Первая новость такова: король у астролога побывал. Должно быть, никак не опомнится.
— Это не новость. А вторая?
— Может, вы и ее уже знаете? Дракон италийский ползает по вавельским стенам.
— Что ты хочешь этим сказать?.. — вмешался в разговор Фрич.
— Лучше спросите — зачем ему это? Кто его знает. Может, от жадности обезумел. Мало ему того, что живых людей пожирает, ковры и гобелены со стен срывать стал.
— Откуда тебе сие известно? — нахмурил брови Остоя.
— Не забывай, что с королевскими придворными говоришь, — добавил Фрич.
— Что хочу, то и говорю, — пробурчал шут, —потому что после смерти моего короля я сам себе хозяин. Ни его сыну, ни почтенной его супруге — не слуга.
— Ты слышал, что она уезжает? — спросил Остоя.
— Слышал, — кивнул головой Станьчик. — И скатертью ей дорога. Только пусть скатерка эта вся колючками устлана будет. Пусть едет что я дожил до той минуты, когда вавельскии дракон изгоняет из этих стен италийского, что я сей победы дождался...
Обе новости подтвердились. Уже второй раз король в сопровождении Лясоты входил в пустынный покой астролога. Над металлической пластиной, разделенной на равносторонние треугольники с изображенными на них знаками Зодиака, висела на нитке палочка из эбенового дерева. Астролог осторожно вращал ее, и она начинала выделывать над пластиной круги. Два круга... три. Наконец остановилась над знаком Водолея. Сигизмунд Август, как зачарованный, следил глазами за движением палочки.
— Все еще кружится... Вот, наконец-то. Остановилась.
— На знаке Водолея, господин.
— Что это значит?
— Многое, очень многое. Исполнение всех надежд и желаний, — спешил ответить астролог.
— Повтори еще раз — всех?
— Да, ваше величество!
— Слышишь, Лясота! Будет королевой и моей, и вашей! Будет счастливой, потому что 51С УОШП авхгае!
Одного только не предсказали звезды. На другой день на половине вдовствующей королевы были приняты решения, говорящие о том, что ни одна из тайн короля не была скрыта от нее.
Бона вызвала к себе Паппакоду.
— Послан ли гонец упредить Изабеллу? Послан? Вепе. А теперь слушайте со вниманием. Завтра с самого утра соберемся в путь. Тихо, никого не оповещая. Просто я вместе с дочерьми еду в Мазовию.
— А как же ковры, гобелены, купленные во Фландрии? — спросил Паппакода.
— Все, что мы привезли, со стен снять, увезем с собой. Погрузить на повозки все канделябры, кубки, серебряные блюда и всю мою казну.
— А что же оставить? — вмешалась в разговор Марина.
— Ничего.
— А колыбельку, что прислана из Бари?
— К чему? Пока нет никаких надежд! Никаких! Можете идти. А ты, — обратилась она к Паппакоде, — останься. Как же мне не хватает сейчас Алифио! Ты хотел быть бурггра-фом замка, а он им стал. Но в будущем, в Варшаве...
— Государыня, вы знаете, я предан вам душою и телом! — заверял Паппакода.
— Тогда проследи, чтобы после меня ничего здесь не осталось! И в покоях у принцесс тоже. Пусть он привезет Барбару в пустой дом.
— Но, государыня, если изволите выслушать... — сказал робко итальянец. — Зачем везти казну в Мазовию? Отправим золото к банкирам в Неаполь. Там надежнее будет.
— Правду говоришь! — вздохнула она. — Надежней, чем здесь, где, если хочешь добиться чего-то сделать по-своему, всех подкупить надо. Да и Август... Похоже, что он так же щедр и великодушен, как все Ягеллоны.
— Если бы не вы, государыня...
— 81. И подумать только, сколько податей, сколько пошлин я собрала... чтобы все этой девке досталось!
— Потому и советую я...
— Знаю, но не сейчас... Вдруг что-то изменится? Август отошлет Барбару обратно, как того требует шляхта? Я все еще хочу верить... Хотя следует поразмыслить, кому можно давать в долг с пользой для герцогства Бари. Не вздумай посылать в Игалию деньги без моего ведома.
Паппакода, казалось, обиделся.
— Государыня, да разве я... — сказала она и замахала рукой, прогоняя его.
Ей хотелось остаться одной, подумать еще раз над принятым решением.
