представитель авиационного соединения благодарил за хорошо налаженную связь и своевременные оповещения. И вдруг решительно поднялся Светов. Уже в том, как настойчиво попросил он слова, как сжались и побелели его тонкие губы, уже по тому, как нахмурился Панкратов и сухо произнес: «Прошу», Высотйн почувствовал, что сейчас что-то должно произойти. Он еще сердился на Светова, но больше боялся, что Игорь, как это уже с ним бывало, выступит необдуманно и запальчиво.
Если бы Светов поддался искушению говорить обо всем, что лежало у него па сердце, что диктовалось, конечно, убеждением, по в не меньшей мере и оскорбленным самолюбием, опасения Высотина оправдались бы полностью. Начальник штаба в своем докладе даже не упомянул о «Дерзновенном». У Светова на языке уже вертелась фраза: «Вы, товарищ капитан первого ранга, умолчали о моем корабле и даже о чрезвычайном происшествии на нем. А умолчали только потому, что не хотели вспоминать обстоятельства, при которых оно произошло. Обстоятельства же эти таковы, что высадку десанта можно было произвести с меньшими потерями и большим успехом. И, значит, план ваш, хотя и составлен по всем правилам, да на проверку — кабинетный шаблон»... Конечно, такое начало речи произвело бы впечатление разорвавшейся бомбы и тем было бы привлекательно. Но Светов не раз обжигался на подобных эффектах. Он взял себя в руки и, как мог, спокойно и бесстрастно рассказал о своей разведке в Безымянной бухте, не утаив и несчастного случая с Канчуком.
Взгляд Панкратова стал суровым, пальцы сжались в кулак. Начштаба тяжело повернулся в кресле. Но командира «Дерзновенного» не прерывал.
— Я занял столько времени своим рассказом, — закончил Светов, — потому, что мне неясно и хотелось бы, если это возможно, для расширения своего командирского кругозора (тут в тоне Светова пробилась едва заметная ирония) получить разъяснение: почему Безымянная бухта не была использована хотя бы для вспомогательного удара в тыл «синих», а гвардейский корабль по существу выведен из учений?
В салоне тишина стала напряженной. Как ни сдержанно говорил командир «Дерзновенного», все понимали, что он бросил вызов начальнику штаба.
Сжавшиеся в кулаки руки Панкратова побелели, на скулах густо проступил румянец. Проще всего было, конечно, запретить обсуждение действий командования, но это было бы по сути признанием поражения. Вопросы Светова были заданы в форме, вполне тактичной и допустимой.
— Скажите, Светов, — спросил вдруг Меркулов,— в состоянии ли были паши люди форсировать обледеневшие скалы? Не дали бы мы солидное пополнение госпиталю?
— То, что старшина Канчук сломал ногу, — досадный случай, — спокойно ответил Светов. — Конечно, таких случаев могло быть и два, и три. Но кто стал бы останавливаться перед этим в бою? Разве не штурмовали русские солдаты Альпы еще при Суворове? — И вдруг выдержка изменила Светову. — Да и о чем тут вообще говорить? Неужели не стоит рискнуть? — Он повернулся лицом к Меркулову: — Вот вы, капитан первого ранга, я убежден, поняли бы меня, сами поступили бы, как я... Или правило «На ученье, как в бою» у нас не действует? — Последний вопрос Светов задал, уже снова глядя в упор на начальника штаба.
Панкратов непреклонно выдержал световский взгляд. Меркулов покачал головой не то одобрительно, не то с сомнением. Трудно было понять, что он думал. И поэтому каждый из присутствующих истолковал это движение начальника политотдела так, как ему хотелось, во всяком случае, Светов, Порядов, Кипарисов и Донцов — как одобрение. У каждого были на то свои резоны. Светов уверен был в доброжелательности начпо. Порядов, казалось, твердо знал, что Меркулов стремится поддержать все новое в соединении. Кипарисов
после давешней беседы с Порядовым считал поддержку действий гвардейского корабля линией политотдела, Донцов просто искренне желал, чтобы такой опытный политработник, как Меркулов, перед которым Донцов преклонялся, оценил подлинные успехи «Дерзновенного». В то же время Маратов, Николаев и некоторые другие командиры считали, что Меркулов выразил явное сомнение по поводу рассказа Светова.
