Ты обращалась к врачу?
— Да... Опасного ничего... Зубы режутся, животик что-то плох, на пеленках зелень... — Анна погружалась в мир семейных забот. Она уже взяла себя в руки. Ведь не кто иной, а она хозяйка в доме. Надо трезво смотреть на вещи. — Все через неделю у Ниночки пройдет, Андрей... Ведь это обычное детское недомогание...
Высотин стоял рядом с Анной, не сводя с нее испытующего взгляда. Он еще не был вполне уверен. Его воображение рисовало всяческие несчастья с дочерью. Она казалась ему всегда такой слабой.
— Может быть, я сбегаю за врачом... как ты, Аннушка, полагаешь? А? — Он опять направился в детскую поглядеть на дочь.
У Анны больно сжалось сердце. То, что Андрей волновался за дочь, было так понятно. Ведь он — любящий отец, хороший семьянин. Но почему он не спросит: «А как ты, Анна?» Она тяжело вздохнула и с досадой бросила ему вдогонку:
— Ничего, пожалуйста, не выдумывай, Андрей. Врач не нужен... Если понадобится, я позову сама.
Почти успокоенный, Высотин вернулся и спросил, как показалось Анне, безразличным тоном:
— А с Сережей что?
Анна словно не слышала его вопроса. Она сидела, потупив глаза. В пей снова закипало раздражение против мужа, против его равнодушия и к пей самой, и к судьбе ее сына. Она, однако, постаралась подавить в себе это и спросила участливо:
— Расскажи лучше, как у тебя?.. Был разговор с Меркуловым? Тебе очень неприятно?
— Очень... Однако Меркулов понял, что это нелепый случай... — Высотин обрадовался участию Анны.— Но что же все-таки с Сережей, ты мне так и не ответила.
— А то, что Сережу никто не воспитывает. — Она ответила сдержанно, но в голосе ее послышался упрек.
— Как так никто? А я, а ты... школа, наконец. — Больше ничего Высотин не нашелся сказать. Тревога Анны за сына все время казалась ему преувеличенной, и он добавил: — Бойкий растет человек, вот и зсе... В его годы многое простительно.
Анна безнадежно махнула рукой. Спорить не хотелось. Настоящий отец так не рассуждал бы. «Нет у Андрея заботы о Сереже».
— В общем, я очень рада, что ты пришел сегодня домой, Андрей, — сказала она холодно, вставая со стула. И это, собственно, значило, что она не рада его приходу. Выйдя в столовую, Анна попросила: — Бабушка Анфуся, покличьте домой Сережу.
Высотин укоризненно посмотрел на жену. Ее отчужденность начинала обижать его. Всю эту неделю он работал в штабе, как вол. Через три часа- «Морская держава» снимается с якоря, через два часа Высотин должен уйти, чтобы вовремя явиться на корабль. Неужели же Анна не понимает, что ему нужны тепло и ласка? Неужели не понимает, что даже пустячная размолвка с ней вызывает в нем неприятное ощущение пустоты и одиночества?
Анна вернулась в кабинет, подошла к шкафу, где лежали ее бумаги, достала чертеж и стала прикалывать кнопками к доске.
— Не думаешь ли ты работать? — спросил Высотин, подходя к жене.
— Как видишь... намереваюсь, — она никак не могла прикрепить чертеж, кнопки гнулись и ломались. Казалось, она всецело была поглощена своим занятием. Она подчеркнуто за что-то наказывала его, а Высотин хотел во что бы то ни стало избежать размолвки и сказал почти заискивающе:
— Может быть, ты отложишь работу, хотя бы ради меня... Я так редко дома, — в его голосе звучала просьба. Он хотел добавить, что скоро должен уйти, но промолчал, он инстинктивно почувствовал, что об уходе не надо сейчас говорить. Это еще больше расстроило бы Анну.
— Помоги мне... — сказала Анна, подавая ему коробку с кнопками. Это была уже уступка с ее стороны. Андрей обрадовался ей.
В это время хлопнула дверь, и в кабинет вбежал Сережа. Повиснув на шее Высотина, он начал, захлебываясь от восторга, хохоча, рассказывать ему историю боя за снежную крепость. Анна невольно улыбнулась. «Все-таки они любят друг друга, и я во многом неправа».
Однако она вовсе не собиралась поддаваться чувству умиления.
— Ну-ка, покажи отцу дневник, Сережа! Сережа отпустил шею Высотина. Он мялся, топчась на месте.
— Уж не боишься ли ты, Сережа? — спросил Высотин.
