— На языке Цицерона расскажешь ему о том, что в день прощанья с дочерью, в этот памятный день, я велела высечь на одной из замковых плит надпись: "На этом месте польская королева прощалась с донной Изабеллой, своей матерью, герцогиней Милана, Бари и Россано".
Бона вспомнила, как отступила на шаг, ей хотелось увидеть надпись на плите, которую прикрывал край ее платья. Но надписи на плите не было, быть может, еще не было? Кто знает, возможно, надпись будет сделана после ее отъезда? А может, надпись эту никто никогда не увидит, и она останется таким же мифом, как титул герцогини Милана, из которого донну Изабеллу выгнал сначала ее дядя регент, а его, герцога Сфорцу, в свою очередь изгнал французский король Людовик XII? Ей вдруг пришло в голову, что как раз шестнадцать лет назад, в апреле 1502 года, они обосновались в своих владениях, в Бари, Россано и графстве Борелло, в замке с четырьмя башнями на берегу залива, и что, коль скоро она хочет считаться моложе, следует сообщить будущему супругу другие даты. Но на подсчеты времени уже не оставалось, ей дали знать, что свадебный кортеж приближается к месту встречи с его величеством, королем Польши, Литвы и Руси.
Тут же под Краковом, на цветущих лугах, были разостланы пурпурные сукна, на которых стоял шатер для королевской четы. Сигизмунд, обычно медлительный и невозмутимый, на этот раз спешил навстречу будущей супруге, лик которой сулил встречу с юной и прекрасной девой. Он поспешил выйти из шатра, как только донеслись виваты и радостные возгласы, и увидел вдали карету и своих послов Остророга и Зарембу, помогавших итальянской герцогине ступить на красную дорожку. Минуту и он, и она стояли без движения, но вот затрубили трубы, загрохотали пушки, и они поспешили навстречу друг другу, исполненные любопытства, сознающие, что за их встречей следят тысячи глаз. Как рассказывали потом придворные, его восхитила необычная красота избранницы, черные бархатные глаза, оттененные золотистыми кудрями, а ее поразила статность этого могучего великана, румянец на загорелых щеках. Они шли навстречу друг другу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, поэтому шут Станьчик, протиснувшись поближе, к поэту Кшицкому, заметил:
— Вон как им невтерпеж. Но голову даю на отсечение, каждый из них думает - эх, если бы тому, кто идет навстречу, еще и годков поубавить. Ведь она тоже уже не бутон, а расцветшая роза.
Тем временем королевская пара встретилась на середине пути, Бона склонила голову, король первый протянул ей руку, когда же она хотела поцеловать ее, заключил склоненную герцогиню в горячие объятия. Под звуки труб и грохот пушек король ввел свою избранницу в шатер, где примас Лаский встретил ее приветственной речью на латыни, а ему ответствовал доктор Алифио. Тотчас же после этого маршал двора Петр Кмита, представленный вместе с другими придворными будущей государыне, распорядился собрать новый свадебный поезд.
Бона ехала рядом с королем на своей белой кобылице и видела впереди императорских послов, посланников короля Чехии и Венгрии, польских придворных советников и дворян, целую процессию людей светских и духовного звания, открывающих ей путь в Краков. Но только когда они спустились вниз с пологого холма, перед ней открылся наконец и сам город с его укреплениями, а над ним, словно горные вершины над облаками, бесчисленные костелы с колокольнями. Потом, миновав ворота могучего Барбакана, свадебный
кортеж растянулся по улочкам с высокими и узкими домами. Все улицы были украшены турецкими коврами, изысканными гобеленами, знаменами, на коих был изображен дракон рода Сфорца и гербы Ягеллонов. Ко многим домам были приставлены лестницы, на ступеньках которых сидели и стояли люди, из открытых окон неслись приветственные возгласы, выглядывали нарядные горожане и красивые, разодетые как в великий праздник мещанки. Крики, грохот пушек, колокольный набат сопровождали свадебный поезд всю дорогу. Наконец под вечер они прибыли к кафедральному собору на Вавеле, где все, уже при свечах, склонили головы перед гробом святого Станислава, покровителя Польши. После длинной и прочувствованной приветственной речи епископа Томицкого король протянул своей избраннице руку и повел ее в королевские покои, а так как было уже за полночь, придворные Боны поспешно отвели ее к роскошному ложу.
Она чувствовала себя усталой, одурманенной запахом ладана, дрожь весеннего воздуха, сотрясаемого колокольным звоном, затихшим только к полуночи, передалась и ей. Ока долго не могла заснуть, и камеристка Марина, спавшая в той же опочивальне, дважды подходила к ее ложу, поправляла подушки, спрашивала, не холодно ли ей, не закрыть ли окна? Но Бона еще долго смотрела на небо, густо усыпанное звездами, словно это был август, а не апрель, и все вспоминала минуту, когда с гордо поднятой головой и тревожно бьющимся сердцем шла по пурпурной дорожке навстречу своему предназначению.
