Батырев про себя рассмеялся: «Крепок мужик задним умом — хата сгорела, он. трубу собирается чистить».
Прохрдя мимо койки Батырева, дежурная сестра сказала:
— Больной,,вам время на рентген...
Тут бы надо было Батыреву подняться и идти, ведь он чувствовал себя превосходно. Но рядом стояла хорошенькая санитарка, которой он только что жаловался на головокружение. И Батырев, не желая оказаться лгуном в ее глазах, решил разыгрывать комедию до конца.
— Я не могу идти, у меня кружится голова и тошнит,— ответил он слабым голосом, закрывая глаза.
— Вас будут поддерживать под руки... Батырев, все более увлекаясь разыгрываемой им комедией, качнул отрицательно головой.
— Лена, позовите санитара с третьего этажа и отнесите больного, — энергично распорядилась дежурная сестра. Она, обычно простодушная и веселая женщина, держала себя в присутствии замначальника госпиталя строго официально.
Батырев лежал, закрыв глаза, посмеиваясь над своей выдумкой, чувствуя на сомкнутых веках тепло
брызнувшего в окно солнца. Было приятно безмятежно прислушиваться к говору людей, распознавать смысл простейших звуков.
Вот стукнуло что-то деревянное о пол: это, видно, принесли носилки. Кто-то тяжело зашаркал сапогами — это, наверное, санитар. Потом Батырева осторожно подняли: мужские руки обхватили его голову и плечи, а ноги — маленькие нежные руки санитарки. Скрипнула, распахиваясь, дверь, и Батырев почувствовал, что его понесли.
— Ну и тяжелый, — сказала со вздохом санитарка.
— Лена, вы побыстрее возвращайтесь, — сказал ей вдогонку, солидно кашлянув, замначальника госпиталя.
Санитар, здоровенный, рослый парень, крупно шагал впереди (Батырев чувствовал это по тому, как высоко лежала его голова), а молоденькая санитарка сзади. Крен носилок еще больше увеличился, когда, миновав длинный коридор, стали подыматься по крутой каменной лестнице с выщербленными ступенями на следующий этаж, где находился рентгенкабинет.
Батырев чуть приоткрыл глаза. Санитарка несла носилки через силу. Она прикусила нижнюю губу, дышала тяжело, на ее смуглых щеках выступали бледные пятна... Батырев в душе искренне пожалел ее. И тут на лестничной клетке он увидел Канчука. Старшина быстро запрыгал по ступенькам вверх, догнал носилки и, отставив один из костылей, сказал:
— Давайте-ка вместе, Леночка!
Санитарка посмотрела на него встревоженно и благодарно, хотела отстранить Канчука, но санитар, шедший впереди, не остановился и даже с силой дернул носилки, занося ногу на последнюю верхнюю ступеньку. Канчук неловко прыгал на одной ноге, костыль, на конце которого давно прохудился резиновый колпачок, скользнул по влажному, только что протертому мокрой тряпкой цементу, и он, чертыхнувшись, не успев ухватиться за ручку носилок, шаркнув рукой по стене, навзничь полетел вниз.
Санитарка тонко и жалобно вскрикнула и отпустила носилки. Батырев вскочил и вместе с санитаркой сбежал вниз.
Канчук лежал, неестественно подогнув ногу в гипсовой повязке, глаза его были закрыты и только мелкомелко дрожали ресницы. Из-под стриженой головы, виском припавшей к щербатому, как лезвие пилы, концу цементной ступеньки, текла, пузырясь, тонкая струйка крови.
Батырев поднял костыль и зачем-то бережно прислонил его к стене. По коридору уже бежали дежурные врач и сестра. Он, шатаясь, пошел навстречу и остановился у первого окна, схватившись рукой за подоконник. В глазах у него снова зарябило. И вдруг тошнота стала непереносимой. Когда Батырева рвало, мимо пронесли Канчука. По встревоженным лицам врача и сестры он понял, что жизнь старшины в опасности. Батырев, цепляясь за стены, пошел в туалетную комнату и подставил голову под кран. От холодной воды страшно заломило в затылке. Он вернулся в палату и лег в постель, натянув на голову одеяло. Так он пролежал долго, не отвечая ни на какие вопросы. Последствия его легкомысленной выходки были столь дикими, нелепыми и страшными, что обо всем это даже думать нельзя было. Потом лейтенант с повязкой на глазу сходил в ординаторскую, возвратился и, тронув Батырева за плечо, тихо сказал:
— А у вашего гвардейца сотрясение мозга.