Сережа поглядел на строгое лицо матери, покраснел, вышел и через минуту вернулся с дневником.
Высотин полистал дневник, кое-как обернутый в изрядно перепачканную бумагу, нашел страницу, где были выставлены отметки за последнюю неделю. Одна четверка по рисованию, две тройки, двойка по арифметике. А в самом низу отметка за поведение — жирное каллиграфическое «3» и подпись четким почерком: «Прошу родителей обратить особое внимание. Сережа дерзит и хулиганит».
— М-да... — протянул Высотин.
— А что если Петька Булкин меня на арифметике пером в шею, так что мне, терпеть?! — выпалил Сережа.
Высотин взглянул на разгоряченное лицо мальчика, на его немного испуганные, но с трудом прячущие лукавство глаза; ясно представил себе двух озорников, завязавших драку в классе, и вдруг, как это иногда бывает с нами, не строгие педагогические мысли пришли ему в голову, а воспоминания детства, что-то такое, что до глубокой старости согревает нас теплом. Он невольно улыбнулся и рассеянно потрепал Сережу по взлохмаченной голове. — Эх, ты, забияка!
Сережа расцвел. Анна вспыхнула. Она не могла сдержать себя. В ее глазах попустительство мужа переходило все границы. Анна вырвала из рук мужа дневник, протянула его Сереже.
— Иди в детскую, Сергей! — И как только сын вышел, продолжала с плохо сдержанным гневом: — Я так и знала, что ты равнодушен к нему. Ты плохой отец, Андрей.
— Но с чего ты это взяла? — Высотин был огорошен ее словами.
— Одной твоей сегодняшней улыбки достаточно, — продолжала Анна. — Ты не воспитываешь, а портишь моего сына. — Она подчеркнула слово «моего». Это
было неоправданной грубостью по отношению к Андрею. И Анна тут же в душе пожалела, что так сказала. Но она была готова воевать с кем угодно за судьбу Сережи.
Из детской донесся плач. Анна поспешно сказала:
— Искупаю и накормлю Ниночку. Потом буду работать. А ты, Андрей, уж будь добр, хоть проверь Сережины тетради.
Высотин, хмурясь, тер ладонью лоб.
— Но ведь я домой-то заглянул только... — Он взглянул на часы.
— Значит, только заглянул? Ну, что же... — прервала его Айна и, не договорив, вышла в детскую.
Высотин заходил по комнате, не зная, что ему делать. Идти за Анной и постараться объясниться? Но он не чувствовал себя виноватым. Ему стало так досадно, что он выкурил подряд две папиросы.
«Вот и отдохнул перед походом! — с горькой иронией подумал он. — Что ж? Анна начала с мелочных придирок, попусту. С Сережей ей не угодишь. Прошлый раз была недовольна тем, что я сказал, чтобы Сережа готовился в нахимовское училище,—там-то уж стал бы дисциплинированным человеком. Сегодня ее рассердила моя мягкость. Нет, это просто невозможно».
Пора было готовиться идти на корабль. Обстоятельный разговор с Анной о Сереже он решил отложить до возвращения из похода. Он снял китель, надо было пришить свежий подворотничок. Обычно это делала Анна. «Сам сделаю», — упрямо подумал он. В платяном шкафу, однако, чистых подворотничков не оказалось. Он переворошил белье, но так и не нашел ни одного. Анна и бабушка Лифуся купали Ниночку, Высотин не хотел их беспокоить. Он раздраженно захлопнул дверцу шкафа, достал иголку и стал пришивать старый подворотничок, перевернув его чистой стороной: нитка рвалась, иголкой он дважды укололся. Поэтому, когда Анна вышла из детской, он, не поднимая головы, раздраженно буркнул:
— Никакого порядка в доме.
Анна ничего не ответила. Она стояла, не двигаясь, пристально смотря на мужа. Высотин сделал последний стежок. Поднял голову и увидел бледное лицо и отчужденные глаза Анны.
Озадаченный, он быстро поднялся. Держа в руках китель, подошел к ней.
— Ну, что ты? Право же, так нельзя относиться друг к другу. — Он подумал в это время о себе, о своей обиде, а ее обида и все ее поведение были ему непонятны. Все это он приписывал ее капризам, ее дурному настроению. Во всем, что между ними произошло, он винил только ее одну, считая себя правым.
— Ты спешишь на службу. Иди, Андрей! — странным голосом обронила Анна, так, словно он не был ей близким человеком.