И только два человека не придали совершенно никакого значения кивку Меркулова. Панкратов, считавший незыблемой аксиомой каждую букву своего плана и поэтому не нуждавшийся ни в чьей поддержке, и Высо-тин, который все еще думал о словах Светова.
Высотин, забывшись, высказал мысли вслух:
— Да, недоработали мы в штабе...
Панкратов взглянул на него с нескрываемым удивлением:
Высотин, покраснев, встал:
— Садитесь, — сказал Панкратов и, окинув взглядом салон, спросил:
— Есть ли еще офицеры, которые поддерживают мнение капитана второго ранга Светова?
Чтобы ответить на такой вопрос, многим нужно было поразмыслить. Конечно, Порядов и Донцов могли бы высказать свое мнение, но первый не считал себя вправе выступать раньше командиров кораблей, а у второго, к тому же, и звание было слишком маленькое.
Во время наступившей паузы Порядов не сводил с Кипарисова настойчивого взгляда. Кипарисов перехватил этот взгляд. Он, казалось, говорил: «Тебе-то, конечно, раздумывать нечего, и если ты не трус...»
Кипарисов не успел разобраться в тех чувствах, которые охватили его, но что-то, что было сильней всего, от чего зависело его уважение к самому себе, заставило его подняться и сказать:
— Мне кажется, командир «Дерзновенного» прав.
У Панкратова появилась недобрая улыбка. Значит, не только лучший штабист Высотин, но и такой идеально дисциплинированный офицер, как Кипарисов, выступает против... Он окинул взглядом присутствующих и вдруг по выражению их лиц понял, что, хотя они еще колеблются и раздумывают, большинство явно не на
его стороне. Панкратов был взбешен, но ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Меркулов предложил: — Не сделать ли нам, Илья Потапович, перерыв?
Меркулов ушел в свою каюту. Если Панкратову нужно было лишь подготовить веские доводы, подкреплявшие его точку зрения, в справедливости которой он был убежден безусловно, то начальнику политотдела захотелось еще раз оценить все происходящее на совещании. Не сняв тужурки, он прилег на койку. Что же произошло? Смелость и страстная убежденность светов-ского выступления вначале подкупили Меркулова. Мысли командира «Дерзновенного» как-то перекликались со статьей Донцова. «Значит, не так уж беспочвенны были и мои сомнения в благополучном ходе дел в соединении»,— подумал начальник политотдела. И все же что-то настораживало его против Светова. Но что? Пожалуй, в первый момент лишь воспоминание о том, как резко отозвался о Светове командующий, когда погружали на самолет старшину Канчука. И тут же мелькнуло: «Как же быть, если Светов прав? Значит, в учениях изъян. А я отослал в Москву донесение об успехах. Что же теперь?..» Пришла на память любимая фраза Елены Станиславовны: «Личные интересы преданного делу начальника всегда совпадают с интересами самого дела». Меркулов усмехнулся. Он всегда скептически относился к пышноватой фразеологии жены. Почему же ее слова так навязчиво лезли в голову? Он с досадой пососал пустую трубку. От попавшего в рот никотина защемило язык. «А, ерунда! Если надо, я поступлюсь своим престижем. Но надо ли это? Объективно ли оценивает Светов результаты своей разведки? Не затушевывает ли сознательно трудностей высадки, которые могли бы привести к большим человеческим жертвам?» О характере Светова Меркулов наслышался противоречивых мнений. «Не пытается ли командир «Дерзновенного» использовать мой авторитет, чтобы досадить начальнику штаба? Между ними ведь давно кошка пробежала». Меркулова мучили сомнения. Но он обязан был решить их наедине с собой во что бы то ни стало. На людях начальник должен быть всегда непреклонным и
уверенным в себе до конца. «А если подойти с другой стороны, — рассуждал он. — Допустим даже, что Светов в чем-то прав, и бухту Безымянную можно было использовать при высадке десанта. Но ведь этот факт частный, не решающий. А командир «Дерзновенного» строит на нем большие обобщения. Но я-то сам убедился, что серьезных оснований для таких обобщений нет». Это соображение показалось Меркулову логичным, и он стал его развивать. «Так будет ли польза для соединения от того, что я поддержу пусть даже правого в каких-то частностях Светова? Что же получится? Будет поставлен под сомнение авторитет начальника штаба и всего руководства. Да и сам я стану вроде флюгера. И когда? После учений, задним числом. Нет, кроме вреда, это ничего не даст. Что такое в конце концов Светов: только винтик в большой могучей машине. Да и сам я тоже винтик, не больше... значит, во имя большого, во имя укрепления дисциплины, единства командования нужно жертвовать малым», — твердо решил Меркулов...
