.. Женщина? А была ли она еще ею для Кмиты? Разумеется, он кланялся ей весьма учтиво, но разве эта девка не моложе? Разве она не умеет очаровывать мужчин? Эта колдунья смогла обольстить Августа, почему бы ей не обольстить и хозяина Виснича? Но тогда... Тогда ее, Бону, ждет уже вечное одиночество. В прежние времена, когда король уезжал, она тоже бывала недовольна... Одна, одинока... Но то, что она испытывала теперь, не было просто чувством страха, боязнью одиночества. Тут были и гнев, и унижение, и боль... Санта Мадонна! Неужто она так низко пала, что завидует Барбаре? Она все еще способна внушать если не любовь, то страх и восхищение. Недели через две у нее в Яздове состоится торжественный прием. А в конце августа в Варшаву съедутся сановники, враги Радзивиллов, епископы из своих епархий, поэты, сочинители стихов в честь королевы Боны — в конце августа гости ее будут восхищаться чудесным садом, террасами, спускающимися к Висле, где благоухают дивные цветы, семена для которых ей доставили из самого Бари...
В этот вечер она уже вполне спокойно выслушала новости, что привез последний гонец.
— Ты говоришь, — расспрашивала она Паппакоду, — что молодой король, ради того, чтобы получить согласие примаса на коронацию, предал иноверцев?
-Можно это и так назвать, госпожа. Он велел не давать им чинов, не допускать в сенат, а коли будут в своих заблуждениях упорствовать, преследовать и карать как еретиков.
— Тщится воспрепятствовать идущей с запада волне... Но, должно быть, делает это только ради Барбары, ведь он сам, да и Радзивиллы весьма до всяких новшеств охочи.
— Это было и прошло, госпожа. Сейчас он готов заключить любой пакт и договор, лишь бы настоять на своем.
— Все для того лишь, чтобы угодить Барбаре? Ну что же, тем хуже для него — наживет новых врагов. Что еще слышал?
— Болтовню камеристок, к которым она не слишком добра. Говорить?
-Да.
— Слишком часто парча на ее ложе в крови. И днем, когда устанет, такое случается...
— Санта Мадонна! Не может быть, чтобы скидывала столь часто. Больна, не иначе!
— При дворе болтают о французской болезни. Но медики отрицают, говорят, в животе у нее нарыв.
— Так или иначе — больная, - заявила Бона. — Хворь у нее не та, что у Елизаветы, но, должно быть, тоже родить не сможет. А я-то думала, что она хоть это сделает, облагодетельствовав не себя и свой род, а Корону: подарит ей наследника.
Паппакода поглядел на нее с изумлением.
— И вы, государыня, признали бы ее сына?
— Да. Ведь прежде всего это был бы сын Августа, Ягел-лон, — не колеблясь, отвечала Бона.
— Уж не напустили ли на нее порчу? — спросил он, помедлив .
— Замолчи! — воскликнула Бона. — Август еще молод. Я верю, не все потеряно.
— Может, и в самом деле молодая госпожа до коронации еще и выздороветь успеет? — изворачивался Паппакода. — В Кракове в декабре месяце большое торжество предстоит. Коронация и пиршество в замке.
— Только без меня. Ну а что же они? Радзивиллы?
— О! Вельможи бесятся, "королевскими сводниками" их называют. Они скоро лопнут, столько король в раскрытые их пасти пихает. Рыжему дал трокское воеводство да не одну тысячу дукатов, а Черного сделал великим канцлером, воеводой литовским, а уж подарков надавал без счета!
— Но ведь это все огромные деньги! — огорчилась она. — Эдак он за год промотает отцовское наследство.
— Вы, госпожа, как будто предвидели это, когда велели вывезти сюда всю казну.
— О Вю\ Если бы я при этом еще и знала, что станется с династией Ягеллонов. Но этого я не знаю, не знаю, не знаю!
Барбара была измучена не только приступами болей, избавить от которых ее никто не мог, но и постоянным вымогательством братьев. Стоило королю покинуть Вавель, как они тотчас являлись к ней, просили, настаивали, угрожали... Рыжий жаловался:
— Стыдно мне, но я, как последний нищий, должен просить вас о помощи. До того поистратился, чтобы людей на вашу сторону перетянуть, сделать так, чтобы свадебный ужин не стал бы им поперек горла, что теперь враги над убогостью моей свиты и над рубищем моим жалким смеются. Даже куплеты распевают:
Пан Миколай Радзивилл
Чудом платье сохранил.