...Она вдруг почувствовала себя смертельно усталой от переговоров с Августом и впервые в жизни... старой. Быть может, потому, что, лишенная возможности действовать, была теперь никому не нужна, не то что в те годы, когда приняла бразды правления из ослабевших рук мужа. Стало быть, конец? Отказаться от всего, уйти в тень? Ей хотелось запустить в закрытые двери чем-то тяжелым, чтобы они раскрылись настежь. Остаться на Вавеле и покорно глядеть, как там будет царствовать молодая королева? Нет, только не это. Молча смотреть на все деяния Августа она тоже не согласна. Бона чувствовала, что у нее еще довольно сил, чтобы высказать теснившие ее грудь желания, отдавать распоряжения, командовать покорными ей людьми. Мазовия... Уехать туда — первая и самая верная мысль. Она, княгиня Мазовии, будет там истинной королевой и сможет делать все, что захочет. Во время сейма противостоять воле сына и Радзивиллов. Но сейчас ей придется проститься со стенами Вавеля, где она прожила тридцать лет, где помнила каждую колонну на галерее, где в саду было столько ярких цветов и кустарников, выращенных по ее приказанию. Сколько веселых празднеств было отмечено в этом замке, сколько раз, слушая игру италийской капеллы, наслаждаясь звуками флейты или лютни, она испытывала минуты радости, гордясь тем, что ее двор не уступит итальянскому, французскому и даже обоим габсбургским — мадридскому и венскому, вместе взятым. Ее мудрость и красота были воспеты многими поэтами. Впрочем... Хорошо известный при императорском дворе польский посол, он же знаменитый поэт — Дантышек, стал теперь епископом Вармии. Может быть, написать ему? Пусть попытается воздействовать на Гозия, отговорить от выполнения возложенной на него королем миссии? Пусть не вступает с Фердинандом в переговоры, пусть оставит Изабеллу в покое.
Не вызывая прислуги, Бона покинула опочивальню и вошла в соседнюю комнату, уже почти пустую. Дорогие покрывала были сняты, мебель черного дерева вынесена. И только большой стол по-прежнему стоял у стены. Бона склонилась над ним и долго всматривалась в его полированную поверхность, разглядывая свое туманное отражение. Обвела пальцем очертания головы, плеч. Подошла к выходящему во двор окну. Трудно было расставаться не только с прекрасным этим замком, но и с собственными воспоминаниями, с собой, Боной Сфорцей Арагонской, которая приехала сюда когда-то, в далекие молодые годы. И все еще чувствовала себя молодой, молодой, молодой!
Хлопнула дверь, вбежала Сусанна Мышковская — забрать серебряную вазу с цветами,1 одиноко стоявшую посреди стола. Но Бона, быстро отойдя от окна, не разрешила ей.
— Оставь! — сказала она. — Оставь вазу здесь. Это было первое, что я увидела, когда сюда вошла.
— Понимаю, госпожа, — шепнула девушка.
— Ничего ты не понимаешь, — возразила Бона сердито. — Тебя тогда и на свете-то не было. Да и я была другая. Только цветы точно так же стояли на столе... Какой у нас сегодня день?
— Первое августа, госпожа.
— Памятный день... Но это не ты двадцать девять лет назад вывесила за окно алое полотнище.
— Полотнище? — повторила девушка. — Не понимаю...
— И я тоже. Как все это могло случиться? Столько замыслов, желаний, надежд... Я всегда хотела созидать, творить. И ничего не осталось. №еп!е! Словно бы вся жизнь оказалась пустой. А ведь было... Что же ты стоишь? Ступай! — крикнула она, увидев, что в комнате не одна.
Как только Сусанна вышла, Бона снова подошла к окну. Прикоснулась к стене, погладила рукой холодные камни, словно бы ища алое полотнище, висевшее здесь когда-то...
— Август... — шепнула она. — Так много и так мало. Так мало...
Длинная вереница повозок, груженных всяким добром, и карет, запряженных четверками отличных, под одну масть лошадей, остановилась на берегу Вислы. Из первой кареты вышла королева и вместе с Мариной, Сусанной и Паппакодой подошла чуть ли не к самой воде. Река была такая же серая, как у них за Ваве-лем, но намного шире, августовский зной пометил ее многочисленными оспинами песчаных островков. Во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову Марине.
— Того и гляди высохнет, была и нет... — осмелилась сказать она.
— Под Варшавой берег выше, течение быстрее, — отвечала Бона. — Завтра к вечеру будем уже в Яздове. И подумать только, что в тот самый час, когда я переступлю порог деревянного замка мазовецких князей, король войдет с этой девкой в мои вавельские покои...