Зазвонил телефон. Меркулов снял трубку.
— Пора продолжать, Борис Осипович, — донесся хрипловатый бас Панкратова.
Проходя по палубе, Меркулов взглянул на океан. Все пространство вокруг освещенной палубы заполняла мгла. В ней с глухим уханьем ворочались волны. Темнота поглотила даль. Меркулов отвернулся и зашагал в салон.
Панкратов, продолжая совещание, решил дискуссию раз навсегда прекратить.
— Товарищи офицеры, — сказал он, — я думаю, у нас есть более серьезные вопросы, чем выступление командира «Дерзновенного», однако, поскольку оно вызвало, я вижу, волнение в умах, — Панкратов поднял брови, как бы подчеркивая свое удивление, — я хочу кое-что разъяснить, чтобы к этому вопросу не возвращаться. По крайней мере, на совещании не возвращаться, — повторил он, бросив косой взгляд на Светова. — Итак, — продолжал он, — какова была главная цель учения? Во-первых, — кулак Панкратова упал на стол, — цель эта заключалась в том, чтобы безукориз-
ненно отработать взаимодействие между штабом, кораблями, авиацией, десантными частями. Чтобы достигнуть этой цели, надо было строго следовать плану. Что же предлагал Светов? Нарушить продуманный командованием и доведенный в необходимых пределах до каждого офицера план. Внести хаос? — он сделал многозначительную паузу. — Нет! Этого допустить было нельзя! Во-вторых,—снова взлетел и упал кулак, Панкратов словно вбивал гвозди, — цель учений заключалась в том, чтобы закрепить знания и навыки, полученные по плану боевой подготовки. И в этом смысле все было заранее продумано. И тут Светов тоже пытался внести хаос. В-третьих, то, что предлагал Светов, могло бы увеличить число чрезвычайных происшествий, а это, как вы знаете, основное зло, с которым мы боремся на флоте. Вот и все. Теперь выводы. Думаю, что все поведение командира «Дерзновенного» является развитием его старых, уже неоднократно повторявшихся ошибок. Опять пренебрежение людьми! На этот раз мы вынуждены будем предупредить его о неполном служебном соответствии. И пусть это послужит предостережением для других... — закончил он сухо.
Светов побледнел и опустил голову.
— Вот как оно получилось, Андрей, — шепнул он обернувшемуся к нему Высотину.
— Подожди... — Высотин с надеждой смотрел па Меркулова.
— Может быть, вы хотите что-нибудь добавить, Борис Осипович? — обратился Панкратов к Меркулову. Он не был вполне уверен в поддержке начальника политотдела.
Меркулова покоробило словечко «добавить», которым ему как бы отводилась второстепенная роль. Но слишком мучительны были для него раздумья в каюте, чтобы теперь промолчать и остаться в стороне. Он заметил, с какой надеждой смотрит на него Светов, как напряженно ждут его слова Высотин и Кипарисов. «Что ж, ничего не поделаешь, придется их разочаровать»,— подумал Меркулов. Он кивнул головой Панкратову, поднялся и начал говорить спокойно, твердо, стремясь проникнуть в самое существо вещей. Так выступал он всегда на больших собраниях, и в его выступлениях находили и ясность мысли, и широту взглядов.
