— спрашивал он, склоняясь над королевой.
— Ноги целы. И руки тоже.
— Слава богу, — сказал он. — Вы, должно быть, сильно испугались!
— О да, — призналась она. — Но ничего, ничего, теп!е! Прошу вас, помогите мне встать.
Его заботливые руки подняли ее вверх, словно перышко, и прислонили к стволу дерева. Минуту она стояла молча, потом, морщась, шепнула:
— Все-таки больно. Где Алифио? Моравец?
— Вышли наперерез медведю, да так его напугали, что он шарахнулся в сторону. Ваш паж бросился догонять лошадь.
— Все было не так, как хотелось, — прошептала она. — Вы должны были увидеть мой меткий выстрел, а стали свидетелем падения королевы...
Кмита, с тревогой глядя на побледневшее ее лицо, пробовал было пошутить:
— Кто так быстро встал, всегда стоять будет...
— Льстец... - вздохнула она. Закрыла глаза и снова открыла, прошептав: — Перед глазами все кружится, кружится...
Кмита подошел ближе, чтобы поддержать королеву.
— Государыня! Ради бога! Приказывайте!.. Что я могу сделать? Чем помочь?
Она покачала головой.
— Ничего... Это сейчас пройдет. Деревья уже стоят прямо. Проследуем к шатру. Нет-нет! На коня вашего я не сяду...
Королева медленно шла, опираясь на Кмиту. Шла молча, слышно было только ее частое хриплое дыхание...
Король, сидя перед шатром в кругу придворных, попивал подогретое пиво, когда внезапно услышал топот мчавшегося во весь опор коня, и Станьчик, выронив трещотку, соскочил с седла и пал ниц перед своим господином. Сигизмунд ждал от Станьчика какой-нибудь остроумной выходки, но на этот раз шут не притворялся, он был напуган.
— Бог ты мой! — воскликнул он. — Это не медведь вовсе, а сущий дьявол.
Король, добродушно глядя на своего любимца, все же пожурил его:
— Видно, ты и правда глупец — на охоту вышел с трещоткой.
Король ждал объяснений, шутливого ответа, но не того, что услышал. Взбешенный отповедью короля, Станьчик воскликнул:
— Я? Как бы не так. Глупее глупого тот, кто сначала запер медведя в клетке, а потом выпустил его, себе на беду.
Король нахмурил брови, в ту же минуту кто-то из челяди, осадив коня перед шатром, громко прокричал:
— Ее величество упали с лошади и сильно ушиблись. Следуют сюда в сопровождении маршала Кмиты.
Король вскочил на ноги.
— Боже мой! Да ведь она... Скорей ей навстречу! Захватите кресло! Послать человека в Неполомице за каретой! Мигом!
А когда после недолгого ожидания королеву внесли в шатер и она с помощью слуг села поудобнее, опершись о пеструю стену шатра, Сигизмунд, держа ее за руку, сказал с упреком:
— Как можно! Такая неосторожность! На четвертом месяце...
Королева, еще не. открывая глаз и прерывисто дыша, все же сказала:
— На пятом... Поверить трудно, но никто из охотников не подумал, не догадался. На этот раз удалось сохранить тайну.
— Право же, это было весьма неосмотрительно, — начал было король, но, увидя гримасу на лице Боны, спросил: — Больно?
— И да, и нет. Но ушиблась я сильно... Мне страшно,— прошептала она.
— Теперь? Чего теперь бояться?
— Предсказаний. Кто-то говорил: "Идешь на медведя — готовь ложе". О ю\ Ложе... В Бари оракул вещал: "Вижу, вижу звериные лапы тянутся к лошадиному крупу. Убьет..."
— Глупые бредни! - перебил ее король. — Медведь ушел и только собак разорвал. Слава богу, для охотников все сошло благополучно.
— Если бы и для меня! — вздохнула Бона. — Как вы думаете? Мог ли святой Николай, покровитель Бари...
— Он, должно быть, все может, — отозвался король.
— Мог ли он позабыть... о роде Сфорца? Король не ответил.
Когда Бону вносили в карету, она была уже без сознания, а в Неполомицах тотчас же вызвали ее придворного медика. Он ничего не сказал, лишь попросил всех покинуть опочивальню, оставив себе в помощь королевского лекаря, Марину и Анну, и склонился над больной. Бона была в легком забытьи и, пылая от жара, звала, к удивлению присутствующих, не супруга, а покойную мать.
— Принцесса... Сашзипа... Матта... Нет! Нет! Не хочу! Замолкла, и вдруг тишину спальни огласил детский
плач. Алифио, не отходивший от дверей, спросил с порога:
— Живой?
— Господь сотворил чудо — живой, — громко сказала Анна. — Младенец, пятимесячный...