— Анна! — Высотин почувствовал какую-то фальшь и двойственность в своих и ее словах. Он не сердился на Анну и искал примирения с ней. Существовавшая между ними душевная близость, сердечность и откровенность, то, что создает понимание друг друга, неожиданно отступили. Он никак не мог понять ее, ее обиду и ее душевное состояние. Не понимал и потому не прощал.
— Брось, Андрей, если мы сейчас будем говорить, то жестоко поссоримся. — Анна подошла к чертежной доске и склонилась над ней.
Высотин растерянно прошелся по комнате. «Разговор с Анной — это длинный разговор. А времени нет». — Он торопливо взял из шкафа белье, носовые платки, полотенце и сложил все в небольшой чемодан.
— Я спешу, Липа, и не знаю точно, когда возвращусь.—Он надеялся, что она сейчас обернется, подойдет к нему, чтобы проститься. Но Анна только на минуту оторвалась от чертежа и коротко сказала:
— Иди...
В нем заговорило мужское самолюбие. «Дуешься, что же, дуйся!» Высотин помедлил, словно еще чего-то ожидая от жены, затем направился в детскую, поцеловал спящую дочь. Надел в коридоре шинель и, сдерживая вдруг вскипевшее негодование, тихонько закрыл за собой дверь.
Когда муж ушел, Анна упала на тахту и дала волю слезам. Она давно так не плакала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Маратов задержался, читая лекции на тральщиках, и теперь с оказией — на небольшом посыльном судне «Трезубец» — добирался в бухту Соколиную, где стоял «Державный».
Всю ночь Савва Артемьевич после обильного вечернего чаепития, а затем азартного сражения в домино крепко спал в крохотной каюте старпома, которую хозяин гостеприимно ему уступил и как старому знакомому, и как представителю политотдела, а сам отправился в освободившуюся каюту штурмана, поскольку последний стоял «собачью вахту», самую неприятную вахту, с полуночи до четырех часов утра.
На рассвете, когда «Трезубец» входил в бухту, Маратов с помятым после сна лицом, но, как всегда, добродушный и жизнерадостный, поднялся на мостик.
В заливе стоял гул от движения воды и ветра. Сквозь мокрое от брызг и слегка заиндевевшее стекло рубки виднелся приближающийся с каждой минутой берег. Ветер сдул со склонов и вершин сопок снег, от сплошного покрова остались только белые заплаты, разбросанные как попало на сером фоне проступающей из мглы земли.
Посередине, бухты между другими боевыми кораблями стоял «Державный», натянув якорные цепи и развернувшись по ветру. Людей на палубе не было видно.
«Трезубец», обойдя с подветренной стороны «Державный», направился к пирсу и стал осторожно швартоваться. Маратов напился чаю в кают-компании; затем, в ожидании рейсового катера немного прогулялся по берегу.
Улицы, застроенные бревенчатыми домами с дощатыми тротуарами, как и в каждом поселке приокеанья, новое двухэтажное каменное здание школы у подножья српки и вокруг тайга — без конца и края.
Изрядно продрогший Маратов вернулся на пирс и, как только подошел катер, спустился в теплый, скудно освещенный единственным иллюминатором кубрик. Устроившись поудобнее на диванчике, Маратов тотчас же задремал под мерный стук мотора. Привычка использовать не занятое делом время для отдыха, уменье засыпать моментально в любых условиях выработались у него еще во время войны. Очнулся Маратов, когда катер подошел к борту «Державного» и кто-то из катерной команды, приоткрыв дверь, крикнул: «Товарищ офицер, вам выходить пора».
Настроение у Маратова было до того безмятежное, что лень было думать... Задание Меркулова— разобраться в Кипарисове — он считал поручением несложным. Явившись на корабль, поговорить начистоту с командиром (благо он давнишний приятель), потом с замполитом и кое с кем из коммунистов (но только с ними уже осторожно, исподволь, чтобы не вызвать нежелательных кривотолков и пересудов), — и делу конец.