Батырев повернулся на спину и уставился глазами в потолок.Сквозь заклеенное полосками бумаги окно проглядывало вечереющее солнце. «Небо в клетку, как из окна тюремной камеры», — почему-то подумал Батырев. На миг он представил себе Канчука, падающего вниз головой, но вместо лестницы перед его взором возникла скала в Птичьих Камнях. «И там из-за меня...» Батырев попытался отогнать воспоминания. В конце концов связь между двумя происшествиями была слишком отдаленной, но он уже не мог избавиться от ощущения, что на нем лежит двойная вина. И оттого, что об этой двойной вине знал только он один, не было легче, а только тяжелее. Если бы его судили другие, он бы оправдывался и, убеждая других, возможно, и сам уверился в своей правоте. Но против самообвинений защиты нет! Так же, как вчера отличное состоя-
ние Канчука почему-то приглушило его волнение по поводу судьбы Дуси, так новое несчастье со старшиной вызвало в нем почти суеверное предчувствие, что и с ней неладно.
...Батырев лежал, не двигаясь, смотря на неподвижный четырехугольник неба. Лежал долго, пока его не окликнули. Перед ним стояли Светов и Донцов, оба в белых халатах. СЕетов теперь чем-то напоминал сухонького доцента-хирурга, Донцов — здоровяка-санитара. Батырев поднялся на постели и схватил Донцова за халат:
— Что с Евдокией Александровной?
Донцов медленно отстранил руку Батырева.
— Ничего. Выздоравливает. Батырев вздохнул облегченно.
— Я очень виноват перед ней и перед вами, Донцов, но... — не договорив, он улыбнулся слабой и потерянной улыбкой.
— Хотели же помочь Дусе... — отозвался Донцов. — За землетрясение кто же в ответе? И жалко вас... А вообще...— голос Донцова посуровел, но он, не договорив, перевел взгляд на Светова.
Светов опустился на койку в ногах у Батырева. Задумавшись о своем, он проговорил невпопад:
— Молодой, бравый, лихой парень Канчук... — Светов опустил голову и добавил глухо:— Он до сих пор без сознания. Валентин Корнесвич, последствия могут быть самые тяжелые...
Светов замолчал. Ни Донцов, ни Батырев не решались снова начать разговор. Оба чувствовали, что их взаимоотношения и дисциплинарные проступки Батырева отошли куда-то на задний план.
— Как вы-то чувствуете себя? — спросил, наконец, Светов.
Батырев качнулся вперед:
— Мне уже нечего делать в госпитале, товарищ командир, — ему хотелось, чтобы Светов предложил: «Пошли на корабль!» Что бы он ни отдал сейчас за то, чтобы очутиться среди товарищей. Даже быть строго наказанным... Но Светов только проговорил равнодушным голосом:
— Выздоравливайте. — И, подымаясь, заметил как бы про себя: — Пора. Сегодня в дальний поход. Жаль, Канчука не будет с нами.
Батырев, если бы мог, силой удержал бы Светова. Он даже был готов признаться во всем. Только бы командир не держался так, как будто он, Батырев, уже отрезанный ломоть.
— Что ж со мной будет, Игорь Николаевич? — спросил он.
Светов потер ладонью лоб. Ему еще трудно было отделаться от своих мыслей, но, заглянув в виноватые и молящие глаза Батырева, он почувствовал, как тяжело у него на сердце. И хотя Светов был готов безжалостно осудить Батырева за историю с машиной, он в глубине души немного сочувствовал и даже симпатизировал этому взбалмошному лейтенанту.
— Решать будет командующий,— ответил Светов. — Но я бы еще взялся сделать из вас человека.
Фраза эта в другое время, наверное, оскорбила бы Батырева. Сейчас она обрадовала его. Он искал вопроса, который помог бы продолжить разговор, но Светов уже зашагал к выходу.
Батырев удержал за руку Донцова. Ему хотелось как-то по-особому выразить свои чувства, чтобы Донцов понял, что он, лейтенант Батырев, совсем не пропащий человек. Отрывки мыслей и воспоминаний бестолково наслаивались в его мозгу. Вдруг припомнилось, как он обнял Дусю и она оттолкнула его, стала собирать вещи, чтобы уйти из чужой комнаты, хоть на улицу. Пальцы, сжимавшие руку Донцова, ослабли. Батыреву вдруг стало стыдно и больно, и он выпалил неожиданно для самого себя:
— Послушайте, Донцов, квартиру-то мою я ведь вам отдаю насовсем. Не нужна она мне.
Донцов посмотрел на него удивленно. Потом, если и не понимая, о чем думал Батырев, то догадываясь о смятении чувств в его душе, махнув рукой, сказал грубовато и ласково:
— Какого черта сейчас об этом толковать... Непонятный вы парень...
