— Пора и честь знать. Рада буду видеть вас у себя, — сказала она, обращаясь к Панкратову. — Кирилл Георгиевич, так как же с работой? Вы, кажется, если я правильно вас поняла, что-то хотели мне предложить? — Елена Станиславовна стала сразу подчеркнуто деловой.
— Коли всерьез, по-дружески?..
— Я очень аккуратна в делах.
Серов достал несколько иностранных журналов.
— В оглавлении отмечено то, что меня интересует, но, право, неловко...
— Мы ведь хоть дальняя, но родня... — Елена Станиславовна лукаво блеснула глазами. Она до конца хотела испытать свое обаяние. В душе она уже торжествовала победу. Затем протянула руку Панкратову.
Начштаба на миг захотелось поцеловать полную красивую руку, но он только осторожно, словно это было что-то очень хрупое, пожал ее.Серов вышел проводить гостью к своей машине.«Повезло Меркулову», — подумал, оставшись один, Панкратов, и помрачнел. Уже пять лет прошло с тех пор, как его жена заболела тяжелым суставным ревматизмом. Врачи категорически запретили ей жить во влажном климате. Малейшая сырость была для нее равнозначна пытке. И вот она с двумя детьми — сыном десятиклассником и дочерью шестиклассницей — поселилась в Средней Азии. Панкратов любил детей самозабвенно. Порой ночами в каюте раскладывал на столе их письма, ставил перед собой фотографии и даже тихонько разговаривал с ними: «Скоро мы увидимся, ребята, совсем скоро, — повторял он, — что же делать, если отец ваш моряк и может приезжать к вам только редко-редко. Зато, когда он выйдет в отставку, будет нянчить ваших внуков».
Кто на эскадре мог бы предположить, что замкнутый начальник штаба так сентиментален! Вот и сейчас он представил себе жену и детей. «Как они там, не случилось ли чего с ними?»
В кабинете вспыхнула люстра. Панкратов поднес ладонь к лицу, словно ему было трудно оторваться от дум. Вошел Серов. Панкратов неторопливо поднялся и доложил официально.
— Штаб завершил проверку тактико-технических данных кораблей, товарищ командующий. Прошу посмотреть материалы. — Панкратов положил на письменный стол папку, которую в первую минуту после прихода бросил на кресло, а потом так на нее и сел.
Серов, заметив это, едва скрыл улыбку. Он с удовольствием смотрел на Панкратова, представил себе его, волевого и сильного, на командирском мостике, в боевом походе. «А ведь он морской волк и, пожалуй, заслужил сюрприз, который я ему приготовил». Еще раз оглядев Панкратова и словно уверившись в правильности принятого им решения, Серов сказал:
— Я доволен, что все сделано вами точно и в срок, Илья Потапович. Но отложим разговор до завтра... А сейчас мне хочется вас порадовать.
Панкратов выжидающе посмотрел на Серова.
— Мы служим с вами вместе третий год, — продолжал Серов. —И вот, мне думается, я могу предоставить вам право командовать соединением на период учений, оставив за собой лишь общий контроль... Ну вот, и подготовьте соответствующий приказ.
—Вы хотите меня проверить? — спросил Панкратов. Слова Серова и льстили его самолюбию, и настораживали.
— Хочу вам доверить, — поправил Серов. — Допустим, Илья Потапович, что идет война и я выбыл из строя. Или проще: прибыл главком на учения и дал такую вводную...
— Значит, все-таки проверить? — повторил Панкратов. Он прикинул в уме весь объем предстоящей работы, ту ответственность, которая ляжет на его плечи, массу хлопотливых дел, от которых не отмахнуться.
— Но перед главкомом не я отвечать буду, а все-таки вы.
— Я и ответчик, я и судья. Неужели вам не по сердцу мое предложение, Илья Потапович? — удивился Серов.
— Считаю честью и благодарю, товарищ командующий,— сказал Панкратов, однако, довольно сухо.
— Зачем эти казенные слова, Илья Потапович! — вырвалось у Серова. — Ведь вы моя правая рука. А если официально, так я назначен в штаб руководства учением приказом командующего флотом. Кроме того,
в нынешних учениях мы лишь повторяем одну из операций второй мировой войны... Конечно, применительно к нашим условиям...
Они обменялись быстрыми взглядами и поняли, что каждый чего-то не договаривает.