Правда, хуже обстояло дело со статьей для флотской газеты, которую рекомендовал ему написать Меркулов. Задумавшись о ней, Маратов на несколько минут помрачнел. Тут могли возникнуть неприятности. А неприятностей и конфликтов Маратов не терпел пуще всего. Конечно, и ему приходилось спорить с людьми, критиковать их — он был вот уже третий год бессменным секретарем партбюро. Но и спорить он стремился всегда мягко и тактично, с той подкупающей улыбкой, с тем человеческим пониманием дурного и хорошего, что на него никто всерьез не обижался. Он считал, что, собственно, почти во всяком споре можно найти компромиссное решение, устраивающее обе стороны и в то же время не являющееся беспринципным. Прежде всего, статья должна быть правдива. Маратов был убежден в том, что «Державный» — образцовый корабль, «сокровищница опыта воспитательной работы»
(это было его собственное определение, высказанное в одной из лекций), убеждение это, как он слышал, разделял и начальник штаба. Но, с другой стороны, Ма-ратову было ясно, что начальник политотдела хотел бы получить статью критическую. Это вызывало досаду у Маратова. «Какого ему рожна... — думал он о Меркулове. — Что ж, укажу в статье наряду с положительными фактами на несколько мелких недостатков (на каком корабле их нет!) и подчеркну начпо, что это недостатки естественные». Маратов не был склонен долго терзать себя сомнениями и, вздохнув, решил: «Э, все образуется». Поэтому с легким сердцем вступил на палубу «Державного».
У трапа его встретил командир корабля Олег Леонидович Николаев.
— О, это ты, Савва, а я думал, кто бы еще мог в такую рань из начальства пожаловать? Какой ветер занес? С чем приехал? — Николаев произнес эти слова звучным, бархатным баритоном и, сняв перчатку, крепко пожал руку пропагандисту.
Лицо Николаева соответствовало голосу: приятное, холеное, оно освещалось большими, живыми глазами, которые чаще всего смотрели приветливо; полные сочные губы охотно складывались в улыбку. Николаев обладал общительным характером, и это в сочетании с привлекательной наружностью располагало к нему людей.
— Тебя, Олег, проведать прибыл, матросам и старшинам лекцию прочту, с коммунистами поговорю; в море вместе с вами поболтаюсь немного, — ответил Маратов.
— «В море — дома», так что ли? — сказал, щуря глаза от ветра, Николаев. — Только ты, Савва, напрасно к нам добирался. Под вечер возвращаемся в Белые Скалы, начальство пред свои светлые очи требует. Наверное, будем участвовать в маневрах?
— Возможно. Замечательно, что вы меня прямехонько домой доставите, — с живостью отозвался Маратов. — Какие новости на «Державном»?
— Никаких. — Николаев нагнулся, придерживая рукой полу шинели, раздуваемую ветром. — Жил-был у нас три дня ваш помощник по комсомолу лейтенант Донцов. Ходил, бродил по кораблю, с комсомольцами
разговоры разговаривал. Я его всего два раза видел: прибыл на корабль — о себе доложил, убыл с корабля — о себе доложил. Говорят: знакомился с комсомольской работой...
— Ну и что? — спросил Маратов.
— А ничего... я же тебе говорю: прибыл — доложился, убыл — доложился...
Николаев был не совсем искренен. Видел он Донцова не два и не три раза, а гораздо больше. Знал со слов секретаря комсомольской организации, что, судя по настроению и некоторым замечаниям, представитель политотдела остался чем-то недоволен. (Впрочем, уж одно то, что Донцов не выражал восхищения, могло показаться обидным привыкшим к похвалам людям «Державного».) Однако говорить об этом Маратову было незачем.
— Куда же делся Донцов? — спросил Маратов.
— С оказией отправился на «Дерзновенный». Да я не сетую, что-то от него большого проку не увидел...
— Работник он молодой, вот и приглядывается, что к чему... — неопределенно сказал Маратов. Разговаривая, они шли по палубе. — А где ты меня, командир, расквартируешь? — спросил Маратов.
— Каюта моя большая, отдыхать будешь на диване.
— Добро... У меня к тебе разговор есть...
— Охотно побеседую. Я пока что свободен. Ты не голоден?
— Да как тебе сказать, слыхал сказку про козу-дерезу: бежала она через лесочек — ухватила кленовый листочек, бежала через ручеек—выпила водицы капельку, только всего, говорит, пила и ела. — Маратов засмеялся. — Это я шучу, Олег, до обеда потерплю.
— У нас, Савва, ты сыт будешь и отдохнешь всласть. На переходе в Белые Скалы лекции читать не придется, разве что побеседуешь с людьми.
— Ну, тогда мне хоть до похода часок на одну лекцию выкрой.
— Пожалуй, можно. Знаю я, народ тебя слушать любит. А вообще-то ты чревоугодник и соня. Если бы не дар речи... быть бы тебе интендантом.
— Ну-ну, невесть что говоришь обо мне, вещий Олег.