Слуги молчали, не зная, что ответить. Она прикрыла глаза и словнр бы увидела Августа, державшего в объятьях Барбару, у того же самого окна, из которого когда-то Анна вывесила алый стяг. Ее сын с Барбарой... Чудовищно...
— И это называется справедливость? — не выдержав, громко воскликнула Бона. — Санта Мадонна!
— Столько сил, столько золота ушло на строительство Вавеля, — вторил ей Паппакода. — Да еще на торжественные въезды в город. А тут что? Глушь, запустение. Нас никто даже не встретил...
— И зима в Мазовии холоднее, нежели в Кракове... — добавила Марина.
— В сей столице бывшего княжества всего лишь три ювелира да сотни две людей, занятых ремеслами.— причитал итальянец — воскликнула вдруг королева. — Не желаю больше слышать о Вавеле ни слова. Возьму Яздов и Варшаву в свои руки, приглашу зодчих, ваятелей, музыкантов. Будут у меня новые поместья и сады. Еще король мне позавидует!
— Земли здесь скудные, пески... - досаждал Паппакода.
— Из песков тоже можно добыть золото, — отвечала она уже с гневом. — Едем, Не будем терять времени.
Слуги свернули на большак, а она все еще не двигалась с места и смотрела на мокрый песок, на котором отпечатались ее следы. И вдруг ей показалось, что она у себя дома, в своем италийском замке — стоит на мраморном полу, смотрит вниз и видит свои белые туфельки, мраморную плиту под ногами, на которой по обещанию принцессы должны были выбить надпись: "Здесь стояла польская королева, прощаясь с матерью своей, герцогиней Милана".
Бона закрыла глаза, а потом, открыв, глянула вверх. В августовском небе плыли белые облака, ветер гнал их к югу, кто знает, быть может, в сторону Бари, к часовне святого Николая-угодника, покровителя рода Сфорца.
— Ты видишь, — тихо прошептала она. — Я стою здесь. Одна. Изгнанница. Помоги. Помоги мне!
Начиная с сентября месяца к Боне в Варшаву то и дело прибывали с докладом гонцы. Сказывали, что король снова отвез молодую жену в Корчин и неустанно хлопочет, вербуя себе сторонников среди вельмож и шляхты, особливо среди самой дерзкой, великопольской. Подосланный к гетману человек Кмиты божился, что епископ Гозий выехал в Вену, а придворный Боны, посланный отблагодарить Боратынского, приехал какой-то кислый и уверял, что Люпа Подлодов-ский уже успел получить от короля жалованную грамоту на землю и теперь возражать против брака не намерен. Горькая весть была еще впереди: Гозий вернулся из Вены, подписав соглашение между двумя королями - римским и польским. Преемственность венгерской национальной династии сводилась на нет, а строптивой польской шляхте король угрожал наемниками. Он действовал очень решительно, готов был все поставить на карту и, хотя сейм, в сущности, был сорван, твердо, как ни в чем не бывало, вершил все государственные дела. Шляхта, разъяренная нарушением всех прав и обычаев, взбеленилась еще больше, даже те, кого не слишком-то волновали реформы и изъятие имущества, отвернулись от Августа.
— Все теперь против него? — спрашивала Бона маршала Кмиту с надеждой в голосе, но он, хотя и помнил нанесенную ему королем обиду и оскорбление, соглашался с нею все неохотнее. И в конце концов как-то даже решился ей возразить:
— Государыня, власть золота вам хорошо известна, а молодой король расточает его с такой щедростью, словно у него под Краковом золотые прииски. Одних подкупил, других одарил и возвысил. Да и сенаторы многие, отказавшись от прежней своей непреклонности, предпочитают с новым королем столковаться. Он-то долговечнее, чем они, уж лучше должности да грамоты жалованные сейчас от него получить.
— На что еще может рассчитывать Август? — спрашивала она, едва сдерживая гнев.
— На помощь габсбургского войска. Вскорости увидим, пойдет ли шляхта на уступки или сама начнет бряцать оружием.
Вскоре после этого разговора Кмита покинул Яздов, а королева досадовала, что не послала в Корчин надежного и ловкого человека. Она много дала бы за то, чтобы узнать, какие обещания Август давал Барбаре, когда они оставались наедине. Сама ли она так добивалась коронации, или же это была воля Августа, скрытная, но неколебимая непреклонность Ягеллона.
Тем временем в Корчине Август, забью о своей грозной противнице, встречал Барбару все теми же словами:
— Наконец-то! Я дождаться не мог этой минуты...