— Мы должны с вами по-партийному разобраться во всем, — говорил Меркулов. — А для этого надо четко определить линию командования и линию Светова. Именно линию, — подчеркнул Меркулов. — Светов использует каждый случай, чтобы поставить под сомнение указания штаба, сетует на то, что нет простора для инициативы командиров кораблей, а на самом деле добивается этакой особой автономии для самого себя. Линия командования — это государственное и партийное требование организованности и порядка на флоте. Линия Светова — это линия крайнего индивидуализма. Не в том дело, прав или не прав Светов в каких-то частностях, а в том, какова его позиция в целом. Вот, задумавшись об этом, я и считаю, что сегодняшнее выступление Светова и то, что стоит за ним, риск кораблем и людьми, чрезвычайное происшествие на «Дерзновенном» и прочее и прочее — есть вредная оппозиция.— Меркулов сделал большую паузу, подчеркивая значительность своих выводов, и закончил резко: — Те, кто поддерживали Светова, допустили серьезный промах. И если этот промах еще понятен у Кипарисова, офицера, как всем известно, политически малоопытного, то чем можно оправдать капитана второго ранга Высотина, уважаемого толкового штабного работника,— не знаю. Не следует ли задуматься в связи с этим о более серьезной идейно-теоретической учебе наших специалистов? Только формалисты без государственного кругозора, не видящие за деревьями леса, могут идти на поводу у таких славолюбцев, как командир «Дерзновенного»...
Еще никогда никто на совещаниях командиров кораблей не выступал так беспощадно, как Меркулов. А он ничего не делал наполовину. Панкратов одобрительно склонил голову. Для него стало теперь совершенно ясно, что Меркулов, защищая руководство соединения, не посчитается ни с чем. Так мог поступить только глубоко убежденный человек, для которого единство руководства, авторитет единоначалия были превыше всего.
Кипарисов готов был провалиться сквозь землю, на лице Светова не было ни кровинки, Высотин сидел, потупив глаза. Порядов и Донцов растерянно переглянулись.
После того, как Меркулов кончил говорить, в салоне долго стояла тишина.
Панкратов обвел строгим взглядом присутствующих и буркнул:
— Переходим к следующему вопросу.
Едва закончилось совещание, Кипарисов, явно избегая какого-нибудь разговора со Световым, поднялся и подошел к начальнику штаба. Тот беседовал с Николаевым и не обратил на Кипарисова внимания. Но Кипарисов ждал терпеливо.
Высотин пожал Светову руку, крепко, словно желая подбодрить, но тоже ушел вслед за Меркуловым. Офицеры быстро покидали салон. У Светова появилось ощущение, будто вокруг него образовалась пустота. Он тоже хотел было пойти за Меркуловым. Выступление начальника политотдела было самым неожиданным и страшным ударом. Светов безнадежно махнул рукой. Сутулясь, он поднялся на палубу и по влажному от брызг трапу сошел на пирс.
Дул пронизывающий ветер. Мокрый снег пополам с дождем бил в лицо; за сеткой дождя и снега едва виднелись огни «Дерзновенного», стоявшего неподалеку. Светов вдруг повернулся спиной к кораблю. Что ему там делать сейчас, что скажет он офицерам?
На сердце было тяжко, а в голове—мерзкая пустота. Темными переулками он выбрался на центральную улицу, помедлил у входа в Дом офицеров. «Пойти, разве, в биллиардную, со злости шары погонять!» Но из фойе доносились звуки музыки, смех, в дверных стеклах отразились тени танцующих пар — и Светов прошел мимо. «Когда это я еще был в таком настроении?» — задал он себе вопрос. И не ответил, тут же забыв, что его интересовало. Он никак не мог заставить себя встряхнуться. Обычно все, что шло вразрез с его мнением, а тем более явная несправедливость, вызывало в нем приступ гнева. Он любил говорить о себе: «Если потребуется, лбом стену прошибу». Но сегодня, вместо гнева пришли только боль и усталость. Медленно поднявшись по лестнице к себе на второй этаж, Светов долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Жена открыла ему дверь и сразу встревожилась:
— Не заболел, Игорь?
Он только помотал головой и прошел в кабинет, снял китель, бездумно заботливо расправил его на спинке стула и прилег на диван.
Жена вошла и села рядом с ним, провела рукой по его волосам. У Светова снова появилось ощущение, что когда-то уже так было, но когда, он сейчас вспомнить не мог.
— Ну, расскажи, Игорь, поделись.
«Да, да, именно так, — подумал Светов, — а сейчас она расскажет какую-нибудь историю из своего детства». — Ну, встряхнись же, — сказала она.
— Нет ли у тебя, Таня, люминала, я бы хотел заснуть...
