товарищи, условимся так: выступать, когда есть что сказать — дельное, важное. Попусту не будем время транжирить.
В зале послышался одобрительный гул.
Маратов с досады пожевал губами. Наклонившись к Меркулову, словно жалуясь, прошептал: «Что же это Кристаллов демагогию разводит, так никто и выступать не захочет».
Однако он ошибся. Настроение собрания порой, как поверхность моря, меняется от малейшего дуновения ветерка. Вот оно было тихим, как старый пруд, а вот уже пошли волнешки, а того гляди — как в бурю, зашумят волны.
— Слово имеет товарищ Порядов, — сказал Кристаллов после паузы.
Порядов поднялся и пошел к столу. Предполагалось, что он будет говорить о работе вечернего университета марксизма-ленинизма. Но подспудно мучило его другое. Разве мог он простить себе, что не поддержал Светова на совещании? Разве бесследно прошло для него пребывание на «Дерзновенном» и «Державном»? Никогда раньше Порядов не критиковал штабных офицеров за их служебные дела. И вот, еще не зная, к каким последствиям это приведет, но, повинуясь внутреннему чувству, такому же сильному, как то, что заставило его в опасную минуту подсказать смелое решение командиру тральщика или решиться послать радиограмму о трусости Николаева, Порядов заговорил о походе «Дерзновенного» в Безымянную бухту, показал, что только решительность Светова, проторившего новый трудный путь, позволила впоследствии «Державному» спасти людей на Скалистом. Так можно ли теперь остаться равнодушным к тому, что смелого и инициативного Светова осуждали, а трусливого Николаева поддерживали? Случайно ли это? Не связано ли с тем, что мы вообще порой не хотим замечать ростков нового или не умеем, или боимся.
— Я хочу подвергнуть критике партийное бюро за то, что оно не возглавило тягу коммунистов к новаторству, не вело борьбу с рутиной... — продолжал Порядов.
Когда он кончил говорить, взбудораженный Донцов отложил карандаш (он вел протокол) и попросил слова. «Не я ли, написав статью, думал, что все изменится к лучшему в соединении, так вправе ли теперь молчать?»
— ...Не все успехи, о которых говорилось в докладе, можно считать подлинными... — сказал он, начиная свое выступление.
— В докладе Маратов «шарики катал», — бросил кто-то реплику.
Выступления Порядова и Донцова удивили и раздосадовали Меркулова. Как-никак это были уже выступления, направленные, хоть и косвенно, против него самого. И как ни стремился Меркулов всегда исходить из принципиальных соображений, он был только человеком, причем человеком властным и самоуверенным, привыкшим наставлять других, а не выслушивать поучения от подчиненных. Все в нем протестовало: «Зачем они снова откапывают эту давно решенную историю со Световым? К чему делают обобщения, для которых пока нет оснований? На какой путь критики командования толкают коммунистов?»
По традиции Меркулов собирался выступать в самом конце собрания. В этой неписанной традиции был свой особый смысл: во-первых, неудобно ставить преграды критике (мало кто решится потом выступить вразрез с мнением начальства); во-вторых, именно за политическим руководством остается право подводить итоги. И все же хотелось выступить уже сейчас, чтобы вернуть собрание в намеченное русло.
Меркулов обернулся, взглянул на Серова. Однако лицо командующего было непроницаемым. Он слушал с вниманием, тем более напряженным, что еще не составил себе достаточно полного мнения о всех событиях, происходивших в его отсутствие, и о том, как относятся к ним коммунисты. Меркулов догадался об этом с одного взгляда. Он попросил слова и заговорил коротко и веско:
— Не стоит распыляться, тратить порох на ' чисто служебные, к тому же уже решенные вопросы, строить на малых фактах обобщения, которые могут оказаться зыбкими. Надо ухватиться за главное звено. Оно в докладе указано. Будем обсуждать, как коммунисты штаба и политотдела обеспечили несомненный успех
учений, как проявили они себя, ликвидируя последствия землетрясения. Уясним, кому чего еще не достает: многим неплохим политработникам (он бросил взгляд на Порядова, потом на Донцова) — глубоких военных знаний и опыта, некоторым штабным офицерам — вкуса к идеологической работе. Острую критику направим на тех, кто пытается подрывать принцип единоначалия — основу организованности и дисциплины на флоте.