Они разговаривали, хотя и насмешливо, но душевно, как люди, уважающие и ценящие друг друга, понимая, за какими словами таится шутка, что из сказанного нужно принять всерьез, а что пропустить мимо ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Да... Опасного ничего... Зубы режутся, животик что-то плох, на пеленках зелень... — Анна погружалась в мир семейных забот. Она уже взяла себя в руки. Ведь не кто иной, а она хозяйка в доме. Надо трезво смотреть на вещи. — Все через неделю у Ниночки пройдет, Андрей... Ведь это обычное детское недомогание...
Высотин стоял рядом с Анной, не сводя с нее испытующего взгляда. Он еще не был вполне уверен. Его воображение рисовало всяческие несчастья с дочерью. Она казалась ему всегда такой слабой.
— Может быть, я сбегаю за врачом... как ты, Аннушка, полагаешь? А? — Он опять направился в детскую поглядеть на дочь.
У Анны больно сжалось сердце. То, что Андрей волновался за дочь, было так понятно. Ведь он — любящий отец, хороший семьянин. Но почему он не спросит: «А как ты, Анна?» Она тяжело вздохнула и с досадой бросила ему вдогонку:
— Ничего, пожалуйста, не выдумывай, Андрей. Врач не нужен... Если понадобится, я позову сама.
Почти успокоенный, Высотин вернулся и спросил, как показалось Анне, безразличным тоном:
— А с Сережей что?
Анна словно не слышала его вопроса. Она сидела, потупив глаза. В пей снова закипало раздражение против мужа, против его равнодушия и к пей самой, и к судьбе ее сына. Она, однако, постаралась подавить в себе это и спросила участливо:
— Расскажи лучше, как у тебя?.. Был разговор с Меркуловым? Тебе очень неприятно?
— Очень... Однако Меркулов понял, что это нелепый случай... — Высотин обрадовался участию Анны.— Но что же все-таки с Сережей, ты мне так и не ответила.
— А то, что Сережу никто не воспитывает. — Она ответила сдержанно, но в голосе ее послышался упрек.
— Как так никто? А я, а ты... школа, наконец. — Больше ничего Высотин не нашелся сказать. Тревога Анны за сына все время казалась ему преувеличенной, и он добавил: — Бойкий растет человек, вот и зсе... В его годы многое простительно.
Анна безнадежно махнула рукой. Спорить не хотелось. Настоящий отец так не рассуждал бы. «Нет у Андрея заботы о Сереже».
— В общем, я очень рада, что ты пришел сегодня домой, Андрей, — сказала она холодно, вставая со стула. И это, собственно, значило, что она не рада его приходу. Выйдя в столовую, Анна попросила: — Бабушка Анфуся, покличьте домой Сережу.
Высотин укоризненно посмотрел на жену. Ее отчужденность начинала обижать его. Всю эту неделю он работал в штабе, как вол. Через три часа- «Морская держава» снимается с якоря, через два часа Высотин должен уйти, чтобы вовремя явиться на корабль. Неужели же Анна не понимает, что ему нужны тепло и ласка? Неужели не понимает, что даже пустячная размолвка с ней вызывает в нем неприятное ощущение пустоты и одиночества?
Анна вернулась в кабинет, подошла к шкафу, где лежали ее бумаги, достала чертеж и стала прикалывать кнопками к доске.
— Не думаешь ли ты работать? — спросил Высотин, подходя к жене.
— Как видишь... намереваюсь, — она никак не могла прикрепить чертеж, кнопки гнулись и ломались. Казалось, она всецело была поглощена своим занятием. Она подчеркнуто за что-то наказывала его, а Высотин хотел во что бы то ни стало избежать размолвки и сказал почти заискивающе:
— Может быть, ты отложишь работу, хотя бы ради меня... Я так редко дома, — в его голосе звучала просьба. Он хотел добавить, что скоро должен уйти, но промолчал, он инстинктивно почувствовал, что об уходе не надо сейчас говорить. Это еще больше расстроило бы Анну.
— Помоги мне... — сказала Анна, подавая ему коробку с кнопками. Это была уже уступка с ее стороны. Андрей обрадовался ей.
В это время хлопнула дверь, и в кабинет вбежал Сережа. Повиснув на шее Высотина, он начал, захлебываясь от восторга, хохоча, рассказывать ему историю боя за снежную крепость. Анна невольно улыбнулась. «Все-таки они любят друг друга, и я во многом неправа».
Однако она вовсе не собиралась поддаваться чувству умиления.
— Ну-ка, покажи отцу дневник, Сережа! Сережа отпустил шею Высотина. Он мялся, топчась на месте.
— Уж не боишься ли ты, Сережа? — спросил Высотин.