Серов действительно хотел испытать самостоятельность начальника штаба. «Есть ли у него собственные мысли и идеи? Свой воинский почерк, стиль? Ведь, может быть, я порой своей властью подавляю его». Серов знал, что многие офицеры по-настоящему познаются только тогда, когда их воле предоставлен простор. Знать человека до конца — это значит знать, каковы его крылья, куда он может на них летать. Однако Серов не думал идти так далеко, как говорил. Самостоятельность самостоятельностью, но он будет пристально следить за всеми действиями Панкратова. Он сумеет его поправить тактично при мелкой ошибке и даже взять дело в свои руки в предвидении ошибки крупной. «Странно, он словно побаивается ответственности!»—' подумал с досадой Серов.
Что касается Панкратова, то он по-своему догадывался о мыслях Серова. Нельзя сказать, что ему была неприятна возможность неограниченной свободы действий, не сомневался он и в своих знаниях. Но где гарантия, что командующий в решающую минуту не вмешается, не заставит его изменить что-нибудь в хорошо продуманном плане? Серов был человек властный и, по мнению Панкратова, слишком поддающийся внезапным импульсам. И тогда получится не по-серовски и не по-панкратовски. Могут быть неудачи, в которых в конечном счете окажется виновным нижестоящий по должности. «А нижестоящий это я, Панкратов. Нет, лучше уж было бы иметь визу Серова на каждом документе по учению».
— Значит, делами, займемся завтра? — переспросил, помолчав, Панкратов.
— Да. И с сего часа, Илья Потапович, берите бразды в свои руки. Желаете еще чаю? — Серов гостеприимно потянулся к чайнику. Ему хотелось, чтобы вот сейчас Панкратов как-то раскрыл свою душу. Без тревоги и радости не обойтись в таком деле. Но у Панкратова был скучный и официальный вид.
— Благодарствую. — Панкратов выпрямился по-уставному, крепко прижав рукой к бедру папку с документами. Всем своим видом он просил разрешения уйти. Ему и в самом деле хотелось собраться с мыслями, побыть наедине с собой. До чаепития ли ему было сейчас?!
— Ну, как знаете, — нехотя согласился Серов. Они поговорили еще несколько минут о служебных делах и расстались не вполне довольные друг другом.
Когда Панкратов ушел, Серов сел за стол. Теперь полагалось настроиться для работы. Немного помечтать: представить себе корабли завтрашнего дня, с их огромными скоростями и небывалым по огневой мощи новым оружием; самолеты, молниеносно появляющиеся из стратосферы. Новые радары, где противник, находящийся за сотни километров, будет виден отчетливо', как на экране телевизора... Мечты обостряли трезвую деловую мысль. Но взгляд Серова упал на листки перевода, он вспомнил о Елене Станиславовне, тут же ее образ уступил место образу Марии. Перед ним встали ее большие глаза, золотистые косы. И долго еще командующий не мог вернуться к своим тетрадям. Зато, словно мстя себе за непутевые мысли, он проработал почти до рассвета.
...Елена Станиславовна, вернувшись домой, тоже долго работала над переводами. Она была довольна собой и решила ковать железо, пока горячо. Несколько неприятным могло быть только объяснение с Борисом Осиповичем. Он мог усмотреть в ее визите к Серову ненужное заискивание перед начальством. В этих вопросах он был болезненно щепетилен. Но, впрочем, Елена Станиславовна заранее готова была пресечь любые его обвинения: «Серов знает, что я переводчица. Глупо и невежливо было бы ему отказать». Однако никакого объяснения не понадобилось. Меркулов приехал домой глубокой ночью, когда Елена Станиславовна уже легла спать.
Мария сидела одна. В комнате стало уже почти темно. Только на потолке дрожал отблеск уличного фонаря да у ее ног расплылось горячее красное пятно— отсвет раскаленных углей, тлевших в печке-голландке.
От печки шел жар, но спину холодило. Мария пробыла на работе две смены, и ее комната успела совсем остыть. Да и что ж удивительного? Деревянный дом, в котором она жила, был построен наспех, еще в те Дни, когда в Белые Скалы прибыли первые рабочие судоверфи, и теперь подлежал сносу. Он доживал свою последнюю зиму, старчески покряхтывая и поскрипывая под ударами ветра.
Мария могла бы давно переехать в одно из новых заводских каменных зданий, в квартиру с паровым отоплением, электрическими плитами, ванной, но все уступала свою очередь семейным людям, продолжавшим прибывать на верфь со всех концов страны.