Татьяна поднялась, вышла в столовую. В углу, у окна, стоял ее столик со стопками ученических тетрадей. К завтрашнему дню она обещала ученикам проверить сочинения. Она открыла ящик, там лежал люминал. Когда Татьяна работала поздно, она не могла-без него заснуть. Подержав таблетки в руке, она положила их на место, решительно задвинула ящик. Потом подошла к шкафу, налила полстакана коньяка, вернулась к мужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Если бы Светов поддался искушению говорить обо всем, что лежало у него па сердце, что диктовалось, конечно, убеждением, по в не меньшей мере и оскорбленным самолюбием, опасения Высотина оправдались бы полностью. Начальник штаба в своем докладе даже не упомянул о «Дерзновенном». У Светова на языке уже вертелась фраза: «Вы, товарищ капитан первого ранга, умолчали о моем корабле и даже о чрезвычайном происшествии на нем. А умолчали только потому, что не хотели вспоминать обстоятельства, при которых оно произошло. Обстоятельства же эти таковы, что высадку десанта можно было произвести с меньшими потерями и большим успехом. И, значит, план ваш, хотя и составлен по всем правилам, да на проверку — кабинетный шаблон»... Конечно, такое начало речи произвело бы впечатление разорвавшейся бомбы и тем было бы привлекательно. Но Светов не раз обжигался на подобных эффектах. Он взял себя в руки и, как мог, спокойно и бесстрастно рассказал о своей разведке в Безымянной бухте, не утаив и несчастного случая с Канчуком.
Взгляд Панкратова стал суровым, пальцы сжались в кулак. Начштаба тяжело повернулся в кресле. Но командира «Дерзновенного» не прерывал.
— Я занял столько времени своим рассказом, — закончил Светов, — потому, что мне неясно и хотелось бы, если это возможно, для расширения своего командирского кругозора (тут в тоне Светова пробилась едва заметная ирония) получить разъяснение: почему Безымянная бухта не была использована хотя бы для вспомогательного удара в тыл «синих», а гвардейский корабль по существу выведен из учений?
В салоне тишина стала напряженной. Как ни сдержанно говорил командир «Дерзновенного», все понимали, что он бросил вызов начальнику штаба.
Сжавшиеся в кулаки руки Панкратова побелели, на скулах густо проступил румянец. Проще всего было, конечно, запретить обсуждение действий командования, но это было бы по сути признанием поражения. Вопросы Светова были заданы в форме, вполне тактичной и допустимой.
— Скажите, Светов, — спросил вдруг Меркулов,— в состоянии ли были паши люди форсировать обледеневшие скалы? Не дали бы мы солидное пополнение госпиталю?
— То, что старшина Канчук сломал ногу, — досадный случай, — спокойно ответил Светов. — Конечно, таких случаев могло быть и два, и три. Но кто стал бы останавливаться перед этим в бою? Разве не штурмовали русские солдаты Альпы еще при Суворове? — И вдруг выдержка изменила Светову. — Да и о чем тут вообще говорить? Неужели не стоит рискнуть? — Он повернулся лицом к Меркулову: — Вот вы, капитан первого ранга, я убежден, поняли бы меня, сами поступили бы, как я... Или правило «На ученье, как в бою» у нас не действует? — Последний вопрос Светов задал, уже снова глядя в упор на начальника штаба.
Панкратов непреклонно выдержал световский взгляд. Меркулов покачал головой не то одобрительно, не то с сомнением. Трудно было понять, что он думал. И поэтому каждый из присутствующих истолковал это движение начальника политотдела так, как ему хотелось, во всяком случае, Светов, Порядов, Кипарисов и Донцов — как одобрение. У каждого были на то свои резоны. Светов уверен был в доброжелательности начпо. Порядов, казалось, твердо знал, что Меркулов стремится поддержать все новое в соединении. Кипарисов
после давешней беседы с Порядовым считал поддержку действий гвардейского корабля линией политотдела, Донцов просто искренне желал, чтобы такой опытный политработник, как Меркулов, перед которым Донцов преклонялся, оценил подлинные успехи «Дерзновенного». В то же время Маратов, Николаев и некоторые другие командиры считали, что Меркулов выразил явное сомнение по поводу рассказа Светова.
И только два человека не придали совершенно никакого значения кивку Меркулова. Панкратов, считавший незыблемой аксиомой каждую букву своего плана и поэтому не нуждавшийся ни в чьей поддержке, и Высо-тин, который все еще думал о словах Светова.