Батырев проводил глазами Донцова и, уткнувшись лицом в подушку, не заплакал, а заскулил, мусоля ртом край наволочки.
На следующий день, после утреннего обхода врача, Батырева неожиданно навестила Меркулова. Она вошла в палату и оглянулась вокруг со спокойной самоуверенностью красивой и знающей себе цену женщины. Халат она небрежно набросила на плечи, и он не скрывал ее стройной фигуры в простом и изящном шерстяном платье. Увидев Батырева, она улыбнулась и решительно направилась к нему. Пожалуй, все, кто чувствовал себя лучше в палате, провожали ее восхищенными взглядами.
Елена Станиславовна села на край койки. Поздоровалась и деловито спросила:
— Почему такое мрачное лицо? Врач сказал, что вы почти здоровы. Или мне не рады?
Сосед Батырева по койке поднялся и, сунув книгу под мышку, вышел в коридор. Он оказался деликатным человеком.
— Что вы? Конечно, рад, — ответил Батырев. Но он не был вполне искренен. Не она сейчас ему нужна. Елена Станиславовна выглядела слишком красивой и самодовольной. Да и мысли его были заняты Канчуком. — Но как вы меня разыскали? — спросил он, помолчав.
— Я настоящий друг. Видите, как ларчик просто открывается.— Елена Станиславовна засмеялась. И смех ее показался Батыреву неприятным. Он оглянулся досадливо по сторонам.
— Давайте выйдем, — предложил он. — Врач прав, я совсем здоров. Могу ходить, плясать, вот только здесь, — он ткнул себя в грудь, — что-то нехорошо...
— Да, нам лучше поговорить с глазу на глаз, — согласилась Елена Станиславовна, окинув внимательным взглядом Батырева, и первая пошла к двери.
Они прошли молча длинный, со множеством высоких окон, весь залитый солнцем коридор и вышли в холл, уже свободный от коек и принявший вновь уютный комфортабельный вид.
Усевшись в кресло у круглого стола, на котором стояла огромная декоративная фаянсовая ваза с полузасохшей елочной веткой, Елена Станиславовна заговорила:
— Долго сидеть у вас я не могу, поэтому не будем терять времени. Вы порядочно набедокурили, Валентин Корнеевич. Борис Осипович говорил мне, что командующий может отдать вас под суд. — Она одернула юбку на колене, наклонилась к Батыреву и продолжала властно: — Вы напишете сегодня письмо отцу и матери, жалуйтесь на состояние здоровья и нервное потрясение, на все, что угодно. Я, в свою очередь, поговорю с Серовым. Из госпиталя ни в коем случае не выписывайтесь. Нужно добиться откомандирования по болезни...
В том настроении, в каком находился сейчас Ба-тырев, все, что говорила Елена Станиславовна, казалось неуместным. Только чтобы не обидеть ее, он сказал:
— Вы так волнуетесь за меня...
Сочувственная улыбка появилась на губах Елены Станиславовны:
— Я же отчасти невольная ваша соучастница... Он покачал головой, вздохнул:
— Нет, вы не при чем.
И вдруг высказал то, что его мучило неотрывно:
— Прошлым утром едва не погиб Канчук. Елена Станиславовна сдвинула брови.
— Какой Канчук?
— Старшина с «Дерзновенного». Он еще вчера сидел рядом со мной...
— Боже мой, мало ли кто когда-то и где-то был рядом с нами. — Елена Станиславовна пожала плечами.— Вернемся к делу.
Батырев снова покачал головой. Ему обязательно надо было кому-нибудь обо всем поведать, излить душу. Но, поглядев в холодные глаза Елены Станиславовны, он, подавив в себе это желание, сказал громко, с усмешкой:
— Что ж, к делу, так к делу. Я не могу последовать вашим советам, уважаемая Елена Станиславовна.
— Почему? — вырвалось у нее раздраженно.
— А потому, — ответил Батырев, — что сейчас мне очень тяжело и горько, и я даже хочу, чтобы меня наказали...
— Ничего не понимаю... — Елена Станиславовна от удивления всплеснула руками. — Ну, проявили вы лег-
комыслие, свойственное молодости, впредь будете осторожней.
— Легкомыслие? — Да, Батырев был хорошо знаком с этим как бы и осуждающим, а в то же время каким-то кокетливым, все снисходительно прощающим словом. Он и сам любил называть себя «легкомысленным», пока все, что он делал, не причиняло никому вреда. Но все это было до вчерашнего дня.—А как вы думаете, можно, например, ненароком по легкомыслию убить человека? — спросил он вдруг.