— Я снова с вами, в ваших объятьях... — шептала она. — Брат мой, Миколай, замучил жалобами...
— Да, препятствия есть. И немалые... С торжественным въездом повременить придется... Бурю переждете здесь, в Корчине. Но, хоть и тяжкая битва предстоит, рад постоять за вас и счастье наше.
— Вы скучали? — спрашивала она. -Да.
— Я тоже. Все по-прежнему?
— Да. Впрочем, нет, я люблю вас сильнее, чем прежде.
— Счастливый... Я любить сильней уже не могу, не умею...
— Вы любите еще и матушку свою, и братьев. А мне некого любить, кроме вас. И во всем королевстве вы единственное мое бесценное сокровище, мое, и ничье больше,— ваши глаза, губы, руки, плечи...
Она шептала, убаюканная в его объятьях:
— Господин мой! Единственный мой, желанный...
Человек, посланный в Корчин, вернулся в Варшаву с вестью: слуги Миколая Рыжего, делившего со своею сестрой "изгнание", говорили, что король и Барбара неразлучны...
Слушая донесение гонца, королева смотрела в окно на серую Вислу, текущую внизу, под стенами замка, —так же уныло протекала теперь ее, когда-то такая бурная, жизнь. Разве и она тоже не в "изгнании"? И сердце ее не разрывается от тоски и боли, такой тяжкой, что ей трудно двинуться, встать с места, подойти к окну? А впрочем, к чему ей выглядывать в окно, трогать стены здешнего замка? Ведь это не Вавель, и не из этого окна был вывешен пурпурный, окаймленный золотом стяг... Ма1ешгюпе! Она здесь, в Варшаве, одна, а в это время в Корчине кипит молодая жизнь, и руки Августа тянутся к Барбаре с такой нежностью, с какой никто никогда не обнимал ее, разве что в давние годы он, ее первенец. Младенец... Неужто эта наложница подарит ему сына еще до коронации? Для Барбары это было великим незаслуженным счастьем, но для Ягеллонов? Им подкидыш не нужен. Нужно ждать, признает ли брак короля предстоящий сейм. Она снова поедет в Гомолин, но на этот раз никто не услышит от нее хулы, она не станет больше осуждать Барбару... Кмита наведался в Варшаву только раз. Может, и он тоже ищет королевской милости? Он, царь и бог у себя в Висниче, служил ей не только из чувства долга, но, наверное... В его глазах было нечто такое, что она не могла ошибиться... Но это было прежде, в Кракове, зато теперь, во время своего последнего приезда в Гомолин и в Яздов, он избегал ее взглядов... Течет внизу Висла... Поток жизни уносит все, что когда-то ей принадлежало. Даже любовь. О своей любви он никогда не сказал ни слова, но, наверное, она была не менее сильной, чем то чувство, которое втайне питал к ней Алифио. По небу плывут серые тучи... Как грустно смотреть на то, как уходит любовь, верность, дружеские чувства. А впрочем... Разве неумолимое время грозной своей рукой не коснулось и ее?
Но до сейма, который созовут в Петрокове не ранее будущего года, еще далеко. Разумеется, король этого времени не упустит, но и она тоже. Она все еще королева Польши, княгиня Литовская и Мазовецкая... Со времени ее приезда уже многое изменилось и в Варшаве, и в Яздове, теперь должно измениться все. Старый замок укрепили, расширили, обставили красивой мебелью, украсили стены гобелена-
ми и коврами, вывезенными из вавельских покоев. Вместо запущенного княжеского поместья теперь здесь роскошная королевская резиденция, с каждым месяцем увеличивались табуны лошадей — недаром из Литвы привезли сюда племенных жеребцов, —а по крутым берегам Вислы уступами спускались вниз сады, радующие глаз пестрыми цветочными клумбами.
Принцесс старались занять потешными представлениями карликов, катаньями на прудах в парке, рукоделием — вышиваньем облачений для варшавских костелов, но этого им было мало, они все равно тосковали по веселому, оживленному Вавелю. Тогда, к великой радости Марины, Бона пригласила капеллу из Италии, и теперь дни в Яздове были заполнены не только работой, но еще и музыкой. Советником Боны, к великой досаде Паппакоды, стал ее секретарь Станислав Хвальчевский. Королева считала его более достойным преемником Алифио и ему поручила обдумать и гровести земельную реформу в своих владениях за пределами Короны. Для обсуждения сих дел она велела позвать ревизоров, которых терпеть не мог за дерзость и любопытство Миколай Радзивилл Рыжий и которые отлично знали все окрестные поместья с их лугами и лесными угодьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Это не новость. А вторая?