Высотин, забывшись, высказал мысли вслух:
— Да, недоработали мы в штабе...
Панкратов взглянул на него с нескрываемым удивлением:
Высотин, покраснев, встал:
— Садитесь, — сказал Панкратов и, окинув взглядом салон, спросил:
— Есть ли еще офицеры, которые поддерживают мнение капитана второго ранга Светова?
Чтобы ответить на такой вопрос, многим нужно было поразмыслить. Конечно, Порядов и Донцов могли бы высказать свое мнение, но первый не считал себя вправе выступать раньше командиров кораблей, а у второго, к тому же, и звание было слишком маленькое.
Во время наступившей паузы Порядов не сводил с Кипарисова настойчивого взгляда. Кипарисов перехватил этот взгляд. Он, казалось, говорил: «Тебе-то, конечно, раздумывать нечего, и если ты не трус...»
Кипарисов не успел разобраться в тех чувствах, которые охватили его, но что-то, что было сильней всего, от чего зависело его уважение к самому себе, заставило его подняться и сказать:
— Мне кажется, командир «Дерзновенного» прав.
У Панкратова появилась недобрая улыбка. Значит, не только лучший штабист Высотин, но и такой идеально дисциплинированный офицер, как Кипарисов, выступает против... Он окинул взглядом присутствующих и вдруг по выражению их лиц понял, что, хотя они еще колеблются и раздумывают, большинство явно не на
его стороне. Панкратов был взбешен, но ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Меркулов предложил: — Не сделать ли нам, Илья Потапович, перерыв?
Меркулов ушел в свою каюту. Если Панкратову нужно было лишь подготовить веские доводы, подкреплявшие его точку зрения, в справедливости которой он был убежден безусловно, то начальнику политотдела захотелось еще раз оценить все происходящее на совещании. Не сняв тужурки, он прилег на койку. Что же произошло? Смелость и страстная убежденность светов-ского выступления вначале подкупили Меркулова. Мысли командира «Дерзновенного» как-то перекликались со статьей Донцова. «Значит, не так уж беспочвенны были и мои сомнения в благополучном ходе дел в соединении»,— подумал начальник политотдела. И все же что-то настораживало его против Светова. Но что? Пожалуй, в первый момент лишь воспоминание о том, как резко отозвался о Светове командующий, когда погружали на самолет старшину Канчука. И тут же мелькнуло: «Как же быть, если Светов прав? Значит, в учениях изъян. А я отослал в Москву донесение об успехах. Что же теперь?..» Пришла на память любимая фраза Елены Станиславовны: «Личные интересы преданного делу начальника всегда совпадают с интересами самого дела». Меркулов усмехнулся. Он всегда скептически относился к пышноватой фразеологии жены. Почему же ее слова так навязчиво лезли в голову? Он с досадой пососал пустую трубку. От попавшего в рот никотина защемило язык. «А, ерунда! Если надо, я поступлюсь своим престижем. Но надо ли это? Объективно ли оценивает Светов результаты своей разведки? Не затушевывает ли сознательно трудностей высадки, которые могли бы привести к большим человеческим жертвам?» О характере Светова Меркулов наслышался противоречивых мнений. «Не пытается ли командир «Дерзновенного» использовать мой авторитет, чтобы досадить начальнику штаба? Между ними ведь давно кошка пробежала». Меркулова мучили сомнения. Но он обязан был решить их наедине с собой во что бы то ни стало. На людях начальник должен быть всегда непреклонным и
уверенным в себе до конца. «А если подойти с другой стороны, — рассуждал он. — Допустим даже, что Светов в чем-то прав, и бухту Безымянную можно было использовать при высадке десанта. Но ведь этот факт частный, не решающий. А командир «Дерзновенного» строит на нем большие обобщения. Но я-то сам убедился, что серьезных оснований для таких обобщений нет». Это соображение показалось Меркулову логичным, и он стал его развивать. «Так будет ли польза для соединения от того, что я поддержу пусть даже правого в каких-то частностях Светова? Что же получится? Будет поставлен под сомнение авторитет начальника штаба и всего руководства. Да и сам я стану вроде флюгера. И когда? После учений, задним числом. Нет, кроме вреда, это ничего не даст. Что такое в конце концов Светов: только винтик в большой могучей машине. Да и сам я тоже винтик, не больше... значит, во имя большого, во имя укрепления дисциплины, единства командования нужно жертвовать малым», — твердо решил Меркулов...