— Вы сумасшедший! — вырвалось у Елены Станиславовны. — Что за достоевщина — ничего не понимаю...
— Ага! —Батыреву вдруг до тошноты стала противна Елена Станиславовна: — Не понимаете? И не надо. Прощайте! — он встал и, шаркая, как старик, по полу госпитальными туфлями-шлепанцами, вышел из холла.
Солнце так резало глаза, что Батырев зажмурился; он долго стоял у одного из окон коридора, смотря на чистый под снегом двор госпиталя, на серое, похожее на часовню здание у самого конца госпитальной ограды.
...Елена Станиславовна растерялась: то ли обидеться, то ли рассердиться. Во всяком случае, разговор продолжать глупо. Она поднялась и быстро вышла из холла. «Плюнуть на все», — решила она поначалу. Но потом, шагая по улицам и дыша во всю грудь морозным воздухом, успокоилась и передумала: «У мальчишки заскок. Нет. Семья его мне нужна».
Неподалеку виднелась вывеска кафе, тихого в дневные часы. Меркулова вошла, заказала крепкий чай и пирожное. В углу у будки с телефоном-автоматом никого не было. «Пожалуй, отсюда даже удобней, чем из дому». Елена Станиславовна поднялась, нашла в сумочке пятнадцатикопеечную монету и набрала служебный номер Серова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Где-то далеко, у Скалистого, океан еще бушевал. Ученые предсказывали, что подземные толчки могут повториться. Но в районе Белых Скал все было спокойно. Штаб и политотдел соединения вернулись к нормальной, размеренной жизни. Настал день, когда должно было состояться партийное отчетно-выборное собрание.
Зимний закат ярко пылал. Багровые сполохи охватывали полнеба. Зеркальный лед в гавани играл отблесками пожара и выплескивал холодное пламя на корабли, и тогда казалось, что броня «Морской державы» постепенно раскаляется на гигантском горне.
Маратов стоял у иллюминатора в своей каюте и любовался небом. Далеко, за кромкой льда, в океане цепочкой шли рыболовецкие шхуны. Они, казалось, двигались вместе с серыми облаками по малиновому полотнищу заката.
Маратов вдруг представил себя на одном из этих корабликов, вместе с женой, посередине океана... И усмехнулся. Странная сложилась у него жизнь с Симой. Кажется, любили они друг друга, кажется, не ссорились никогда, даже считали себя счастливыми, и все-таки семьи, в полном смысле слова, у них не было. Пожалуй, оба они были слишком общительны и увлечены своими делами. У него множество товарищей и друзей на кораблях, лекции, партийная работа. Домой заглядывал
редко, а, заглянув, жены не заставал. Когда-то она мечтала стать известной актрисой, но то ли из-за нехватки таланта, то ли из-за вечных переездов — не довелось. Зато все свое время она отдавала руководству самодеятельностью. Маратов к увлечениям жены относился со снисходительной усмешкой; в пику ему она так же относилась к его делам. Шутливый разговор, обмен улыбками, короткие вспышки страсти — вот и все, что оставалось в памяти от этих встреч, от совместной жизни.
Порой Маратову этого было мало. Порой хотелось уюта, ребенка, которого можно было бы покачать на колене. Но Сима отвечала: «Я для этого не приспособлена, да и ты тоже. Хороший семьянин должен быть хоть немного собственником. А ты и время свое, и деньги, и чувства все понемногу раздаешь друзьям-приятелям...» Маратову оставалось только смущенно ульь баться. Они оба как будто вертелись на большом мельничном колесе, держась за разные лопасти. Колесо надолго не останавливалось. Изменить жизнь не представлялось возможным. «Да, женушка, вдвоем на игрушечном кораблике нам было бы неплохо, но, пожалуй, мы бы через день заскучали, — подумал Маратов.,— Ладно, вот уже когда выйду в отставку, а ты станешь старушкой, испытаем все семейные радости. Детей-сирот возьмем сразу не менее двух, чтобы были и девочка с бантиком, и мальчик с вихрами».
Послышался звонок телефона. Маратов усмехнулся и снял трубку.
— У вас все готово? Осталось полчаса, — донесся голос Меркулова.
— Все, товарищ начальник!
Маратов полистал лежавший на письменном столе текст доклада. Слава богу, не в первый, а в четвертый раз он будет отчитываться на партсобрании. Дело привычное. Все подготовлено, как полагается по тем исписанным, однако глубоко укоренившимся в некоторых воинских частях правилам, которые, как говорят, «обеспечивают образцовое проведение отчетно-выборных партийных собраний».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Прохрдя мимо койки Батырева, дежурная сестра сказала:
— Больной,,вам время на рентген...