Когда Меркулов начал говорить, вентиляторы по приказу дежурного офицера выключили. Наступила тишина, такая непривычная, что она раздражала. С каждой минутой становилось все более душно. Лица коммунистов раскраснелись. Речь начальника политотдела и по смыслу, а еще более по тону, жесткому и наставительному, слишком напоминала команду.
Высотин насторожился. «Хороши будем мы, коммунисты, «мозг соединения», если не пойдем дальше самовосславления... Неужели Меркулов ничего не понял из происшедшего в последние дни?»
— Включите вентиляторы. Дышать нечем! — сказал Серов.
Высотин вытер платком лоб. Поднялся. Лицо его попало в струю свежего воздуха. Он глубоко вздохнул и стал говорить медленно, словно продолжая размышлять, только теперь уже вслух.
— Мы привыкли считать, что все у нас в штабе, политотделе, на кораблях поставлено образцово. Так ли это? На первый взгляд, так. Чрезвычайных происшествий почти не бывает. Планы боевой подготовки выполняются. Число классных специалистов неуклонно растет. Как будто можем быть довольны. Но я хочу поставить вопрос по-другому: готовы ли мы к любым испытаниям или подбираем себе испытания по силам? Разница здесь огромная. Вот недавно мне довелось читать статью о том, почему некоторые выпускники школ, золотые медалисты, в институтах плелись в хвосте у других, обычных студентов. В чем тут дело? Да в том, что кое-где создались особые условия, чтобы медалисты появлялись. На экзаменах, например, избегали вопросов сложных, на которые кандидаты в медалисты могли бы и не ответить... Нет ли у нас чего-либо подобного?
— Факты, ближе к фактам, — бросил раздраженно Панкратов.
— Факты? Что ж, — продолжал спокойно Высотин. — Вот наш молодой политработник Донцов давно заметил такие факты на «Державном». Написал о них докладную, упомянул сегодня. Он говорил и с секретарем партбюро, да тот отмахнулся. А почему мы не приняли световского варианта высадки во время учений? Разве он был плох? Нет! Боялись поставить в трудное положение корабли, которым придется проходить через неизведанные узкости! Боялись непривычного и сложного форсирования бойцами десанта горного перевала! Пуще того, боялись нарушить самими нами разработанный штабной план! Факты? А разве не факт, что мы чураемся технических экспериментов, что плаваем мы много, да ждем тихой погоды? Не случалось ли так, что мы, коммунисты штаба и политотдела, стали больше думать о наших золотых медалях, чем о тех грозных неожиданностях, которые всегда готовят морякам океаны, а военным — противник?.. То, что капитан второго ранга Николаев спасовал перед трудностями, — опасный сигнал...
Высотина внимательно слушали. У многих коммунистов с первой фразы появилось такое ощущение, будто он говорит именно то, что они сами думали и переживали, и в то же время все казалось новым. Бывает такое странное, двойственное чувство... Часто случается в жизни, когда ты уже созрел для принятия неожиданного решения, но еще не догадываешься сам об этом, а твой товарищ высказывает его.
Порядову, Кристаллову, Донцову, казалось, впервые становилось ясно, из-за чего они терзались сомнениями и тревожились. Даже Меркулов не мог отделаться от мысли: «Да ведь это мои слова... так я собирался выступить на партактиве, который сам же отменил, не поверив, что меня поддержат. — На мгновение он растерялся. — Неужели же я теперь оказался на стороне тех, кто цепляется за старое, отжившее и не дает новому хода?» Тут, однако, пришло на ум обвинение, которое раньше предъявляли ему самому.
— Значит, вы предлагаете признать все у нас плохим, хотите все охаять? — бросил он реплику.