— А когда венчание на царство будет, — добавлял Черный, — все должны видеть — вот братья королевы!
— Я скажу моему господину... Но ведь и мне нелегко молчать, таиться. С каждым днем силы мои убывают, с каждым днем я...
-Только не это! И не вздумайте!-сердито перебил ее Черный. — Ни болезнь, ни слабость для вас теперь не защита. Коронация назначена на седьмой день декабря, и сам примас молебен служить будет. А вы?! Как будто бы и не о вас речь... Радости никакой, благодарности королю маловато.
— Полагаете, я к этому дню выздоровлю?
— Да хоть бы и нет, но в этот день должны предстать пред всеми, все свои недуги скрыв, будто здоровехоньки и полны сил! С веселым лицом, с улыбкой, — твердил свое Черный.
— Мы с братом из кожи вон лезем, чтобы вы подданным милее стали, — говорил Рыжий. — После петроковско-го сейма не один раз пришлось угостить шляхту. Одного только пива да венгерского сколько вылакали, но только что мы видим в ответ? Неблагодарность вашу, вы ведь ничего не сделали, чтобы королю хоть какую-то надежду дать.
— Если бы только это! — вмешался двоюродный брат. — Сколько пасквилей мерзких сочиняют, оскорбляя дом Радзивиллов. Сколько мы из-за вас врагов и завистников нажили — не перечесть.
Братья умолкли, потому что слуга доложил о прибытии короля:
— Его королевское величество!
Сигизмунд Август тотчас же подошел к креслу, на котором сидела Барбара.
— Вам немного полегче? — спросил он.
— Да, о да! — отвечала она, поднявшись.
Братья переглянулись, но и не подумали покинуть покоев.
— Это добрая весть, да и день нынче удался, — радовался Август. — Совет сенаторов дал свое согласие на то, чтобы в декабре месяце на краковском рынке мы в очередной раз приняли от Альбрехта ленную присягу. Сей торжественный акт и вашей коронации, и всей Речи Посполитой блеску добавит.
— А у вас, государь, - спросил Радзивилл Черный, — нет опасений, что шляхта будет недовольна такой "сенаторской коронацией" и опять поднимет крик?
— Такое вполне может статься, — согласился Август. — Я, как и мой предшественник, король сенаторской милостью. Король до поры до времени...
— Так люди болтают, — пробормотал Рыжий.
— Но, несмотря на все вопли шляхты, восседаю на троне столь же прочно, как и мой батюшка. Я уже приказал, чтобы в день торжеств били в большой Сигизмундов колокол. Моя королева может чувствовать себя счастливой и гордой.
— О да, да! — прошептала Барбара, направляясь к нему.
Радзивиллы склонились в поклоне и вскоре после этого вышли, но, едва выйдя за порог, Рыжий пренебрежительно махнул рукой.
— Из нее, видно, больше ничего не выколотишь. Все придется взять на себя — где обманом, где подкупом, где хитростью.
— Но зато потом... Гетманами, канцлерами, маршалами будем мы. Только мы, брат!
— Дай-то боже, чтобы я смог наконец дукаты не только на чужих людей, но и на платья моему сану подобающие тратить. В соболя оденусь, скакунов отборных заведу...
— Это да!—вздохнул Черный. — Табуны у нас в Литве большие, лошади на любой вкус, мастей редкостных...
В декабре тысяча пятьсот пятидесятого года на коронацию по приказу и по приглашению короля приехали силез-ские Пясты, многочисленные епископы, каштеляны, воеводы, а впереди всех, неся в руках маршальский жезл, шествовал Петр Кмита. Впервые в соборе на столь представительном торжестве были и оба Радзивилла, хотя посвященные перешептывались, удивляясь, почему в свите вместе со всеми нет матери молодой королевы. Должно быть, братья сочли, что она недостойна присутствовать при венчании своей дочери Барбары на царство...
Примас Дзежговский, на первом сейме более других осуждавший выбор короля, теперь сам совершил обряд миропомазания королевы, отдал ей в руки скипетр и державу с крестом и увенчал ее прекрасную голову короной. Звонил большой колокол, хоры исполнили "Те Бейт", а затем Барбара, как когда-то Бона, во всем блеске и величии своей красоты села на трон, рядом с супругом.
Под громкие возгласы ликования, оглашавшие костел, Радзивилл Черный тихонько нашептывал брату:
— Альбрехт Прусский тоже сидел бы с королем рядом. Однако же не сидит, потому что не прибыл, не уважил нас.
— А его послы отдадут завтра ленную присягу на Рынке? — спросил Рыжий.