Впрочем, ей было все равно, где жить. Одинокой она чувствовала себя здесь в крохотной темной комнате с облупившимися стенами и старыми стульями, одинокой будет и там, где огни сияющих плафонов отражаются на блестящей полировке новой мебели. Здесь даже лучше — привычней и уютней. Здесь, по крайней мере, можно часами смотреть в огонь, пылающий в печи, и думать, и мечтать...
Мария поднялась, ощупью нашла шерстяную шаль, накинула ее на плечи, включила приемник. Хотелось послушать тихую, грустную музыку. Однако донеслось лишь легкое шипение и свист, будто сквозь узкую щель в комнату ворвался метавшийся по городу злой ветер. «Наверное, перегорела какая-то лампа», — подумала Мария, выключила приемник и снова села у окна.
У нее было словно две разных жизни. Одна — на работе — трудная и кипучая. Там она участвовала в строительстве кораблей, учила людей, училась у них. Там с ней спорили, слушали ее, любили, выбирали в президиум. Там она привлекала к себе взгляды своей неяркой красотой и сердца добротой и искренностью. У нее были друзья, и она знала, что многие из них были бы счастливы назвать ее своей женой. И все это радовало ее, давало удовлетворение, делало ее существование осмысленным и значительным. Но стоило Марии остаться наедине с собой, забыть о делах, как сразу возникала пустота. И эту пустоту не мог заполнить никто из ее друзей. Не мог бы по одной причине — ни одного из них она не могла представить себе своим мужем, отцом своих детей. Ни один из них не вызывал
у нее и подобия того чувства, которое возникло у нее только раз в жизни, принесло короткое счастье и оставило незаживающую глубокую рану. Эта любовь и эта боль были частью ее самой, о них можно было забывать на время, но с ними нельзя было расстаться совсем. Даже рассказать о них можно было только близкому человеку. Родные... Отец Марии — партизан Отечественной войны — погиб в брянских лесах и был схоронен в одной из безымянных братских могил, а мать — Мария смутно ее помнила — умерла, когда она была совсем маленькой.
У Марии, как-то незаметно для себя самой, вошло в привычку по вечерам сидеть у огня и вспоминать, и передумывать в тысячный раз все, что было у нее с Кипарисовым. Она счастливо улыбалась, вызывая в памяти их первую ночь, осыпанную яблоневым цветом. У нее показывались слезы, когда перед глазами вновь возникали беспощадные строки письма, в котором он отказывался от нее. Она брала в руки фотографию их покойной дочери и рыдала громко... Она понимала, что терзает себя, по ничего не могла с собой поделать.
Потом она думала о их последнем разговоре в гостинице, когда он, подавленный, осужденный своими начальниками и товарищами, пришел к ней. Ждал сочувствия, а она отвергла его. После этого все их встречи были случайными, холодными и короткими. О них она не вспоминала. Была ли она вправе отвергнуть его тогда? — вновь и вновь на протяжении четырех долгих лет спрашивала себя Мария. И как ни хотелось ей ответить «нет», чтобы побежать к нему, она отвечала: «Да!». Да, он приходил к ней, чтобы она приняла его таким, каким он был, чтобы она любила его эгоизм и помогла ему любоваться собой, может быть, затем, чтобы потом он оставил ее опять. «Нет, это была бы только мука для меня».
Сознание своей правоты, однако, не давало Марии ни радости, ни спокойствия, наоборот, угнетало ее, тревожило постоянно, как неизлечимая бередящая боль, и чтобы избавиться от нее, она начинала мечтать... Вдруг... В мечтах всегда бывает это «вдруг». В ее комнату входит он, не холодно красивый, замкнутый, и не подавленный, как тогда в.гостинице, а такой, каким он был в яблоневом саду, — любящий, нежный, счастли-
вый. Ведь мог же он быть совсем простым, милым, хорошим... Он приходит и говорит: «Я виноват перед тобой, Мария. Я тебя люблю». Сколько раз она видела эту картину явственно. Сколько раз засыпала с этой мыслью. И сейчас она пришла снова...
Огонь в печи почти погас. Подрагивало на потолке световое пятно, сжатое кольцом темноты. Мария улыбнулась... Она была так погружена в свои мечты, так отдалась им, что реальная жизнь для нее перестала существовать, замолкли все звуки в доме: голоса соседей по квартире, хлопанье дверей, шаги, детский плач...