Тут бы надо было Батыреву подняться и идти, ведь он чувствовал себя превосходно. Но рядом стояла хорошенькая санитарка, которой он только что жаловался на головокружение. И Батырев, не желая оказаться лгуном в ее глазах, решил разыгрывать комедию до конца.
— Я не могу идти, у меня кружится голова и тошнит,— ответил он слабым голосом, закрывая глаза.
— Вас будут поддерживать под руки... Батырев, все более увлекаясь разыгрываемой им комедией, качнул отрицательно головой.
— Лена, позовите санитара с третьего этажа и отнесите больного, — энергично распорядилась дежурная сестра. Она, обычно простодушная и веселая женщина, держала себя в присутствии замначальника госпиталя строго официально.
Батырев лежал, закрыв глаза, посмеиваясь над своей выдумкой, чувствуя на сомкнутых веках тепло
брызнувшего в окно солнца. Было приятно безмятежно прислушиваться к говору людей, распознавать смысл простейших звуков.
Вот стукнуло что-то деревянное о пол: это, видно, принесли носилки. Кто-то тяжело зашаркал сапогами — это, наверное, санитар. Потом Батырева осторожно подняли: мужские руки обхватили его голову и плечи, а ноги — маленькие нежные руки санитарки. Скрипнула, распахиваясь, дверь, и Батырев почувствовал, что его понесли.
— Ну и тяжелый, — сказала со вздохом санитарка.
— Лена, вы побыстрее возвращайтесь, — сказал ей вдогонку, солидно кашлянув, замначальника госпиталя.
Санитар, здоровенный, рослый парень, крупно шагал впереди (Батырев чувствовал это по тому, как высоко лежала его голова), а молоденькая санитарка сзади. Крен носилок еще больше увеличился, когда, миновав длинный коридор, стали подыматься по крутой каменной лестнице с выщербленными ступенями на следующий этаж, где находился рентгенкабинет.
Батырев чуть приоткрыл глаза. Санитарка несла носилки через силу. Она прикусила нижнюю губу, дышала тяжело, на ее смуглых щеках выступали бледные пятна... Батырев в душе искренне пожалел ее. И тут на лестничной клетке он увидел Канчука. Старшина быстро запрыгал по ступенькам вверх, догнал носилки и, отставив один из костылей, сказал:
— Давайте-ка вместе, Леночка!
Санитарка посмотрела на него встревоженно и благодарно, хотела отстранить Канчука, но санитар, шедший впереди, не остановился и даже с силой дернул носилки, занося ногу на последнюю верхнюю ступеньку. Канчук неловко прыгал на одной ноге, костыль, на конце которого давно прохудился резиновый колпачок, скользнул по влажному, только что протертому мокрой тряпкой цементу, и он, чертыхнувшись, не успев ухватиться за ручку носилок, шаркнув рукой по стене, навзничь полетел вниз.
Санитарка тонко и жалобно вскрикнула и отпустила носилки. Батырев вскочил и вместе с санитаркой сбежал вниз.
Канчук лежал, неестественно подогнув ногу в гипсовой повязке, глаза его были закрыты и только мелкомелко дрожали ресницы. Из-под стриженой головы, виском припавшей к щербатому, как лезвие пилы, концу цементной ступеньки, текла, пузырясь, тонкая струйка крови.
Батырев поднял костыль и зачем-то бережно прислонил его к стене. По коридору уже бежали дежурные врач и сестра. Он, шатаясь, пошел навстречу и остановился у первого окна, схватившись рукой за подоконник. В глазах у него снова зарябило. И вдруг тошнота стала непереносимой. Когда Батырева рвало, мимо пронесли Канчука. По встревоженным лицам врача и сестры он понял, что жизнь старшины в опасности. Батырев, цепляясь за стены, пошел в туалетную комнату и подставил голову под кран. От холодной воды страшно заломило в затылке. Он вернулся в палату и лег в постель, натянув на голову одеяло. Так он пролежал долго, не отвечая ни на какие вопросы. Последствия его легкомысленной выходки были столь дикими, нелепыми и страшными, что обо всем это даже думать нельзя было. Потом лейтенант с повязкой на глазу сходил в ординаторскую, возвратился и, тронув Батырева за плечо, тихо сказал:
— А у вашего гвардейца сотрясение мозга.