— Может, вы и ее уже знаете? Дракон италийский ползает по вавельским стенам.
— Что ты хочешь этим сказать?.. — вмешался в разговор Фрич.
— Лучше спросите — зачем ему это? Кто его знает. Может, от жадности обезумел. Мало ему того, что живых людей пожирает, ковры и гобелены со стен срывать стал.
— Откуда тебе сие известно? — нахмурил брови Остоя.
— Не забывай, что с королевскими придворными говоришь, — добавил Фрич.
— Что хочу, то и говорю, — пробурчал шут, —потому что после смерти моего короля я сам себе хозяин. Ни его сыну, ни почтенной его супруге — не слуга.
— Ты слышал, что она уезжает? — спросил Остоя.
— Слышал, — кивнул головой Станьчик. — И скатертью ей дорога. Только пусть скатерка эта вся колючками устлана будет. Пусть едет что я дожил до той минуты, когда вавельскии дракон изгоняет из этих стен италийского, что я сей победы дождался...
Обе новости подтвердились. Уже второй раз король в сопровождении Лясоты входил в пустынный покой астролога. Над металлической пластиной, разделенной на равносторонние треугольники с изображенными на них знаками Зодиака, висела на нитке палочка из эбенового дерева. Астролог осторожно вращал ее, и она начинала выделывать над пластиной круги. Два круга... три. Наконец остановилась над знаком Водолея. Сигизмунд Август, как зачарованный, следил глазами за движением палочки.
— Все еще кружится... Вот, наконец-то. Остановилась.
— На знаке Водолея, господин.
— Что это значит?
— Многое, очень многое. Исполнение всех надежд и желаний, — спешил ответить астролог.
— Повтори еще раз — всех?
— Да, ваше величество!
— Слышишь, Лясота! Будет королевой и моей, и вашей! Будет счастливой, потому что 51С УОШП авхгае!
Одного только не предсказали звезды. На другой день на половине вдовствующей королевы были приняты решения, говорящие о том, что ни одна из тайн короля не была скрыта от нее.
Бона вызвала к себе Паппакоду.
— Послан ли гонец упредить Изабеллу? Послан? Вепе. А теперь слушайте со вниманием. Завтра с самого утра соберемся в путь. Тихо, никого не оповещая. Просто я вместе с дочерьми еду в Мазовию.
— А как же ковры, гобелены, купленные во Фландрии? — спросил Паппакода.
— Все, что мы привезли, со стен снять, увезем с собой. Погрузить на повозки все канделябры, кубки, серебряные блюда и всю мою казну.
— А что же оставить? — вмешалась в разговор Марина.
— Ничего.
— А колыбельку, что прислана из Бари?
— К чему? Пока нет никаких надежд! Никаких! Можете идти. А ты, — обратилась она к Паппакоде, — останься. Как же мне не хватает сейчас Алифио! Ты хотел быть бурггра-фом замка, а он им стал. Но в будущем, в Варшаве...
— Государыня, вы знаете, я предан вам душою и телом! — заверял Паппакода.
— Тогда проследи, чтобы после меня ничего здесь не осталось! И в покоях у принцесс тоже. Пусть он привезет Барбару в пустой дом.
— Но, государыня, если изволите выслушать... — сказал робко итальянец. — Зачем везти казну в Мазовию? Отправим золото к банкирам в Неаполь. Там надежнее будет.
— Правду говоришь! — вздохнула она. — Надежней, чем здесь, где, если хочешь добиться чего-то сделать по-своему, всех подкупить надо. Да и Август... Похоже, что он так же щедр и великодушен, как все Ягеллоны.
— Если бы не вы, государыня...
— 81. И подумать только, сколько податей, сколько пошлин я собрала... чтобы все этой девке досталось!
— Потому и советую я...
— Знаю, но не сейчас... Вдруг что-то изменится? Август отошлет Барбару обратно, как того требует шляхта? Я все еще хочу верить... Хотя следует поразмыслить, кому можно давать в долг с пользой для герцогства Бари. Не вздумай посылать в Игалию деньги без моего ведома.
Паппакода, казалось, обиделся.
— Государыня, да разве я... — сказала она и замахала рукой, прогоняя его.
Ей хотелось остаться одной, подумать еще раз над принятым решением.