Вдруг, скрипнув, распахнулась дверь, и в комнату вошел Кипарисов. Он стоял в шинели, осыпанной снегом, держа фуражку в руке, вглядываясь в темноту, не видя Марии. Она же не верила своим глазам, сидела тихо, боясь шевельнуться.
Кипарисов, обернувшись, сказал кому-то в коридоре:
— Какая досада! Здесь никого нет.
— Странно. По-моему, она не выходила,—послышался голос соседки.
И тут Мария сорвалась с места. — Ипполит! — Она протянула к нему руки. Кипарисов прижал ее к себе, крепко поцеловал, потом ласково отстранил.
— Простудишься, милая. Погоди, я сниму шинель. Мария включила свет.
...Они сидели за столом И молча смотрели друг на друга. Каждый из них боялся заговорить, чтобы неосторожным словом не нарушить мгновенно возникшее ощущение их близости, неотделимости друг от друга.
Бывают в жизни людей, далеких от всяких суеверий и предрассудков, минуты, когда они вдруг говорят себе: «Судьба», когда самое обычное событие воспринимается ими невольно сквозь призму предчувствий, как нечто предопределенное их невысказанными стремлениями и желаниями. Так было и с Марией. Кипарисов появился наяву как раз в ту минуту, когда она видела его в мечтах входящим в свою комнату. И сейчас Мария не могла думать, что это было случайностью, тем более естественной, что при кратких встречах на верфи он не раз говорил, что заглянет ее проведать.
Кипарисов сказал:
— Вот я и пришел к тебе.
И Мария услышала за этими словами: «Я тебя люблю».
Кипарисов сказал:
— Я скоро буду командиром корабля.
И Мария восприняла это так: «Я стал новым, иным».
Кипарисов не мог, конечно, знать, что происходило с Марией, но по ее взгляду, любовному, откровенному и чистому, по ее молчанию он угадал, что она давно ждала его, и облегченно вздохнул. Все те трудности, которые мерещились ему, отпадали сами собой". И так как его тянуло к ней сейчас неудержимо, и это чувство было в данную минуту для него самым главным и заслонило все остальное, он с тем внутренним тактом, который появляется в решающие минуты у всех влюбленных, инстинктивно избегал не только любого разговора на постороннюю тему, но даже разговора о их любви (в ее истории было слишком много горького и обидного для Марии). Ему не нужно было просить прощения, оно подразумевалось само собой. Она восприняла его приход, как воспринимают приход мужа после долгой разлуки, и, значит, он мог и должен был вести себя как муж. Они пили чай. Потом Кипарисов встал, нежно обнял Марию, заглянул ей в глаза и погасил свет.
...Мария проснулась задолго до рассвета. Протянула руку, включила ночник, взглянула на часы — еще не было шести. Она посмотрела немного смущенно на спавшего рядом Кипарисова и улыбнулась. Ей хотелось провести рукой по его щеке, по разметавшимся по подушке волосам, но она удержала себя и тихонько поднялась. «Хорошо, что ом еще спит». Ей было бы стыдно одеваться при нем. Мария была переполнена счастьем. Надев платье, она бесшумно вышла на кухню, умылась, разожгла примус и стала готовить завтрак. «Ему ведь к семи ноль-ноль». Она с удовольствием произнесла про себя это чисто военное «ноль-ноль».
Марии хотелось, чтобы завтрак вышел сегодня особенно вкусным, праздничным. Она достала из кухонного стола все свои запасы. Салат с крабами, яйца под майонезом, оладьи с вареньем—все это, кажется, он любил. Она возилась с приготовлением всех этих блюд с упоением, как заправская домашняя хозяйка, хотя более пяти лет, после смерти дочери, ограничивалась по
утрам чаем с бутербродами, а обедала и ужинала в заводской столовой.Мария не думала и не хотела сейчас думать о том, как сложится их семейная жизнь, как не хотела ничего, что шло бы от рассудка, что подчиняло бы ему душевные стремления. Но она инстинктивно наслаждалась своими хозяйственными заботами именно потому, что каждая мелочь в них символизировала для нее рождение нового семейного быта, каждая мелочь как бы говорила: «С одиночеством кончено».
Пока Мария хлопотала на кухне, проснулся и Кипарисов. Зажег свет и стал быстро одеваться. Ему нужно было попасть на корабль к подъему флага. «Державный» должен был пополнить запасы топлива, воды и продовольствия и уйти в отдаленную бухту Казацкую, куда стягивались боевые силы соединения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59