— Непременно, ведь Альбрехт — королевский вассал. Только вот она... Видишь?.. Чуть живая...
— Хоть бы еще продержалась немного. Хоть до завтрашнего дня, — пробормотал Рыжий.
А в костеле, неподалеку от входа, Станьчик говорил Фричу:
— Большой колокол звонит... Только кто знает, праздничный это звон или погребальный. Звон сей возвещает победу короля, но и горькое наше поражение. Да и старой королеве теперь крышка, и унии конец. Знает все это — и звонит... И кому теперь у нас в Польше верить?
— Еще не все потеряно, — защищал короля Моджевский.
— Неужто? Поглядите, ваша милость, на всех этих Тен-чинских, Подлодовских, Боратынских, на Гурку... Еще вчера громче всех кричали, а не пройдет и двух недель — на Вавель пожалуют.
— Замолчи, люди слышат, — урезонивал его Фрич.
— Что они слышат? Как звонит "Сигизмунд"... А музыка у него знатная... — в такт колокольного звона покачивал поседевшей головой Станьчик...
Но хотя и звонил в Кракове большой колокол, среди магнатов и мечтавшей о переменах шляхты было множество недовольных. Король все сделал по-своему, не получив на коронацию формального согласия сейма, правда, он не пожалел золота тем, кто почтил своим присутствием декабрьские торжества, но обидел других, вовсе не мечтавших о благоденствии Радзивиллов. Королевская родня... Ах, если б только это! Скверные дела творились в Речи Посполитой, коли по воле чужестранного властителя аристократами и князьями могли стать люди, прежде и вовсе к княжескому роду в Литве не принадлежавшие... На торжественный ужин не явился воевода Гурка, не желавший, должно быть, сидеть за одним столом с Кмитой, а гетман, великий коронный гетман Тарновский не хотел разделить трапезу с Радзивиллом Черным, свежеиспеченным великим канцлером литовским. Те, кого не позвали в этот вечер на пиршество, завидовали гостям, посетившим Вавель, и старались свести на нет смысл и самого торжества, и торжественного обряда, совершенного примасом под давлением короля. Герцог Альбрехт Прусский не счел нужным приехать, ленную присягу вместо него давали послы его, словно бы полагая, что для Барбары, наблюдавшей из окон одного из домов на Рынке за свершением этой церемонии, и такое зрелище — большая честь. Он, должно быть, помнил, что четверть века назад Бона отказалась глядеть на то, как он, верный вассал, протянул обе руки своему господину, Сигизмунду Старому. Отказалась, потому что не верила в его искренность? А может быть, презирала побежденного в многолетних сражениях и боялась его мести? Кто знает?
Нынешняя королева, в недавнем прошлом подданная польского государя, наверное, охотно полюбовалась бы тем, как великий герцог Прусский стоит перед ее мужем на коленях. Но ей не дождаться ни такой чести, ни прибытия герцога на свадебные торжества.
Все эти новости привозили каждый день высылаемые в Мазовию гонцы. Среди них были и такие, которым поручалось наблюдать за общим настроением шляхты после краковских торжеств, но нескольких, самых верных людей Паппа-кода посылал в Вавельский замок. Они должны были сообщать, как прошла коронация Барбары и что говорят при дворе о здоровье молодой королевы. Для Кракова не было тайной, что не успели гости разъехаться, как ей сделалось дурно, и что с конца декабря она и вовсе не выходит из своих покоев. С каждым днем Барбара теряла силы, медленно угасая. Король все время менял докторов, позвал и знахарей — отвести от королевы порчу. Он страдал не меньше жены и делал все, чтобы спасти жизнь той, ради которой не побоялся вызвать неудовольствие подданных, порвать с давними союзниками и друзьями, оттолкнуть мать, протянувшую ему руку помощи.
Сразу же после Рождества Бона, познакомившись с донесениями гонцов, пожелала послушать предсказания астролога на грядущий пятьдесят первый год. В обществе Марины Бона направилась в одну из башен замка в Яздове и вошла в келью, пол которой был выложен цветными изображениями знаков Зодиака. Она долго выспрашивала астролога, но тот давал уклончивые ответы и избегал ее взгляда.
— Санта Мадонна! — рассердившись, воскликнула она. — Неужто ты и впрямь ничего не умеешь? Не можешь угадать ни того, когда же она излечится, ни того, как долго продлится их брак? Говори! Будет ли у короля сын? А что показывают звезды? Твой предшественник, которого я прогнала за то, что он мало умел, уверял, будто одна из моих дочерей будет польской королевой. Как это может быть? Лгал, должно быть?
