Лисманин, подойдя ближе, почувствовал тяжкий запах, но все же, остановившись возле самого ложа, принялся громко читать послание королевы-матери. Сначала читал медленно и торжественно, потом все быстрее и быстрее, но миссию свою выполнил до конца.
— Светлейшая государыня Бона, - провозгласил он, — милостью божьей королева Польши, видя, что этого хотят небеса и его королевское величество, сын ее, желаниям которого матери противиться не подобает, признала ваше королевское величество любимой своей невесткою и просила меня, ее духовника, передать вам это письмо и неустанно молиться богу, дабы он ниспослал вашему величеству скорейшее выздоровление, а также всякое благополучие в будущем...
Барбара едва заметно кивнула головой, но губы ее искривились в гримасе. Маршал двора от имени королевской супруги поблагодарил королеву-мать, после чего францисканец поспешно покинул душную комнату. Выходя, он заметил, что одна из камеристок бросилась к другому окну и распахнула его настежь. Только король, казалось, ничего не замечал, не видел теней на бледном, изменившемся лице жены. Он был весьма доволен письмом матери, воздававшей должное его супруге. На другой день, прощаясь с францисканцем, сказал:
— Передайте королеве мою признательность. Я рад, что она перестала внимать гнусным наговорам и клевете, поблагодарите и сестер за их милое письмо, но скажите, что ни лекарства, ни визиты нам сейчас не надобны. Мы предпочитаем обмениваться с семьей письмами и частых встреч не желаем.
Лисманин не стал повторять своей августейшей госпоже сих обидных слов; из рассказов придворных, не скрывавших, что они всячески избегают комнаты Барбары — несчастная разлагалась заживо и лишь король мог часами просиживать возле нее, не испытывая ни малейшего отвращения, — он сделал вывод, что рассудок короля помрачился: ничто и никто, кроме умирающей, его не занимали больше. Только это могло служить оправданием королю, боявшемуся, что Бона, приехав, может отравить королеву, дни которой и так были сочтены.
Бона с нетерпением ждала возвращения своего духовника, и он, проследовав через городские ворота, сразу же направился в Яздовский замок.
— Обрадовался? Благодарил? - спрашивала она, словно бы письмо это было написано не супруге сына, а ему самому.
— Его величество были весьма довольны, — отвечал францисканец. — Но, если позволите, я бы посоветовал - никаких визитов, никаких медиков из Варшавы. Король весьма ревнив и подозрителен, хочет сам ухаживать за супругой, даже слуг к ней подпускает неохотно.
И тогда только, словно бы вспомнив, что заставило ее написать письмо, она спросла:
— Ну так как же? Все болеет? Очень изменилась?
— О да, — коротко отвечал францисканец. — Бог даст, протянет до мая, но медики говорят, жить ей осталось не больше месяца. Государыня, вы можете незаметно готовиться в дорогу, на похороны.
Бона глянула на него непонимающим взором, казалось, ее королевская честь была задета.
— Я? — спросила она с негодованием в голосе. — На ее похороны? И не подумаю. Все, что я делала, я делала для него.
А поскольку Лисманин смотрел на нее с изумлением, добавила:
— Господь бог велел нам прощать врагам нашим, но не возвышать их нашим унижением. К маю, если так будет угодно господу, я снова стану единственной королевой Польши...
Спустя какое-то время Бона снова навестила астролога, но, услышав от него все те же слова, велела позвать королеву Анну. Здесь в Мазовии она больше сблизилась с дочерьми, но ни одну из них не баловала своим вниманием, как когда-то Августа. Дочери засиделись в девках, даже младшей было уже под тридцать, но ни об одной из них она не заботилась так, как когда-то пеклась о судьбе Изабеллы или об Анне Мазовецкой, которую назло Вильгельму Гогенцоллерну выдала замуж за Одровонжа. Если бы теперь она выдавала дочерей замуж, едва ли это было бы кому-то не по душе. Едва ли. А впрочем...
Все мысли ее были о последнем из Ягеллонов, а стало быть, о любимом сыне Августе. Он, династия, ее собственные владения на Волыни, в Мазовии, в Пинском воеводстве, где она безраздельно господствовала, были достойны внимания, усилий, побуждали к действию. Она чувствовала себя полной сил, готовой вести борьбу, поспорить с любым соперником... Нет, себя не обманешь. В этом году, когда она снова останется единственной коронованной правительницей, а все эти титулы — королева-мать, вдовствующая королева — не для нее, ей исполнится пятьдесят семь лет. Пятерка и семерка. Хорошо бы узнать у астролога, что говорят, какую судьбу могут предсказать ей эти цифры? Пока что стоит поразмыслить над его последним и таким странным предсказанием.