Зазвонил телефон. Меркулов снял трубку.
— Пора продолжать, Борис Осипович, — донесся хрипловатый бас Панкратова.
Проходя по палубе, Меркулов взглянул на океан. Все пространство вокруг освещенной палубы заполняла мгла. В ней с глухим уханьем ворочались волны. Темнота поглотила даль. Меркулов отвернулся и зашагал в салон.
Панкратов, продолжая совещание, решил дискуссию раз навсегда прекратить.
— Товарищи офицеры, — сказал он, — я думаю, у нас есть более серьезные вопросы, чем выступление командира «Дерзновенного», однако, поскольку оно вызвало, я вижу, волнение в умах, — Панкратов поднял брови, как бы подчеркивая свое удивление, — я хочу кое-что разъяснить, чтобы к этому вопросу не возвращаться. По крайней мере, на совещании не возвращаться, — повторил он, бросив косой взгляд на Светова. — Итак, — продолжал он, — какова была главная цель учения? Во-первых, — кулак Панкратова упал на стол, — цель эта заключалась в том, чтобы безукориз-
ненно отработать взаимодействие между штабом, кораблями, авиацией, десантными частями. Чтобы достигнуть этой цели, надо было строго следовать плану. Что же предлагал Светов? Нарушить продуманный командованием и доведенный в необходимых пределах до каждого офицера план. Внести хаос? — он сделал многозначительную паузу. — Нет! Этого допустить было нельзя! Во-вторых,—снова взлетел и упал кулак, Панкратов словно вбивал гвозди, — цель учений заключалась в том, чтобы закрепить знания и навыки, полученные по плану боевой подготовки. И в этом смысле все было заранее продумано. И тут Светов тоже пытался внести хаос. В-третьих, то, что предлагал Светов, могло бы увеличить число чрезвычайных происшествий, а это, как вы знаете, основное зло, с которым мы боремся на флоте. Вот и все. Теперь выводы. Думаю, что все поведение командира «Дерзновенного» является развитием его старых, уже неоднократно повторявшихся ошибок. Опять пренебрежение людьми! На этот раз мы вынуждены будем предупредить его о неполном служебном соответствии. И пусть это послужит предостережением для других... — закончил он сухо.
Светов побледнел и опустил голову.
— Вот как оно получилось, Андрей, — шепнул он обернувшемуся к нему Высотину.
— Подожди... — Высотин с надеждой смотрел па Меркулова.
— Может быть, вы хотите что-нибудь добавить, Борис Осипович? — обратился Панкратов к Меркулову. Он не был вполне уверен в поддержке начальника политотдела.
Меркулова покоробило словечко «добавить», которым ему как бы отводилась второстепенная роль. Но слишком мучительны были для него раздумья в каюте, чтобы теперь промолчать и остаться в стороне. Он заметил, с какой надеждой смотрит на него Светов, как напряженно ждут его слова Высотин и Кипарисов. «Что ж, ничего не поделаешь, придется их разочаровать»,— подумал Меркулов. Он кивнул головой Панкратову, поднялся и начал говорить спокойно, твердо, стремясь проникнуть в самое существо вещей. Так выступал он всегда на больших собраниях, и в его выступлениях находили и ясность мысли, и широту взглядов.
— Мы должны с вами по-партийному разобраться во всем, — говорил Меркулов. — А для этого надо четко определить линию командования и линию Светова. Именно линию, — подчеркнул Меркулов. — Светов использует каждый случай, чтобы поставить под сомнение указания штаба, сетует на то, что нет простора для инициативы командиров кораблей, а на самом деле добивается этакой особой автономии для самого себя. Линия командования — это государственное и партийное требование организованности и порядка на флоте. Линия Светова — это линия крайнего индивидуализма. Не в том дело, прав или не прав Светов в каких-то частностях, а в том, какова его позиция в целом. Вот, задумавшись об этом, я и считаю, что сегодняшнее выступление Светова и то, что стоит за ним, риск кораблем и людьми, чрезвычайное происшествие на «Дерзновенном» и прочее и прочее — есть вредная оппозиция.— Меркулов сделал большую паузу, подчеркивая значительность своих выводов, и закончил резко: — Те, кто поддерживали Светова, допустили серьезный промах. И если этот промах еще понятен у Кипарисова, офицера, как всем известно, политически малоопытного, то чем можно оправдать капитана второго ранга Высотина, уважаемого толкового штабного работника,— не знаю. Не следует ли задуматься в связи с этим о более серьезной идейно-теоретической учебе наших специалистов? Только формалисты без государственного кругозора, не видящие за деревьями леса, могут идти на поводу у таких славолюбцев, как командир «Дерзновенного»...