Бона вдруг очнулась. Из уст ее вырвался хриплый шепот:
— Живой? Кто... живой?
— Сын ваш, государыня.
— Сын?
— Ныне родившийся мальчик. Королевич.
— Сын! О боже! Все-таки сын! Сгаг1е а Вю\ Наследник... Где он? Я должна его видеть. Потрогать. Живой, правда живой! Не забыл обо мне святой Николай, покровитель Бари. Вот он королевич... Маленький, не такой, каким был Август... Но живой... Надо его уберечь. Окрестить. Окропить святой водою. Сейчас...
Алифио приблизился к ее ложу.
— Коль скоро младенец родился, живой и здоровый, хоть и преждевременно, нет причин...
— Да. Знаю. Маг был глупый, но он так мал... Я хочу сама дать ему имя. Сама! Уже сегодня. Он будет Ольбрахтом. Чего вы ждете? Ргезхо! Ргезто! Зовите сюда Ольбрахта. Пусть придет! Он. Не дочери. Второй наследник трона. Второй... Сын. Ягеллон. Королевич Ольбрахт. Ольбрахт...
Она теряла сознание, бредила, и медик, дав знак вынести младенца, снова склонился над ней. Анна взяла ребенка на руки, и, когда несколько минут спустя его показали королю, который вместе с Кмитой находился в соседних покоях, он сказал:
— Накажите медикам, пусть приложат все старания, чтобы новорожденный сын наш...
— Государь, младенец очень слаб, — осмелилась повторить слова медика Анна, — но и так чудо, что после столь неудачного падения его высокочтимой матери...
Кмита, исполненный волнения, не дал ей договорить.
— Богом клянусь, я ни о чем не ведал. На руках бы ее отнес! Не допустил бы, чтобы она встала, шла сама...
— Я знал и не запретил ей охотиться, — помолчав,, сказал король. — Бог мой! А ведь это сын, такой желанный... Королева очень плоха? — спросил он Алифио.
— Кто знает. Но все же...
— В сознании?
— Как сказать. Все зовет к себе королевича.
— Августа?
— Нет, Ольбрахта.
— Ольбрахта? — удивился король и вдруг громко сказал, почти крикнул: — Я должен там быть, должен ее видеть!
— Медик сказал, что сейчас королеве нужен покой, только покой.
Сигизмунд, словно не слыша этих слов, направился к опочивальне. У дверей обернулся и сказал:
— Велите, чтобы глаз не спускали с королевича...
— Разумеется, ваше величество, — заверил его Алифио.
Алифио вышел вместе с Анной, направлявшейся с младенцем в дальние комнаты. Кмита, оставшись наедине сам с собой, в ярости стучал кулаком о кулак, твердя:
— Как я мог! Как я мог ей позволить...
Вечер этого дня был мучительно долог. Медик то входил в королевскую опочивальню, то вновь возвращался к младенцу. По углам шептались придворные и разошлись лишь тогда, когда Алифио велел позвать Анну, не отходившую от королевы.
— Что-нибудь стряслось? — спросила она.
— Младенец совсем плох. Доживет ли до утра, неведомо.
— О боже! Светлейшая госпожа не вынесет такого удара!
— Медик делает все, что в его силах, даже больше. Но лесная чаща в Неполомицах не Вавель.
— О боже! — тяжело вздохнула Анна.
— Как быть — ума не приложу! — сказал Алифио. — Тут младенец вот-вот расстанется с жизнью, там — королева, которой я не решусь сказать о несчастье.
— Нет его еще, нет! Не каркайте! Уже лучше. Не правда ли? — обратилась она к вошедшему медику, но тот лишь низко склонил голову.
— Увы, — сказал он. — Только что скончался.
Анна не поверила. Она побежала к младенцу, оглашая покои громкими возгласами:
— Нет, нет! Не верю! Этого быть не может!
Медик взглянул на Алифио и беспомощно развел руками.
Прошло еще два дня, королева почти все время была в забытьи, и медики ни на минуту не отходили от ее ложа. И лишь на третью ночь уснула спокойным крепким сном. Проснулась ближе к полудню. Марина, стоя у окна, глядела вниз, на двери домовой часовни. Глядела, как они медленно растворяются и по узкому внутреннему дворику тихо движется похоронная процессия — впереди придворный капеллан, за ним послушники в стихарях, а далее дворяне в черном. Четверо несли гробик. За гробиком, опустив голову, шел король в траурном одеянии. Шествие замыкали придворные дамы с черными вуалями и толпа дворян. Когда гробик внесли на порог часовни, Марина перекрестилась, и в ту же минуту отозвались колокола. Но их заглушил голос королевы.