На этот раз астролог отвечал быстро и без колебаний:
— Нет! Говорил правду. И я не могу объяснить, как это случится, но гороскоп подтверждает его предсказания.
— Гороскоп? Значит, одна из трех моих дочерей? Которая?
— Рожденная под знаком Весов.
— Под знаком Весов? Какая же? — настаивала она.
— Рожденная в октябре месяце...
— В октябре... Все-таки Анна? Самая некрасивая? Санта Мадонна! Ну как тут верить звездам! Ноги моей здесь больше не будет. Никогда!
В эту ночь она долго бродила по заснувшему замку, вглядываясь в кружащие за окнами, оседавшие на ветках белым пухом снежинки. Что принесет ей новый год? Выздоровление Барбары, надежду на то, что серебряная колыбель из Бари наконец-то перестанет пустовать? Или долгую ее болезнь, отчаяние Августа и непонятно чем вызванное возведение на трон Анны? О боже! Кровосмесительство... Церковь никогда не согласится на такой брак... Анна должна родить сына? Кому же? Августу? Нужно сменить астролога, точно так же, как король меняет медиков на Вавеле. А может быть, завтра из Кракова придут другие, более приятные вести? Слыхано ли дело - неужто она, Бона, ради счастья сына желает, чтобы Барбара выздоровела? Спать! Спать! Может, сон прогонит странные мысли, беспокойство, которое охватывает ее всякий раз, когда сын страдает или болен...
Она забылась коротким мучительным сном, но вскоре ее разбудил шепот Марины:
— Государыня, уже девять... На рассвете прибыл гонец из Кракова. Может ли синьор Паппакода войти?
— Пусть войдет, ргезхо, ргезхо!
Даже не поздоровавшись, она тотчас же спросила вошедшего Паппакоду:
— Ей хуже?
Он привык угадьюать ее мысли с ходу и тотчас же сказал:
— Медики говорят, никакой надежды.
— А как долго еще... проживет?
— Несколько недель, ну, может, и месяцев... Мученья ее ужасны.
— А король?
— Король в отчаянье, не отходит от ее ложа. Все время с ней, возле нее.
Бона помолчала минуту.
— И ни у кого не просит помощи? Не говорил, что хочет видеть меня, сестер?
— Нет, светлейшая госпожа. Правда, частенько посылает гонцов к Радзивиллу Черному, в Литву.
— Значит, он один. И скоро останется в полном одиночестве. Аугустус... Помазанник божий...
И вдруг, не выдержав, закричала:
— Это жестоко! Несправедливо! Любой слуга, любой смерд может завести детей. У любого из них молодая здоровая жена и сыновья. А он... О! За что ты так караешь и меня, и его?
Марина подмигнула Паппакоде, и он стал медленно пятиться к дверям. Камеристка уже открыла было рот, собираясь что-то сказать, но Бона своим обычным властным жестом руки приказала ей уйти.
— Оставь меня! Ступай!
Все вышли, а королева долго кружила по покоям. Подходила к дверям, снова возвращалась к окну. Наконец, остановившись возле налоя для молений, упала на колени. Из уст ее вырвался стон.
Я выполню твою волю... Ты велишь прощать врагам и детям, которые жестоки к матерям своим...
Она долго молилась, погруженная в раздумья. Видела печальные глаза Августа, его бледное, склоненное над умирающей чело. У любого простолюдина... Санта Мадонна! А у него,у него?
Под вечер Бона велела позвать своего духовника, францисканца Лисманина, и продиктовала ему длинное письмо.
— Хотя дороги и плохи, но вы, отец мой, должны отправиться в путь уже теперь, в январе. Пока она жива...
Лисманин приехал в Краков в начале февраля, но молодая королева чувствовала себя так скверно, что медики говорили о скором конце. Несмотря на все настояния, в королевские покои он допущен не был, ему пришлось ждать, когда больная, которую лечили присланными Радзивиллами из литовской пущи травами, почувствует себя чуть лучше.
Королю хотелось, чтобы письмо из Мазовии стало еще одним листком в венце ее славы, но Лисманин, глядя на худое, изможденное личико больной, с трудом признал в ней красавицу Барбару, чей лик он знал по портретам. Она полулежала, откинувшись на шитые золотом подушки, вокруг нее толпились вельможи и дворяне, а рядом стоял король, красивый и нарядный. Но воздух в покоях был настолько тяжел, что, несмотря на холод, было велено отворить окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63