Еще никогда никто на совещаниях командиров кораблей не выступал так беспощадно, как Меркулов. А он ничего не делал наполовину. Панкратов одобрительно склонил голову. Для него стало теперь совершенно ясно, что Меркулов, защищая руководство соединения, не посчитается ни с чем. Так мог поступить только глубоко убежденный человек, для которого единство руководства, авторитет единоначалия были превыше всего.
Кипарисов готов был провалиться сквозь землю, на лице Светова не было ни кровинки, Высотин сидел, потупив глаза. Порядов и Донцов растерянно переглянулись.
После того, как Меркулов кончил говорить, в салоне долго стояла тишина.
Панкратов обвел строгим взглядом присутствующих и буркнул:
— Переходим к следующему вопросу.
Едва закончилось совещание, Кипарисов, явно избегая какого-нибудь разговора со Световым, поднялся и подошел к начальнику штаба. Тот беседовал с Николаевым и не обратил на Кипарисова внимания. Но Кипарисов ждал терпеливо.
Высотин пожал Светову руку, крепко, словно желая подбодрить, но тоже ушел вслед за Меркуловым. Офицеры быстро покидали салон. У Светова появилось ощущение, будто вокруг него образовалась пустота. Он тоже хотел было пойти за Меркуловым. Выступление начальника политотдела было самым неожиданным и страшным ударом. Светов безнадежно махнул рукой. Сутулясь, он поднялся на палубу и по влажному от брызг трапу сошел на пирс.
Дул пронизывающий ветер. Мокрый снег пополам с дождем бил в лицо; за сеткой дождя и снега едва виднелись огни «Дерзновенного», стоявшего неподалеку. Светов вдруг повернулся спиной к кораблю. Что ему там делать сейчас, что скажет он офицерам?
На сердце было тяжко, а в голове—мерзкая пустота. Темными переулками он выбрался на центральную улицу, помедлил у входа в Дом офицеров. «Пойти, разве, в биллиардную, со злости шары погонять!» Но из фойе доносились звуки музыки, смех, в дверных стеклах отразились тени танцующих пар — и Светов прошел мимо. «Когда это я еще был в таком настроении?» — задал он себе вопрос. И не ответил, тут же забыв, что его интересовало. Он никак не мог заставить себя встряхнуться. Обычно все, что шло вразрез с его мнением, а тем более явная несправедливость, вызывало в нем приступ гнева. Он любил говорить о себе: «Если потребуется, лбом стену прошибу». Но сегодня, вместо гнева пришли только боль и усталость. Медленно поднявшись по лестнице к себе на второй этаж, Светов долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Жена открыла ему дверь и сразу встревожилась:
— Не заболел, Игорь?
Он только помотал головой и прошел в кабинет, снял китель, бездумно заботливо расправил его на спинке стула и прилег на диван.
Жена вошла и села рядом с ним, провела рукой по его волосам. У Светова снова появилось ощущение, что когда-то уже так было, но когда, он сейчас вспомнить не мог.
— Ну, расскажи, Игорь, поделись.
«Да, да, именно так, — подумал Светов, — а сейчас она расскажет какую-нибудь историю из своего детства». — Ну, встряхнись же, — сказала она.
— Нет ли у тебя, Таня, люминала, я бы хотел заснуть...
Татьяна поднялась, вышла в столовую. В углу, у окна, стоял ее столик со стопками ученических тетрадей. К завтрашнему дню она обещала ученикам проверить сочинения. Она открыла ящик, там лежал люминал. Когда Татьяна работала поздно, она не могла-без него заснуть. Подержав таблетки в руке, она положила их на место, решительно задвинула ящик. Потом подошла к шкафу, налила полстакана коньяка, вернулась к мужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59