— Что эю? Звонят? РегсЬё? Уже полдень?
— Пойду спрошу, узнаю, — залепетала Марина, но королева подозвала ее к постели.
— Вечно ты изворачиваешься, лжешь! Смотри мне в глаза и говори правду. Его не спасли?
Бона была так бледна, так взволнованна, что камеристка всячески тянула с ответом.
— Светлейшая госпожа...
— Не спасли? — Пальцы ее впились в Маринину руку. -Нет.
— И теперь отпевают... хоронят... Может, уже похоронили? Без меня? Кто им позволил? Кто приказал? Не молчи! Говори!
— Сам король.
Бона не поверила, с удивлением глядела поверх Марины вдаль.
— Король — подтвердила Марина.
Отпустив Маринину руку, Бона в бессилии уронила голову на подушки. Через минуту девушка услышала глухой шепот:
— Сам похоронил. Сама убила. Как такое могло случиться? Мы — его. Долгожданного сына. Ольбрахта. Санта Мадонна! Если можешь — смилуйся над нами.
— Светлейшая госпожа, пожалейте себя.
— N0! N0! — крикнула она. — Никакой жалости! Нет жалости к тем, кто убивает надежду...
Бона уткнулась головой в подушки, и до самого вечера никто не услышал от нее ни слова. Только на следующий день она согласилась принять короля.
Еще через две недели королевна Ядвига с Анной и Дианой перед замком забавляли детей игрой в прятки. В игре принимали участие любимые собаки Сигизмунда, привезенные в Неполомице во время последнего нашествия чумы. Сидя у серебряной колыбели, няня следила за первыми шагами самой младшей королевны. Октябрь, подходивший уже к концу, выдался на редкость жаркий. Бона, сидя у окна, наблюдала за играми детей. Ее не сердили больше ни их громкие возгласы, ни веселый лай собак, и Марина, осмелев, решила, что пришла пора сообщить королеве приговор, который вынесли ей врачи.
— Королевна Катажина пригожа и сильна на удивленье, — начала она издалека.
— Вот-вот ходить начнет. Скоро колыбель снова опустеет... Кто знает, надолго ли?
— Медики говорят...
— Я тебя слушаю. Почему молчишь?
— Потому что... Всемилостивая госпожа...
— Марина!
Камеристка упала к ее ногам.
— Говорят, вы, ваше величество, не должны больше рожать...
— Ах! Не им об этом судить! Откуда им знать, в чем состоит мой долг...
— Но они говорят и другое: королева рожать не будет. Не сможет.
Бона встрепенулась.
— Что ты сказала? Повтори!
Запинаясь и все ниже опуская голову, Марина повторила:
— Говорили, королева рожать больше не сможет...
— О! — Королева застонала, потом умолкла, провела руками по животу, по бедрам и прошептала: — Так, значит, тело. Не мозг, а тело первым отказало мне в послушании.
Отказало? Мне! Уходи! — вдруг крикнула она. — Ргето! Оставь меня.
Марина вышла. В комнате воцарилась вдруг мертвая тишина. Бона с трудом поднялась, стала у окна, держась обеими руками за портьеру. Вдох, еще один... Деревья уже не раскачиваются так, как прежде, их верхушки еще ходят ходуном, но постепенно тоже замедляют движение, глаза глядят на мир, как глядели прежде. На зеленой глади травы играют ее дочери. Рядом с самой младшей стоит серебряная колыбель из Бари. Пустая. Что говорят медики? У короля не будет больше сыновей? У Сигизмунда только один наследник, маленький Август? Как ненадежны судьбы династии... Белая любимая кобылица сбросила ее. Охота... Медведь... Кто сказал: "Идешь на медведя — готовь ложе"? Почему никто не вспомнил про гроб? О смерти? Не предостерег ее, не запретил? Король знал — и все-таки разрешил... Знает ли он всю правду? Известно ли ему, что отныне колыбель Ягелло-нов всегда будет пуста, пуста, пуста...
Со дня похорон маленького Ольбрахта они по-прежнему часто виделись, но в ней что-то переменилось, надорвалось, словно лопнула какая-то струна. Цель жизни — укрепление правящего дома, служение могущественной династии, попытка сделать ее еще более весомой в этом мире, ничуть не уступающей Габсбургам, — оказалась недостижимой. За восемь лет тело ее дало жизнь четырем дочерям, но не смогло родить еще одного сына. И теперь взбунтовалось — не желало больше объятий, ласк, поцелуев.
— Каким холодным стало ваше ложе... — сказал недавно король.