...Она вдруг почувствовала себя смертельно усталой от переговоров с Августом и впервые в жизни... старой. Быть может, потому, что, лишенная возможности действовать, была теперь никому не нужна, не то что в те годы, когда приняла бразды правления из ослабевших рук мужа. Стало быть, конец? Отказаться от всего, уйти в тень? Ей хотелось запустить в закрытые двери чем-то тяжелым, чтобы они раскрылись настежь. Остаться на Вавеле и покорно глядеть, как там будет царствовать молодая королева? Нет, только не это. Молча смотреть на все деяния Августа она тоже не согласна. Бона чувствовала, что у нее еще довольно сил, чтобы высказать теснившие ее грудь желания, отдавать распоряжения, командовать покорными ей людьми. Мазовия... Уехать туда — первая и самая верная мысль. Она, княгиня Мазовии, будет там истинной королевой и сможет делать все, что захочет. Во время сейма противостоять воле сына и Радзивиллов. Но сейчас ей придется проститься со стенами Вавеля, где она прожила тридцать лет, где помнила каждую колонну на галерее, где в саду было столько ярких цветов и кустарников, выращенных по ее приказанию. Сколько веселых празднеств было отмечено в этом замке, сколько раз, слушая игру италийской капеллы, наслаждаясь звуками флейты или лютни, она испытывала минуты радости, гордясь тем, что ее двор не уступит итальянскому, французскому и даже обоим габсбургским — мадридскому и венскому, вместе взятым. Ее мудрость и красота были воспеты многими поэтами. Впрочем... Хорошо известный при императорском дворе польский посол, он же знаменитый поэт — Дантышек, стал теперь епископом Вармии. Может быть, написать ему? Пусть попытается воздействовать на Гозия, отговорить от выполнения возложенной на него королем миссии? Пусть не вступает с Фердинандом в переговоры, пусть оставит Изабеллу в покое.
Не вызывая прислуги, Бона покинула опочивальню и вошла в соседнюю комнату, уже почти пустую. Дорогие покрывала были сняты, мебель черного дерева вынесена. И только большой стол по-прежнему стоял у стены. Бона склонилась над ним и долго всматривалась в его полированную поверхность, разглядывая свое туманное отражение. Обвела пальцем очертания головы, плеч. Подошла к выходящему во двор окну. Трудно было расставаться не только с прекрасным этим замком, но и с собственными воспоминаниями, с собой, Боной Сфорцей Арагонской, которая приехала сюда когда-то, в далекие молодые годы. И все еще чувствовала себя молодой, молодой, молодой!
Хлопнула дверь, вбежала Сусанна Мышковская — забрать серебряную вазу с цветами,1 одиноко стоявшую посреди стола. Но Бона, быстро отойдя от окна, не разрешила ей.
— Оставь! — сказала она. — Оставь вазу здесь. Это было первое, что я увидела, когда сюда вошла.
— Понимаю, госпожа, — шепнула девушка.
— Ничего ты не понимаешь, — возразила Бона сердито. — Тебя тогда и на свете-то не было. Да и я была другая. Только цветы точно так же стояли на столе... Какой у нас сегодня день?
— Первое августа, госпожа.
— Памятный день... Но это не ты двадцать девять лет назад вывесила за окно алое полотнище.
— Полотнище? — повторила девушка. — Не понимаю...
— И я тоже. Как все это могло случиться? Столько замыслов, желаний, надежд... Я всегда хотела созидать, творить. И ничего не осталось. №еп!е! Словно бы вся жизнь оказалась пустой. А ведь было... Что же ты стоишь? Ступай! — крикнула она, увидев, что в комнате не одна.
Как только Сусанна вышла, Бона снова подошла к окну. Прикоснулась к стене, погладила рукой холодные камни, словно бы ища алое полотнище, висевшее здесь когда-то...
— Август... — шепнула она. — Так много и так мало. Так мало...
Длинная вереница повозок, груженных всяким добром, и карет, запряженных четверками отличных, под одну масть лошадей, остановилась на берегу Вислы. Из первой кареты вышла королева и вместе с Мариной, Сусанной и Паппакодой подошла чуть ли не к самой воде. Река была такая же серая, как у них за Ваве-лем, но намного шире, августовский зной пометил ее многочисленными оспинами песчаных островков. Во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову Марине.
— Того и гляди высохнет, была и нет... — осмелилась сказать она.
— Под Варшавой берег выше, течение быстрее, — отвечала Бона. — Завтра к вечеру будем уже в Яздове. И подумать только, что в тот самый час, когда я переступлю порог деревянного замка мазовецких князей, король войдет с этой девкой в мои вавельские покои...