Батырев повернулся на спину и уставился глазами в потолок.Сквозь заклеенное полосками бумаги окно проглядывало вечереющее солнце. «Небо в клетку, как из окна тюремной камеры», — почему-то подумал Батырев. На миг он представил себе Канчука, падающего вниз головой, но вместо лестницы перед его взором возникла скала в Птичьих Камнях. «И там из-за меня...» Батырев попытался отогнать воспоминания. В конце концов связь между двумя происшествиями была слишком отдаленной, но он уже не мог избавиться от ощущения, что на нем лежит двойная вина. И оттого, что об этой двойной вине знал только он один, не было легче, а только тяжелее. Если бы его судили другие, он бы оправдывался и, убеждая других, возможно, и сам уверился в своей правоте. Но против самообвинений защиты нет! Так же, как вчера отличное состоя-
ние Канчука почему-то приглушило его волнение по поводу судьбы Дуси, так новое несчастье со старшиной вызвало в нем почти суеверное предчувствие, что и с ней неладно.
...Батырев лежал, не двигаясь, смотря на неподвижный четырехугольник неба. Лежал долго, пока его не окликнули. Перед ним стояли Светов и Донцов, оба в белых халатах. СЕетов теперь чем-то напоминал сухонького доцента-хирурга, Донцов — здоровяка-санитара. Батырев поднялся на постели и схватил Донцова за халат:
— Что с Евдокией Александровной?
Донцов медленно отстранил руку Батырева.
— Ничего. Выздоравливает. Батырев вздохнул облегченно.
— Я очень виноват перед ней и перед вами, Донцов, но... — не договорив, он улыбнулся слабой и потерянной улыбкой.
— Хотели же помочь Дусе... — отозвался Донцов. — За землетрясение кто же в ответе? И жалко вас... А вообще...— голос Донцова посуровел, но он, не договорив, перевел взгляд на Светова.
Светов опустился на койку в ногах у Батырева. Задумавшись о своем, он проговорил невпопад:
— Молодой, бравый, лихой парень Канчук... — Светов опустил голову и добавил глухо:— Он до сих пор без сознания. Валентин Корнесвич, последствия могут быть самые тяжелые...
Светов замолчал. Ни Донцов, ни Батырев не решались снова начать разговор. Оба чувствовали, что их взаимоотношения и дисциплинарные проступки Батырева отошли куда-то на задний план.
— Как вы-то чувствуете себя? — спросил, наконец, Светов.
Батырев качнулся вперед:
— Мне уже нечего делать в госпитале, товарищ командир, — ему хотелось, чтобы Светов предложил: «Пошли на корабль!» Что бы он ни отдал сейчас за то, чтобы очутиться среди товарищей. Даже быть строго наказанным... Но Светов только проговорил равнодушным голосом:
— Выздоравливайте. — И, подымаясь, заметил как бы про себя: — Пора. Сегодня в дальний поход. Жаль, Канчука не будет с нами.
Батырев, если бы мог, силой удержал бы Светова. Он даже был готов признаться во всем. Только бы командир не держался так, как будто он, Батырев, уже отрезанный ломоть.
— Что ж со мной будет, Игорь Николаевич? — спросил он.
Светов потер ладонью лоб. Ему еще трудно было отделаться от своих мыслей, но, заглянув в виноватые и молящие глаза Батырева, он почувствовал, как тяжело у него на сердце. И хотя Светов был готов безжалостно осудить Батырева за историю с машиной, он в глубине души немного сочувствовал и даже симпатизировал этому взбалмошному лейтенанту.
— Решать будет командующий,— ответил Светов. — Но я бы еще взялся сделать из вас человека.
Фраза эта в другое время, наверное, оскорбила бы Батырева. Сейчас она обрадовала его. Он искал вопроса, который помог бы продолжить разговор, но Светов уже зашагал к выходу.
Батырев удержал за руку Донцова. Ему хотелось как-то по-особому выразить свои чувства, чтобы Донцов понял, что он, лейтенант Батырев, совсем не пропащий человек. Отрывки мыслей и воспоминаний бестолково наслаивались в его мозгу. Вдруг припомнилось, как он обнял Дусю и она оттолкнула его, стала собирать вещи, чтобы уйти из чужой комнаты, хоть на улицу. Пальцы, сжимавшие руку Донцова, ослабли. Батыреву вдруг стало стыдно и больно, и он выпалил неожиданно для самого себя:
— Послушайте, Донцов, квартиру-то мою я ведь вам отдаю насовсем. Не нужна она мне.
Донцов посмотрел на него удивленно. Потом, если и не понимая, о чем думал Батырев, то догадываясь о смятении чувств в его душе, махнув рукой, сказал грубовато и ласково:
— Какого черта сейчас об этом толковать... Непонятный вы парень...