— Королева Анна уже здесь. Ждет, — сказала Марина.
— Вели войти.
Анна вошла робко, скованная присутствием властной, часто весьма неприветливой матери. Бона, подняв на дочь взгляд, тотчас же заметила невзрачность ее наряда, чрезмерную неуверенность движений.
— Ты уже слышала? — спросила она без лишних вступлений.
— Да. Слышала.
— Несчастный! - вздохнула королева. - Даже его победа обернулась поражением. Добился всего, чего хотел, и все уходит у него из рук. Если она умрет...
— Бог даст... — шепнула Анна.
— Надежды на чудо мало. Останется один. 81. Тогда конец! Конец тому, за что боролся и что отвоевал, оттолкнув всех, даже меня. Теперь он предпочитает быть с ней наедине, но потом, когда ее не будет...
— Нет! Не говорите этого...
— Такие мысли повредить ей уже не могут! — сердито оборвала она дочь. — Теперь только о нем одном думать нужно. Быть может, он захочет, чтобы на время в замок приехала я? Или одна из сестер? Тогда... Да. К нему поедешь ты...
— Я, а не Зофья? По старшинству? — удивилась Анна.
— По старшинству? Сколько тебе лет? Двадцать восемь?
— Еще нет. Только в октябре...
— 81, 81, в октябре. Ступай к тому окну. Слышишь? Ну, а теперь иди сюда. Голову наклоняешь слишком низко, сутулишься.
Анна посмотрела на мать с удивлением.
— Не могу понять вас, матушка. Разве в мыслях своих вы сейчас не с Августом?
— О да! Я всегда в мыслях своих с ним, с Ягеллонами.
— И в такую минуту вы способны заботиться о моих манерах? — робко заметила Анна. — Разве это так важно?
— Ах, все важно. Одни уходят, вслед им приходят другие, новые... Как знать, может быть, именно тебе судьба велит сыграть роль утешительницы? Стать опорой одинокого брата?
— А вы, государыня? — удивилась принцесса.
— Я утешать не умею, — отвечала она сердито, — Да и Август не захотел бы этого. Вели Марине осмотреть твои платья. Может, нужно сшить новые? Ну, а теперь ступай, ступай. — И, глядя на уходящую дочь, добавила: — Теперь лучше, много лучше...
Это была похвала, но стоило Анне выйти за дверь, как она пробормотала с изумлением:
— Она — королева? Как? Почему?
В начале мая Барбаре было так плохо, что она все время задыхалась, ей не хватало воздуха. Король, скрывая отчаяние, обманывал жену надеждой на скорое выздоровление, утешал как умел.
— Я велел, моя дорогая, сделать экипаж такой просторный, чтобы на нем уместилось ваше ложе. Если нужно будет, сломаем стены, разберем ворота и, как вы хотели когда-то, поедем в Неполомице.
— В лес? Как когда-то? О, там хорошо, — прошептала она. — Зелень, небо над головой... Здесь, в моей опочивальне, смертельный холод. А там, среди деревьев, обещаю вам: я поправлюсь, непременно...
— И сдержите обещание. Хотя бы ради меня. Впрочем... Вы ведь знаете. В мыслях вы, и только вы. Постоянно и неизменно.
— Хотя матушка ваша...
— К чему о ней говорить? — мягко возразил он. — Я думаю только о вас. Все остальное не в счет. Вы моя жизнь и любовь. Моя Барбара.
— Вы никогда ее не любили? — спросила она через минуту.
-Может, когда-то прежде... Когда она мне во всем потворствовала. А теперь я в душе упрекаю ее за это. И — мне страшно об этом говорить — начинаю бояться.
— Вы были ее пленником...
— Я уже давным-давно от нее освободился. Кто-то другой взял меня в полон, держит крепко и, бог даст, никогда не отпустит, — говорил он, целуя ей руки.
— Никогда! Теперь я знаю, что мы всегда будем вместе. До самой смерти.
Она закрыла глаза, и король отошел, отворил окна, снова вернулся и, опустившись на колени, положил голову на край расшитой золотом подушки.
— Вы все время со мной? — спросила она, немного погодя.
-Да.
— Сколько дней?
— Не считал.
— И останетесь здесь? Надолго, на всю ночь?
— Всенепременно.