Сережа поглядел на строгое лицо матери, покраснел, вышел и через минуту вернулся с дневником.
Высотин полистал дневник, кое-как обернутый в изрядно перепачканную бумагу, нашел страницу, где были выставлены отметки за последнюю неделю. Одна четверка по рисованию, две тройки, двойка по арифметике. А в самом низу отметка за поведение — жирное каллиграфическое «3» и подпись четким почерком: «Прошу родителей обратить особое внимание. Сережа дерзит и хулиганит».
— М-да... — протянул Высотин.
— А что если Петька Булкин меня на арифметике пером в шею, так что мне, терпеть?! — выпалил Сережа.
Высотин взглянул на разгоряченное лицо мальчика, на его немного испуганные, но с трудом прячущие лукавство глаза; ясно представил себе двух озорников, завязавших драку в классе, и вдруг, как это иногда бывает с нами, не строгие педагогические мысли пришли ему в голову, а воспоминания детства, что-то такое, что до глубокой старости согревает нас теплом. Он невольно улыбнулся и рассеянно потрепал Сережу по взлохмаченной голове. — Эх, ты, забияка!
Сережа расцвел. Анна вспыхнула. Она не могла сдержать себя. В ее глазах попустительство мужа переходило все границы. Анна вырвала из рук мужа дневник, протянула его Сереже.
— Иди в детскую, Сергей! — И как только сын вышел, продолжала с плохо сдержанным гневом: — Я так и знала, что ты равнодушен к нему. Ты плохой отец, Андрей.
— Но с чего ты это взяла? — Высотин был огорошен ее словами.
— Одной твоей сегодняшней улыбки достаточно, — продолжала Анна. — Ты не воспитываешь, а портишь моего сына. — Она подчеркнула слово «моего». Это
было неоправданной грубостью по отношению к Андрею. И Анна тут же в душе пожалела, что так сказала. Но она была готова воевать с кем угодно за судьбу Сережи.
Из детской донесся плач. Анна поспешно сказала:
— Искупаю и накормлю Ниночку. Потом буду работать. А ты, Андрей, уж будь добр, хоть проверь Сережины тетради.
Высотин, хмурясь, тер ладонью лоб.
— Но ведь я домой-то заглянул только... — Он взглянул на часы.
— Значит, только заглянул? Ну, что же... — прервала его Айна и, не договорив, вышла в детскую.
Высотин заходил по комнате, не зная, что ему делать. Идти за Анной и постараться объясниться? Но он не чувствовал себя виноватым. Ему стало так досадно, что он выкурил подряд две папиросы.
«Вот и отдохнул перед походом! — с горькой иронией подумал он. — Что ж? Анна начала с мелочных придирок, попусту. С Сережей ей не угодишь. Прошлый раз была недовольна тем, что я сказал, чтобы Сережа готовился в нахимовское училище,—там-то уж стал бы дисциплинированным человеком. Сегодня ее рассердила моя мягкость. Нет, это просто невозможно».
Пора было готовиться идти на корабль. Обстоятельный разговор с Анной о Сереже он решил отложить до возвращения из похода. Он снял китель, надо было пришить свежий подворотничок. Обычно это делала Анна. «Сам сделаю», — упрямо подумал он. В платяном шкафу, однако, чистых подворотничков не оказалось. Он переворошил белье, но так и не нашел ни одного. Анна и бабушка Лифуся купали Ниночку, Высотин не хотел их беспокоить. Он раздраженно захлопнул дверцу шкафа, достал иголку и стал пришивать старый подворотничок, перевернув его чистой стороной: нитка рвалась, иголкой он дважды укололся. Поэтому, когда Анна вышла из детской, он, не поднимая головы, раздраженно буркнул:
— Никакого порядка в доме.
Анна ничего не ответила. Она стояла, не двигаясь, пристально смотря на мужа. Высотин сделал последний стежок. Поднял голову и увидел бледное лицо и отчужденные глаза Анны.
Озадаченный, он быстро поднялся. Держа в руках китель, подошел к ней.
— Ну, что ты? Право же, так нельзя относиться друг к другу. — Он подумал в это время о себе, о своей обиде, а ее обида и все ее поведение были ему непонятны. Все это он приписывал ее капризам, ее дурному настроению. Во всем, что между ними произошло, он винил только ее одну, считая себя правым.
— Ты спешишь на службу. Иди, Андрей! — странным голосом обронила Анна, так, словно он не был ей близким человеком.