Слуги молчали, не зная, что ответить. Она прикрыла глаза и словнр бы увидела Августа, державшего в объятьях Барбару, у того же самого окна, из которого когда-то Анна вывесила алый стяг. Ее сын с Барбарой... Чудовищно...
— И это называется справедливость? — не выдержав, громко воскликнула Бона. — Санта Мадонна!
— Столько сил, столько золота ушло на строительство Вавеля, — вторил ей Паппакода. — Да еще на торжественные въезды в город. А тут что? Глушь, запустение. Нас никто даже не встретил...
— И зима в Мазовии холоднее, нежели в Кракове... — добавила Марина.
— В сей столице бывшего княжества всего лишь три ювелира да сотни две людей, занятых ремеслами.— причитал итальянец — воскликнула вдруг королева. — Не желаю больше слышать о Вавеле ни слова. Возьму Яздов и Варшаву в свои руки, приглашу зодчих, ваятелей, музыкантов. Будут у меня новые поместья и сады. Еще король мне позавидует!
— Земли здесь скудные, пески... - досаждал Паппакода.
— Из песков тоже можно добыть золото, — отвечала она уже с гневом. — Едем, Не будем терять времени.
Слуги свернули на большак, а она все еще не двигалась с места и смотрела на мокрый песок, на котором отпечатались ее следы. И вдруг ей показалось, что она у себя дома, в своем италийском замке — стоит на мраморном полу, смотрит вниз и видит свои белые туфельки, мраморную плиту под ногами, на которой по обещанию принцессы должны были выбить надпись: "Здесь стояла польская королева, прощаясь с матерью своей, герцогиней Милана".
Бона закрыла глаза, а потом, открыв, глянула вверх. В августовском небе плыли белые облака, ветер гнал их к югу, кто знает, быть может, в сторону Бари, к часовне святого Николая-угодника, покровителя рода Сфорца.
— Ты видишь, — тихо прошептала она. — Я стою здесь. Одна. Изгнанница. Помоги. Помоги мне!
Начиная с сентября месяца к Боне в Варшаву то и дело прибывали с докладом гонцы. Сказывали, что король снова отвез молодую жену в Корчин и неустанно хлопочет, вербуя себе сторонников среди вельмож и шляхты, особливо среди самой дерзкой, великопольской. Подосланный к гетману человек Кмиты божился, что епископ Гозий выехал в Вену, а придворный Боны, посланный отблагодарить Боратынского, приехал какой-то кислый и уверял, что Люпа Подлодов-ский уже успел получить от короля жалованную грамоту на землю и теперь возражать против брака не намерен. Горькая весть была еще впереди: Гозий вернулся из Вены, подписав соглашение между двумя королями - римским и польским. Преемственность венгерской национальной династии сводилась на нет, а строптивой польской шляхте король угрожал наемниками. Он действовал очень решительно, готов был все поставить на карту и, хотя сейм, в сущности, был сорван, твердо, как ни в чем не бывало, вершил все государственные дела. Шляхта, разъяренная нарушением всех прав и обычаев, взбеленилась еще больше, даже те, кого не слишком-то волновали реформы и изъятие имущества, отвернулись от Августа.
— Все теперь против него? — спрашивала Бона маршала Кмиту с надеждой в голосе, но он, хотя и помнил нанесенную ему королем обиду и оскорбление, соглашался с нею все неохотнее. И в конце концов как-то даже решился ей возразить:
— Государыня, власть золота вам хорошо известна, а молодой король расточает его с такой щедростью, словно у него под Краковом золотые прииски. Одних подкупил, других одарил и возвысил. Да и сенаторы многие, отказавшись от прежней своей непреклонности, предпочитают с новым королем столковаться. Он-то долговечнее, чем они, уж лучше должности да грамоты жалованные сейчас от него получить.
— На что еще может рассчитывать Август? — спрашивала она, едва сдерживая гнев.
— На помощь габсбургского войска. Вскорости увидим, пойдет ли шляхта на уступки или сама начнет бряцать оружием.
Вскоре после этого разговора Кмита покинул Яздов, а королева досадовала, что не послала в Корчин надежного и ловкого человека. Она много дала бы за то, чтобы узнать, какие обещания Август давал Барбаре, когда они оставались наедине. Сама ли она так добивалась коронации, или же это была воля Августа, скрытная, но неколебимая непреклонность Ягеллона.
Тем временем в Корчине Август, забью о своей грозной противнице, встречал Барбару все теми же словами:
— Наконец-то! Я дождаться не мог этой минуты...
— Я снова с вами, в ваших объятьях... — шептала она. — Брат мой, Миколай, замучил жалобами...