Батырев проводил глазами Донцова и, уткнувшись лицом в подушку, не заплакал, а заскулил, мусоля ртом край наволочки.
На следующий день, после утреннего обхода врача, Батырева неожиданно навестила Меркулова. Она вошла в палату и оглянулась вокруг со спокойной самоуверенностью красивой и знающей себе цену женщины. Халат она небрежно набросила на плечи, и он не скрывал ее стройной фигуры в простом и изящном шерстяном платье. Увидев Батырева, она улыбнулась и решительно направилась к нему. Пожалуй, все, кто чувствовал себя лучше в палате, провожали ее восхищенными взглядами.
Елена Станиславовна села на край койки. Поздоровалась и деловито спросила:
— Почему такое мрачное лицо? Врач сказал, что вы почти здоровы. Или мне не рады?
Сосед Батырева по койке поднялся и, сунув книгу под мышку, вышел в коридор. Он оказался деликатным человеком.
— Что вы? Конечно, рад, — ответил Батырев. Но он не был вполне искренен. Не она сейчас ему нужна. Елена Станиславовна выглядела слишком красивой и самодовольной. Да и мысли его были заняты Канчуком. — Но как вы меня разыскали? — спросил он, помолчав.
— Я настоящий друг. Видите, как ларчик просто открывается.— Елена Станиславовна засмеялась. И смех ее показался Батыреву неприятным. Он оглянулся досадливо по сторонам.
— Давайте выйдем, — предложил он. — Врач прав, я совсем здоров. Могу ходить, плясать, вот только здесь, — он ткнул себя в грудь, — что-то нехорошо...
— Да, нам лучше поговорить с глазу на глаз, — согласилась Елена Станиславовна, окинув внимательным взглядом Батырева, и первая пошла к двери.
Они прошли молча длинный, со множеством высоких окон, весь залитый солнцем коридор и вышли в холл, уже свободный от коек и принявший вновь уютный комфортабельный вид.
Усевшись в кресло у круглого стола, на котором стояла огромная декоративная фаянсовая ваза с полузасохшей елочной веткой, Елена Станиславовна заговорила:
— Долго сидеть у вас я не могу, поэтому не будем терять времени. Вы порядочно набедокурили, Валентин Корнеевич. Борис Осипович говорил мне, что командующий может отдать вас под суд. — Она одернула юбку на колене, наклонилась к Батыреву и продолжала властно: — Вы напишете сегодня письмо отцу и матери, жалуйтесь на состояние здоровья и нервное потрясение, на все, что угодно. Я, в свою очередь, поговорю с Серовым. Из госпиталя ни в коем случае не выписывайтесь. Нужно добиться откомандирования по болезни...
В том настроении, в каком находился сейчас Ба-тырев, все, что говорила Елена Станиславовна, казалось неуместным. Только чтобы не обидеть ее, он сказал:
— Вы так волнуетесь за меня...
Сочувственная улыбка появилась на губах Елены Станиславовны:
— Я же отчасти невольная ваша соучастница... Он покачал головой, вздохнул:
— Нет, вы не при чем.
И вдруг высказал то, что его мучило неотрывно:
— Прошлым утром едва не погиб Канчук. Елена Станиславовна сдвинула брови.
— Какой Канчук?
— Старшина с «Дерзновенного». Он еще вчера сидел рядом со мной...
— Боже мой, мало ли кто когда-то и где-то был рядом с нами. — Елена Станиславовна пожала плечами.— Вернемся к делу.
Батырев снова покачал головой. Ему обязательно надо было кому-нибудь обо всем поведать, излить душу. Но, поглядев в холодные глаза Елены Станиславовны, он, подавив в себе это желание, сказал громко, с усмешкой:
— Что ж, к делу, так к делу. Я не могу последовать вашим советам, уважаемая Елена Станиславовна.
— Почему? — вырвалось у нее раздраженно.
— А потому, — ответил Батырев, — что сейчас мне очень тяжело и горько, и я даже хочу, чтобы меня наказали...
— Ничего не понимаю... — Елена Станиславовна от удивления всплеснула руками. — Ну, проявили вы лег-
комыслие, свойственное молодости, впредь будете осторожней.
— Легкомыслие? — Да, Батырев был хорошо знаком с этим как бы и осуждающим, а в то же время каким-то кокетливым, все снисходительно прощающим словом. Он и сам любил называть себя «легкомысленным», пока все, что он делал, не причиняло никому вреда. Но все это было до вчерашнего дня.—А как вы думаете, можно, например, ненароком по легкомыслию убить человека? — спросил он вдруг.