— Анна! — Высотин почувствовал какую-то фальшь и двойственность в своих и ее словах. Он не сердился на Анну и искал примирения с ней. Существовавшая между ними душевная близость, сердечность и откровенность, то, что создает понимание друг друга, неожиданно отступили. Он никак не мог понять ее, ее обиду и ее душевное состояние. Не понимал и потому не прощал.
— Брось, Андрей, если мы сейчас будем говорить, то жестоко поссоримся. — Анна подошла к чертежной доске и склонилась над ней.
Высотин растерянно прошелся по комнате. «Разговор с Анной — это длинный разговор. А времени нет». — Он торопливо взял из шкафа белье, носовые платки, полотенце и сложил все в небольшой чемодан.
— Я спешу, Липа, и не знаю точно, когда возвращусь.—Он надеялся, что она сейчас обернется, подойдет к нему, чтобы проститься. Но Анна только на минуту оторвалась от чертежа и коротко сказала:
— Иди...
В нем заговорило мужское самолюбие. «Дуешься, что же, дуйся!» Высотин помедлил, словно еще чего-то ожидая от жены, затем направился в детскую, поцеловал спящую дочь. Надел в коридоре шинель и, сдерживая вдруг вскипевшее негодование, тихонько закрыл за собой дверь.
Когда муж ушел, Анна упала на тахту и дала волю слезам. Она давно так не плакала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Маратов задержался, читая лекции на тральщиках, и теперь с оказией — на небольшом посыльном судне «Трезубец» — добирался в бухту Соколиную, где стоял «Державный».
Всю ночь Савва Артемьевич после обильного вечернего чаепития, а затем азартного сражения в домино крепко спал в крохотной каюте старпома, которую хозяин гостеприимно ему уступил и как старому знакомому, и как представителю политотдела, а сам отправился в освободившуюся каюту штурмана, поскольку последний стоял «собачью вахту», самую неприятную вахту, с полуночи до четырех часов утра.
На рассвете, когда «Трезубец» входил в бухту, Маратов с помятым после сна лицом, но, как всегда, добродушный и жизнерадостный, поднялся на мостик.
В заливе стоял гул от движения воды и ветра. Сквозь мокрое от брызг и слегка заиндевевшее стекло рубки виднелся приближающийся с каждой минутой берег. Ветер сдул со склонов и вершин сопок снег, от сплошного покрова остались только белые заплаты, разбросанные как попало на сером фоне проступающей из мглы земли.
Посередине, бухты между другими боевыми кораблями стоял «Державный», натянув якорные цепи и развернувшись по ветру. Людей на палубе не было видно.
«Трезубец», обойдя с подветренной стороны «Державный», направился к пирсу и стал осторожно швартоваться. Маратов напился чаю в кают-компании; затем, в ожидании рейсового катера немного прогулялся по берегу.
Улицы, застроенные бревенчатыми домами с дощатыми тротуарами, как и в каждом поселке приокеанья, новое двухэтажное каменное здание школы у подножья српки и вокруг тайга — без конца и края.
Изрядно продрогший Маратов вернулся на пирс и, как только подошел катер, спустился в теплый, скудно освещенный единственным иллюминатором кубрик. Устроившись поудобнее на диванчике, Маратов тотчас же задремал под мерный стук мотора. Привычка использовать не занятое делом время для отдыха, уменье засыпать моментально в любых условиях выработались у него еще во время войны. Очнулся Маратов, когда катер подошел к борту «Державного» и кто-то из катерной команды, приоткрыв дверь, крикнул: «Товарищ офицер, вам выходить пора».
Настроение у Маратова было до того безмятежное, что лень было думать... Задание Меркулова— разобраться в Кипарисове — он считал поручением несложным. Явившись на корабль, поговорить начистоту с командиром (благо он давнишний приятель), потом с замполитом и кое с кем из коммунистов (но только с ними уже осторожно, исподволь, чтобы не вызвать нежелательных кривотолков и пересудов), — и делу конец.