— Да, препятствия есть. И немалые... С торжественным въездом повременить придется... Бурю переждете здесь, в Корчине. Но, хоть и тяжкая битва предстоит, рад постоять за вас и счастье наше.
— Вы скучали? — спрашивала она. -Да.
— Я тоже. Все по-прежнему?
— Да. Впрочем, нет, я люблю вас сильнее, чем прежде.
— Счастливый... Я любить сильней уже не могу, не умею...
— Вы любите еще и матушку свою, и братьев. А мне некого любить, кроме вас. И во всем королевстве вы единственное мое бесценное сокровище, мое, и ничье больше,— ваши глаза, губы, руки, плечи...
Она шептала, убаюканная в его объятьях:
— Господин мой! Единственный мой, желанный...
Человек, посланный в Корчин, вернулся в Варшаву с вестью: слуги Миколая Рыжего, делившего со своею сестрой "изгнание", говорили, что король и Барбара неразлучны...
Слушая донесение гонца, королева смотрела в окно на серую Вислу, текущую внизу, под стенами замка, —так же уныло протекала теперь ее, когда-то такая бурная, жизнь. Разве и она тоже не в "изгнании"? И сердце ее не разрывается от тоски и боли, такой тяжкой, что ей трудно двинуться, встать с места, подойти к окну? А впрочем, к чему ей выглядывать в окно, трогать стены здешнего замка? Ведь это не Вавель, и не из этого окна был вывешен пурпурный, окаймленный золотом стяг... Ма1ешгюпе! Она здесь, в Варшаве, одна, а в это время в Корчине кипит молодая жизнь, и руки Августа тянутся к Барбаре с такой нежностью, с какой никто никогда не обнимал ее, разве что в давние годы он, ее первенец. Младенец... Неужто эта наложница подарит ему сына еще до коронации? Для Барбары это было великим незаслуженным счастьем, но для Ягеллонов? Им подкидыш не нужен. Нужно ждать, признает ли брак короля предстоящий сейм. Она снова поедет в Гомолин, но на этот раз никто не услышит от нее хулы, она не станет больше осуждать Барбару... Кмита наведался в Варшаву только раз. Может, и он тоже ищет королевской милости? Он, царь и бог у себя в Висниче, служил ей не только из чувства долга, но, наверное... В его глазах было нечто такое, что она не могла ошибиться... Но это было прежде, в Кракове, зато теперь, во время своего последнего приезда в Гомолин и в Яздов, он избегал ее взглядов... Течет внизу Висла... Поток жизни уносит все, что когда-то ей принадлежало. Даже любовь. О своей любви он никогда не сказал ни слова, но, наверное, она была не менее сильной, чем то чувство, которое втайне питал к ней Алифио. По небу плывут серые тучи... Как грустно смотреть на то, как уходит любовь, верность, дружеские чувства. А впрочем... Разве неумолимое время грозной своей рукой не коснулось и ее?
Но до сейма, который созовут в Петрокове не ранее будущего года, еще далеко. Разумеется, король этого времени не упустит, но и она тоже. Она все еще королева Польши, княгиня Литовская и Мазовецкая... Со времени ее приезда уже многое изменилось и в Варшаве, и в Яздове, теперь должно измениться все. Старый замок укрепили, расширили, обставили красивой мебелью, украсили стены гобелена-
ми и коврами, вывезенными из вавельских покоев. Вместо запущенного княжеского поместья теперь здесь роскошная королевская резиденция, с каждым месяцем увеличивались табуны лошадей — недаром из Литвы привезли сюда племенных жеребцов, —а по крутым берегам Вислы уступами спускались вниз сады, радующие глаз пестрыми цветочными клумбами.
Принцесс старались занять потешными представлениями карликов, катаньями на прудах в парке, рукоделием — вышиваньем облачений для варшавских костелов, но этого им было мало, они все равно тосковали по веселому, оживленному Вавелю. Тогда, к великой радости Марины, Бона пригласила капеллу из Италии, и теперь дни в Яздове были заполнены не только работой, но еще и музыкой. Советником Боны, к великой досаде Паппакоды, стал ее секретарь Станислав Хвальчевский. Королева считала его более достойным преемником Алифио и ему поручила обдумать и гровести земельную реформу в своих владениях за пределами Короны. Для обсуждения сих дел она велела позвать ревизоров, которых терпеть не мог за дерзость и любопытство Миколай Радзивилл Рыжий и которые отлично знали все окрестные поместья с их лугами и лесными угодьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63