— Вы сумасшедший! — вырвалось у Елены Станиславовны. — Что за достоевщина — ничего не понимаю...
— Ага! —Батыреву вдруг до тошноты стала противна Елена Станиславовна: — Не понимаете? И не надо. Прощайте! — он встал и, шаркая, как старик, по полу госпитальными туфлями-шлепанцами, вышел из холла.
Солнце так резало глаза, что Батырев зажмурился; он долго стоял у одного из окон коридора, смотря на чистый под снегом двор госпиталя, на серое, похожее на часовню здание у самого конца госпитальной ограды.
...Елена Станиславовна растерялась: то ли обидеться, то ли рассердиться. Во всяком случае, разговор продолжать глупо. Она поднялась и быстро вышла из холла. «Плюнуть на все», — решила она поначалу. Но потом, шагая по улицам и дыша во всю грудь морозным воздухом, успокоилась и передумала: «У мальчишки заскок. Нет. Семья его мне нужна».
Неподалеку виднелась вывеска кафе, тихого в дневные часы. Меркулова вошла, заказала крепкий чай и пирожное. В углу у будки с телефоном-автоматом никого не было. «Пожалуй, отсюда даже удобней, чем из дому». Елена Станиславовна поднялась, нашла в сумочке пятнадцатикопеечную монету и набрала служебный номер Серова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Где-то далеко, у Скалистого, океан еще бушевал. Ученые предсказывали, что подземные толчки могут повториться. Но в районе Белых Скал все было спокойно. Штаб и политотдел соединения вернулись к нормальной, размеренной жизни. Настал день, когда должно было состояться партийное отчетно-выборное собрание.
Зимний закат ярко пылал. Багровые сполохи охватывали полнеба. Зеркальный лед в гавани играл отблесками пожара и выплескивал холодное пламя на корабли, и тогда казалось, что броня «Морской державы» постепенно раскаляется на гигантском горне.
Маратов стоял у иллюминатора в своей каюте и любовался небом. Далеко, за кромкой льда, в океане цепочкой шли рыболовецкие шхуны. Они, казалось, двигались вместе с серыми облаками по малиновому полотнищу заката.
Маратов вдруг представил себя на одном из этих корабликов, вместе с женой, посередине океана... И усмехнулся. Странная сложилась у него жизнь с Симой. Кажется, любили они друг друга, кажется, не ссорились никогда, даже считали себя счастливыми, и все-таки семьи, в полном смысле слова, у них не было. Пожалуй, оба они были слишком общительны и увлечены своими делами. У него множество товарищей и друзей на кораблях, лекции, партийная работа. Домой заглядывал
редко, а, заглянув, жены не заставал. Когда-то она мечтала стать известной актрисой, но то ли из-за нехватки таланта, то ли из-за вечных переездов — не довелось. Зато все свое время она отдавала руководству самодеятельностью. Маратов к увлечениям жены относился со снисходительной усмешкой; в пику ему она так же относилась к его делам. Шутливый разговор, обмен улыбками, короткие вспышки страсти — вот и все, что оставалось в памяти от этих встреч, от совместной жизни.
Порой Маратову этого было мало. Порой хотелось уюта, ребенка, которого можно было бы покачать на колене. Но Сима отвечала: «Я для этого не приспособлена, да и ты тоже. Хороший семьянин должен быть хоть немного собственником. А ты и время свое, и деньги, и чувства все понемногу раздаешь друзьям-приятелям...» Маратову оставалось только смущенно ульь баться. Они оба как будто вертелись на большом мельничном колесе, держась за разные лопасти. Колесо надолго не останавливалось. Изменить жизнь не представлялось возможным. «Да, женушка, вдвоем на игрушечном кораблике нам было бы неплохо, но, пожалуй, мы бы через день заскучали, — подумал Маратов.,— Ладно, вот уже когда выйду в отставку, а ты станешь старушкой, испытаем все семейные радости. Детей-сирот возьмем сразу не менее двух, чтобы были и девочка с бантиком, и мальчик с вихрами».
Послышался звонок телефона. Маратов усмехнулся и снял трубку.
— У вас все готово? Осталось полчаса, — донесся голос Меркулова.
— Все, товарищ начальник!
Маратов полистал лежавший на письменном столе текст доклада. Слава богу, не в первый, а в четвертый раз он будет отчитываться на партсобрании. Дело привычное. Все подготовлено, как полагается по тем исписанным, однако глубоко укоренившимся в некоторых воинских частях правилам, которые, как говорят, «обеспечивают образцовое проведение отчетно-выборных партийных собраний».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59