— Как хорошо, — отвечала она и добавила: — У меня есть одно желание.
— Какое? Я готов сделать все. Лишь бы вы захотели выздороветь.
— Я хочу, но только... у меня совсем нет сил. Мне трудно подняться, встать. Трудно поверить, что впереди — жизнь. Я желала бы, если умру...
— Только не это! - умолял он. — Вы не можете уйти, оставить меня одного.
— Не должна, не могу. Но если такова будет воля божья... и это случится... прошу вас, похороните меня не здесь, а в Вильне... Помните? Там мы были счастливы... — шептала она.
— Я сделаю то, о чем вы просите, но только это будет не сейчас. Когда-нибудь... Через много-много лет.
— Не верю. Говорите — когда-нибудь? А ведь все знахарки отказались от меня уже сейчас. Лекарь отводит взгляд...
— Завтра придет другой, — уверял он. — Многоопытный в своем искусстве.
— Но я уже не стану другой, — с грустью сказала она. — Господин мой, скажите, что - свечи еще горят?
-Да.
— Поцелуйте меня... Губы такие теплые, живые... Вы ведь никуда не уйдете? Будете со мной? — говорила она, судорожно схватив его за руку.
— Нет. Не бойтесь! Никого к вам не подпущу.
— Теперь я спокойна. Может, и усну. Хоть ненадолго... Но только...
— Да, дорогая?
— Если бы не этот холод, — пожаловалась она шепотом.
— Я сейчас обниму вас. Теперь лучше?
— Лучше, теперь вы ближе... Милый мой...
— Да, я здесь.
Минуту они молчали, а потом она сказала:
— Какие тяжелые руки... Закованы в железо?..
— В железо?
— Такие холодные...
— О боже! — прошептал король.
Но она по-прежнему повторяла все тише:
— Холодные... Такие холодные...
Открытые глаза ее стали неподвижными, голова клонилась набок. Жизнь покидала ее... Август наклонил сяя над умирающей и сначала прошептал, а потом закричал во весь голос:
-Нет!.. Нет! Нет!
Внезапно он понял со всей отчетливостью, что это уже случилось. Провел рукой по ее лбу, губам, шее, а затем обнял ее ноги и, уронив лицо на еще не остывшее тело, зарыдал. Плечи у него содрогались, а из груди вырывался даже не стон, а скорее вой, как у волчицы, у которой отняли детенышей.
Десятого мая король устроил пышное прощание с милой своей супругой, а траурные торжества длились несколько недель. Барбара лежала в гробу в черном парчовом платье, поблескивая драгоценностями, торжественная, как и подобало королеве. На исхудавшем пальце сверкал драгоценный перстень, шею украшала золотая цепь. Десять дней кряду Август не отходил от гроба, выставленного на всеобщее обозрение в большой зале, и все вглядывался в портрет королевы, прислоненный к черному ящику с закрытой крышкой. Все уже знали, что он желает исполнить волю покойной и похоронить ее на родине, в далекой Вильне.
Мука и отчаянье тех дней лишь усилились, когда гроб из замковых покоев перенесли в собор. Только тогда началось богослужение, отпевание души преждевременно умершей королевы, оттуда двинулось и траурное шествие.
За черным катафалком, за гробом Барбары до самых границ краковских земель следовали все знатные мужи, вельможи и сановники, шли ее придворные и камеристки. Толпа с любопытством, молча смотрела на это зрелище, не слышно было воплей нанятых плакальщиц, да и краковские кумушки на этот раз поскупились на слезы.
Молодая королева была для них почти чужой, да еще пожелала обрести вечный покой не в стенах Вавеля, а в далекой Вильне, и теперь они провожали ее молча, исполненные неприязни.
Король знал, что последний путь, который предстоит его любимой, не пощадит ее тела, и поэтому согласился не только на бальзамирование его, но и велел залить особым составом, а также повапить гроб. Он шел, спотыкаясь от усталости, во главе теперь уже небольшой процессии в черных запыленных одеждах, по дороге, ведущей на север. Сквозь крышку гроба Август видел свою милую, не тронутую тлением, молодую, прекрасную, и оплакивал ее. Он чувствовал себя обиженным судьбою, покинутым богом и людьми, бесконечно одиноким. Придворный, идущий за ним, вел под уздцы черного, накрытого черной попоной жеребца. Когда подступала лесная стена или пустошь, слуга подводил коня, и король молча садился на него, а когда глушь кончалась, останавливался и отдавал узду слуге.