— Нет, товарищ Меркулов. — Высотин был к этому вопросу готов, и он не смутил его.— Нет, ни в коем случае. Охаивать труд людей — значит растоптать их
лучшие чувства. Я думаю, когда подчеркивают успехи, поступают мудро, если это делается для того, чтобы люди поверили в свои силы. Но когда говорят об успе-. хах, чтобы объявить достигнутое предельным, преграждают путь новому. А вы, мне кажется, на совещании поступили именно так. В нашем соединении мы добились высокой организованности, а это такой фундамент, на котором можно строить любое здание. Но я считаю, что возможности наших людей давно уже переросли задачи, которые мы перед ними ставим. Я считаю, что жизнь может поставить задачи куда более сложные. Словом, я за линию наибольших трудностей, смелых, гибких, а не академических штабных планов, за линию инициативы и новаторства, а не формальной исполнительности, высокого напряжения сил, а не парадных демонстраций. За то, чтобы поддержать таких командиров, как Светов, которые уже стали на этот путь. И подвергнуть жесткой проверке всех наших «медалистов».
В Меркулове каждый мускул был напряжен. Пусть этого никто не знал: теперь он получал двойные удары, каждое слово звучало осуждением его прежнего отношения к людям и той позиции, на которой он стоял сейчас.
— А я думаю, что это выступление не что иное, как критика командования, — проговорил вдруг хрипло и властно Панкратов.
Может быть, со стороны Панкратова это был удар не вполне честный. Но сам Панкратов даже оттенка недобросовестности в своей реплике не находил. С самого начала ему многое не нравилось. Резали слух выступления Порядо-ва, Донцова, лезших, по мнению Панкратова, не в свое дело, пытавшихся судить не о том, что им положено. Этого одного было довольно, чтобы не вникать в смысл их выступлений. Но то были в конце концов частности. Высотин же возмутил Панкратова до глубины души. «Что под сомнение ставит, на что руку поднимает?»
Нет в вооруженных силах ничего более незыблемого, чем авторитет единоначальника. С годами меняются военная техника и тактика, но воля командира, по чьему приказу идешь хоть на смерть, была и остается основой жизненной силы армии и флота. Нет дисциплины без великой веры в то, что твой начальник всегда
знает, как и что нужно делать, а твой долг лишь наилучшим образом выполнять его приказания. И потом, не он ли, Панкратов, учил Высотина штабному делу?! «Выскочка». Панкратов, конечно, мог и по существу поспорить с Высотиным, сказать, что ни в чем и никогда не было в штабе отступления от прямых указаний свыше, что условия учений отнюдь не были легкими, что за так называемой «гибкостью штаба» часто стоят бесхребетность и распущенность... Но спорить по таким вопросам в присутствии подчиненных начальник штаба считал непозволительным.
Высотин молчал, все еще не отходя от стола. «Неужто я в самом деле не имел права сказать то, что думаю, товарищам-коммунистам?». Он посмотрел на хмуро опустившего голову Панкратова, потом на Меркулова и Серова.
Меркулов подумал: «Выскочил из седла побратим». Начальник политотдела сам воздержался бы от таких прямых обвинений. Тут уж очень зыбкая грань между защитой единоначалия и зажимом критики. «Нехорошо!» Вряд ли теперь кто-нибудь поддержит Высотина. Мелькнула мысль: «А может быть, это к лучшему».
Высотин продолжал стоять молча, настороженный и смущенный, не сводя глаз с командующего. Только тот один мог ответить на тяжкое обвинение начальника штаба. Лишь командующий — и никто больше. «Ну а если Серов поддержит своего начштаба?».
Серов понимал создавшееся положение. Он не спешил вмешиваться в ход собрания. «Ну что ж, кажется, ничего не поделаешь».
— Я думаю, — сказал Серов тихо и как-то по-домашнему спокойно, — не следует превращать принцип единоначалия в дубинку. Этак самые хорошие и верные вещи можно довести до абсурда. Мы — парторганизация штабная, наши коммунисты руководят соединениями, значит, их долг искать дороги к улучшению этого руководства. Не след нам заниматься формальной казуистикой и с опаской щупать каждое слово: «А нет ли в нем непозволительной критики». Ни к чему это. Я подрыва авторитета командования в речи Высотина не усмотрел. Наоборот, он хочет, чтобы мы все лучше руководили делом в будущем, а лучше руководить — значит поднять авторитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59