Правда, хуже обстояло дело со статьей для флотской газеты, которую рекомендовал ему написать Меркулов. Задумавшись о ней, Маратов на несколько минут помрачнел. Тут могли возникнуть неприятности. А неприятностей и конфликтов Маратов не терпел пуще всего. Конечно, и ему приходилось спорить с людьми, критиковать их — он был вот уже третий год бессменным секретарем партбюро. Но и спорить он стремился всегда мягко и тактично, с той подкупающей улыбкой, с тем человеческим пониманием дурного и хорошего, что на него никто всерьез не обижался. Он считал, что, собственно, почти во всяком споре можно найти компромиссное решение, устраивающее обе стороны и в то же время не являющееся беспринципным. Прежде всего, статья должна быть правдива. Маратов был убежден в том, что «Державный» — образцовый корабль, «сокровищница опыта воспитательной работы»
(это было его собственное определение, высказанное в одной из лекций), убеждение это, как он слышал, разделял и начальник штаба. Но, с другой стороны, Ма-ратову было ясно, что начальник политотдела хотел бы получить статью критическую. Это вызывало досаду у Маратова. «Какого ему рожна... — думал он о Меркулове. — Что ж, укажу в статье наряду с положительными фактами на несколько мелких недостатков (на каком корабле их нет!) и подчеркну начпо, что это недостатки естественные». Маратов не был склонен долго терзать себя сомнениями и, вздохнув, решил: «Э, все образуется». Поэтому с легким сердцем вступил на палубу «Державного».
У трапа его встретил командир корабля Олег Леонидович Николаев.
— О, это ты, Савва, а я думал, кто бы еще мог в такую рань из начальства пожаловать? Какой ветер занес? С чем приехал? — Николаев произнес эти слова звучным, бархатным баритоном и, сняв перчатку, крепко пожал руку пропагандисту.
Лицо Николаева соответствовало голосу: приятное, холеное, оно освещалось большими, живыми глазами, которые чаще всего смотрели приветливо; полные сочные губы охотно складывались в улыбку. Николаев обладал общительным характером, и это в сочетании с привлекательной наружностью располагало к нему людей.
— Тебя, Олег, проведать прибыл, матросам и старшинам лекцию прочту, с коммунистами поговорю; в море вместе с вами поболтаюсь немного, — ответил Маратов.
— «В море — дома», так что ли? — сказал, щуря глаза от ветра, Николаев. — Только ты, Савва, напрасно к нам добирался. Под вечер возвращаемся в Белые Скалы, начальство пред свои светлые очи требует. Наверное, будем участвовать в маневрах?
— Возможно. Замечательно, что вы меня прямехонько домой доставите, — с живостью отозвался Маратов. — Какие новости на «Державном»?
— Никаких. — Николаев нагнулся, придерживая рукой полу шинели, раздуваемую ветром. — Жил-был у нас три дня ваш помощник по комсомолу лейтенант Донцов. Ходил, бродил по кораблю, с комсомольцами
разговоры разговаривал. Я его всего два раза видел: прибыл на корабль — о себе доложил, убыл с корабля — о себе доложил. Говорят: знакомился с комсомольской работой...
— Ну и что? — спросил Маратов.
— А ничего... я же тебе говорю: прибыл — доложился, убыл — доложился...
Николаев был не совсем искренен. Видел он Донцова не два и не три раза, а гораздо больше. Знал со слов секретаря комсомольской организации, что, судя по настроению и некоторым замечаниям, представитель политотдела остался чем-то недоволен. (Впрочем, уж одно то, что Донцов не выражал восхищения, могло показаться обидным привыкшим к похвалам людям «Державного».) Однако говорить об этом Маратову было незачем.
— Куда же делся Донцов? — спросил Маратов.
— С оказией отправился на «Дерзновенный». Да я не сетую, что-то от него большого проку не увидел...
— Работник он молодой, вот и приглядывается, что к чему... — неопределенно сказал Маратов. Разговаривая, они шли по палубе. — А где ты меня, командир, расквартируешь? — спросил Маратов.
— Каюта моя большая, отдыхать будешь на диване.
— Добро... У меня к тебе разговор есть...
— Охотно побеседую. Я пока что свободен. Ты не голоден?
— Да как тебе сказать, слыхал сказку про козу-дерезу: бежала она через лесочек — ухватила кленовый листочек, бежала через ручеек—выпила водицы капельку, только всего, говорит, пила и ела. — Маратов засмеялся. — Это я шучу, Олег, до обеда потерплю.
— У нас, Савва, ты сыт будешь и отдохнешь всласть. На переходе в Белые Скалы лекции читать не придется, разве что побеседуешь с людьми.
— Ну, тогда мне хоть до похода часок на одну лекцию выкрой.
— Пожалуй, можно. Знаю я, народ тебя слушать любит. А вообще-то ты чревоугодник и соня. Если бы не дар речи... быть бы тебе интендантом.
— Ну-ну, невесть что говоришь обо мне, вещий Олег.
Они разговаривали, хотя и насмешливо, но душевно, как люди, уважающие и ценящие друг друга, понимая, за какими словами таится шутка, что из сказанного нужно принять всерьез, а что пропустить мимо ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59