И снова шел пешком по городам и весям, его черные башмаки были в пыли, а то и в грязи. Весна выдалась затяжная, голодная, люди мерли как мухи. Но он не спрашивал, почему на дорогах, хотя бы в больших селениях, его не встречают толпы. Люди... Во время траурного паломничества для него не существовало никого, кроме той, чей гроб везли теперь кони черной масти. Черным был катафалк, черным —
платье, в котором он видел ее в последний раз, черная пропасть раскрылась перед ним самим. Почти возле каждой встреченной на пути часовни он велел останавливаться, вносить туда гроб, и вся свита молилась за упокой ее души.
В тех местах, где король когда-то любил бывать с Барбарой, шествие замедлялось, а самая большая стоянка была в Рудникской пуще, в охотничьем замке. Август приказал поставить гроб с портретом королевы в том покое, куда, скрыв под вуалью лицо, так часто приходила таинственная счастливая женщина, радуясь тому, что наконец-то они смогут побыть вдвоем, наедине...
Когда они приблизились к Вильне, неожиданно поднялся ветер, полил теплый июньский дождь. Королю подвели лошадь, но он, не сказав ничего, лишь головой покачал и дальше пошел пешком в промокших башмаках, не чувствуя ни холода, ни боли. И только услышав звон колоколов и жалобное пение, вскочил на коня и торжественно въехал в столицу княжества вместе с той, ради которой выдержал столько сражений, добывая ей корону.
В соборе, с обитыми черной тканью стенами, оплывая, ярко горели свечи, во всех костелах одновременно шла заупокойная служба. На панихиде были русские и литовские вельможи, толпой валили горожане. Прощание с литвинкой здесь было событием, и не один только король проливал по ней слезы. Многие женщины оплакивали умершую, и когда после торжественной панихиды Барбара была положена наконец в часовню святого Казимира, в усыпальнице, рядом с королем Александром и королевой Елизаветой, всем вдруг стало ясно, что здесь, в Вильне, нашла упокоение дочь этой земли, истинно литовская великая княгиня и королева. Родная земля приняла ее прах, да и вокруг была литовская знать — ни королева с дочерьми, ни краковские вельможи и сенаторы не приехали. И если обручение и свадьба Барбары, окруженные тайной, прошли тихо и незаметно, то похороны ее были поистине королевскими, достойными правительницы любого императорского двора. Но только...
Правы были не Радзивиллы, рассуждавшие о своих выгодах, о том, как эти похороны возвысили их род, не столь древний, как у князей, родичей Витовта. Правда была на стороне никому не известных виленских горожанок, дворянок, незамужних еще или не слишком любимых жен, говоривших, что об этой любви, о безутешном горе и одиночестве овдовевшего короля они будут рассказывать своим детям и внукам, те, когда придет черед, — своим. Потому что королевская власть не вечна, все проходит, а только любовь остается...
Но если в траурной процессии на литовской земле, а потом и в соборе не было королевского семейства и сановников из Короны, то сама Бона в мыслях своих всюду следовала за сыном. Она видела, как перед каждым городом и селением он слезает с коня, как лицо его сечет дождь и ветер. Думала о его промокших ногах, о набухшем от влаги кафтане, о мокрых от дождя волосах и озябших руках. Не случайно вместе со свитой за гробом следовал незнакомый Августу новый секретарь королевы Людвик Монти со своими оруженосцами. На каждом постое, едва только гроб исчезал в приделе попавшегося по пути костела, Монти посылал гонца к королеве. Благодаря этим вестникам она могла тоже участвовать в траурном шествии, идти вместе с Августом за черным катафалком, горевать и думать вместе с ним: "Отчего повелителю Короны и Литвы не дано изведать полного человеческого счастья? Слышать веселый щебет детей, учить своего первенца стрелять из лука, объезжать коней? Почему любой из его подданных мог быть счастливей, чем он, король? Он украшал свою любимую нитками бесценного жемчуга, а не мог дать ей лекарства, которое продлило бы жизнь".
В мыслях своих Бона следовала за сыном, шла рядом, касалась рукой разгоряченного лба, запекшихся губ. Казалось, теперь она могла радоваться, что Август принадлежит ей, только ей, но радость эта была отравлена сомнениями и даже грустью. Она знала наперед, что месяц, проведенный им в пути, в скорбном следовании за гробом той, которую он полюбил так крепко, что ради нее не побоялся пойти против воли всех, месяц раздумий, воспоминаний, тоски и бели разделит их еще больше, увеличит пропасть между ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63