Она едва сдержалась, чтобы не сказать горьких истин, не выкрикнуть ему в лицо, что холодной стала она сама, разгневанная, оскорбленная, бесконечно равнодушная. Он, должно быть, почувствовал что-то чужое, фальшивую ноту в ее словах, когда она жаловалась на усталость и слабость, и, отговорившись какими-то важными делами, которые ждали его в Гнезно, на две с лишним недели оставил ее одну в Неполомицах. Правда, он часто высылал гонцов, заботливо справляясь о ее здоровье, и, вернувшись, спросил вечером, может ли он заглянуть в ее опочивальню?. В ту ночь она хотела, чтобы ложница ее не была холодной, но словно злая сила вселилась в нее и мешала встретить короля с той нежностью, к которой он привык и которой, наверное, ждал. Быть может, он понимал, что еще не прошла ее боль и обида за то, что ей, матери, не дали обнять руками гробик сына, без нее похоронили Ольбрахта? Может быть, он знал, что должен снова завоевывать ее любовь, и не было у него
сил, чтобы одержать в этом бою победу? Боялся обидеть ее, оскорбленную до глубины души. Рге1о, ргезто! Пусть приходит, коли сам пожелал этого, ведь она его законная супруга. А потом, ублаженный, хотя, быть может, и не совсем уверенный, рада ли она ему, пусть поскорее уходит, оставит ее одну, чтобы она могла уснуть глубоким сном, пусть возвращается в свои покои. Но она была все еще молода, красива, и, хотя ей перевалило уже за тридцать, благодаря советам принцессы-матери никто об этом не знал. В ту печальную осень в Неполомицах очень скромно отмечали ее двадцативосьмилетие. О торжестве громко не объявляли, но Анна принесла ей в тот день пергаментный свиток, сказав, что это поэма епископа Кшицкого, которую он привез в Неполомице.
— Хотел войти, но я не впустила, — говорила камеристка, знавшая о желании своей госпожи побыть одной.
— Приехал сам? - удивилась Бона и, заглянув в доставленную рукопись, сказала: — Вепе, позови епископа.
Он вошел, как всегда веселый, с насмешливым блеском в глазах, но поздравлял королеву с надлежащим почтением, объяснив, что не мог отказать себе в удовольствии передать ей комментарий к двадцать первому псалму, с соответствующим посвящением. Королева отвечала, что благодарит от всей души и просит прочесть посвящение вслух.
Она села, а епископ, развернув свиток, стоя, принялся читать:
Тебе, о великая королева, сей труд посвятить я решился, Ведь ты само совершенство, мудра, справедлива...
Эти неожиданные похвалы удивили Бону, она отвечала:
— Весьма тронута, благодарствую. Здоровье мое за последнее время настолько поправилось, что скоро мы сможем восстановить в Кракове наши вечерние диспуты. В честь пиитов будет и славный ужин. Но на этот раз вам не придется жевать одну зелень. N0, по! На стол будут поданы зайцы, пойманные в лесу вместо медведя.
— В честь одного из них я уже сочинил элегию. Прочесть ее?
— Разумеется! И прошу вас, садитесь.
Она слушала его декламацию с закрытыми глазами.
Я был самым резвым зайцем на свете,
Но, увидав королеву, замер, ее красотой изумленный.
Пусть меня поймают, лишь бы ее видеть.
У нее сам Юпитер мечтал бы в силках оказаться.
— Матта гша! — Бона невольно рассмеялась. — Никто бы так быстро не сумел сочинить столь милой шутки! И столь приятной сердцу.
— Быть может, и так, — согласился Кшицкий. — Но в свите самой Юноны я рад занять хотя бы и место льстеца.
— Сга21е... Бедняжка... дал себя поймать, лишь бы меня видеть? Саппо! — Она смеялась уже громко.
Кшицкий поклонился, держа руку на сердце. Он не знал, как удачно подгадал со своим приездом, что смех этот вскоре разнесется по всем покоям и что тотчас же после его отъезда из уст в уста будет передаваться весть: "Смеется! Впервые после стольких дней пожелала, чтобы завтра во время утренней аудиенции к ней привели королевича. И дочерей. Дочерей? Быть того не может! Захотела даже выйти в сад".
На другой день, в полдень, когда ветер гнал по траве облако пожухших листьев, она и в самом деле вышла из покоев и впервые вздохнула полной грудью. Мир существовал сам по себе, невзирая на все ее горести, небо над головой было синее, освещенные лучами бледного солнца, блестели паутинки бабьего лета. Вдруг она услышала громкий лай, целая свора псов, выскочив из-за угла, устремилась к ней навстречу. Она отмахивалась от этих шумных неизменных спутников королевской охоты сначала добродушно, потом с раздражением, которое теперь испытывала все чаще.
— Ластитесь и лаете. И вы тоже! Не лижись! Не кусайся!.. Я должна собраться с мыслями. Отогнать собак!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63