Но только в воскресенье восемнадцатого апреля по точно такому же пурпурному ковру из замка в кафедральный собор двинулось торжественное шествие. Согласно обычаю, Бона шла впереди короля, первой, сразу же за великим коронным маршалом и двумя сановниками, несущими на золотых подносах скипетр и державу — знаки королевской власти. С обеих сторон ее точно так же, как и шедшего следом короля, сопровождали два епископа в белых одеждах. Она шла с распущенными волосами, светлыми волнами ниспадавшими на плечи, и повсюду в переполненном храме слышался восторженный шепот. Но на этот раз звучало не хорошо известное ей а другое, незнакомое слово. Люди шептали "пенькна", что означало — красивая, и это было первое слово, которое она смогла произнести здесь, в стране, встречавшей ее с таким варварским великолепием. Красивым был и горевший огнями множества свечей зал, и само торжество ее венчания с этим медведем из северных лесов, который в праздничном одеянии осторожно ступал за ней — огромный, скупой на слова и жесты, столь непохожий на оживленных и малорослых итальянцев.
Ее белые легкие одежды, согласно свадебному коронационному обычаю с вырезом на груди и на спине, едва касались пурпурной дорожки, но и они казались ей теперь тяжелыми. Она с облегчением опустилась на колени, на обитый бархатом налой, а рядом с нею стал на колени и Сигизмунд.
Начался торжественный молебен, предваренный свадебными обрядами-обетами и соединением рук епитрахилью, но, когда хор наверху запел "Кирие элейсон", король встал, отошел и уселся на возвышении возле алтаря. Бона осталась одна, в ожидании, когда ее увенчают на царство такой же короной, которая в этот день украшала голову ее мужа. В ту же минуту примас, вместе с сопровождавшими его епископами, отойдя от алтаря, направился к коленопреклоненной Боне и стал молиться. И хотя слова этой молитвы Бона слышала впервые, она хорошо их понимала, потому что звучали они на языке латинском:
"Посмотри, о Боже, на свою рабу, которую ты сделал королевой, и благослови ее своей могучей десницей и прими под покровительство благословенной Девы Марии и Иисуса Христа, Господа нашего..."
На хорах уже в полную силу зазвучало и еще два епископа спустились с алтаря к примасу, подавая ему золотую резную чашу. Почтительно поцеловав чашу, примас опустил в нее большой палец и, смочив его благовонным миром, помазал им голову, грудь и спину Боны, не без труда отыскав под золотистыми локонами вырез платья. Бона старалась быть спокойной, но чувствовала, как все сильнее бьется ее сердце в такт звучавшим словам:
"Совершаю освященным миром помазание тебя королевой во имя Отца и Сына и Духа Святаго. Мир тебе и благословение". Она хотела ответить, но за нее ответили епископы: "И душе твоей", а хор голосов наверху громогласно возвестил радостную весть:
"...и помазали Соломона Садок-священник и Нафан-пророк в царя в Гионе".
Санта Мадонна! Это о ней пели ангельские голоса, ибо в ту же минуту примас надел ей на палец тяжелое кольцо со словами: "Прими это кольцо как знак верности и искреннего сердца", после чего начертал знак креста над поданной ему епископами королевской короной. Венчавшие на царство торжественно держали ее над головой стоящей на коленях Боны, пока примас не произнес последних слов торжественной молитвы.
Кончилось богослужение, прерванное свадебными обрядами и венчанием на царство, и Бона почувствовала вдруг, что сильные руки тех, что сопровождали ее в храм, поднимают ее с колен. И это все... Она снова ступает по мягкому сукну — к возвышению, на котором ждет ее король, и во всем величии, при блеске тысяч свечей, садится рядом с ним на троне. Она старается не пропустить ничего, запомнить навсегда это яркое зрелище, радостные возгласы подданных, звон колоколов и триумфальное, которым заполнен сейчас весь храм —кричат толпы, она поднимает голову и одаряет всех улыбкой. Величайшая почесть, красивейшая из церемоний в мире выпала на ее долю — италийской герцогини из маленького города Бари. Досталась ей — Боне Сфорца Арагонской...
В тот же вечер в зале, на обивку стен которого пошло несколько сотен локтей светлой парчи, хозяева и гости собрались за великолепным свадебным ужином. Рядом с королем и королевой, на головах у которых все еще были короны, сидели послы императора, князья Пясты из Мазовии и силез-ские князья, высшее духовенство, иностранные и польские сановники и вельможи, Дамы блистали драгоценностями и красотой, на пестрых нарядах вельмож поблескивали дорогие цепи, алмазные пуговицы и застежки. На столах стояли тысячи кубков, сотни серебряных подносов, на которых красовались жареные фазаны во всем оперении, блюда со всевозможными мясными кушаньями, особенно приметные еще и потому, что рога зубров и оленей, искусно прикрепленные к посуде, были посеребрены, и, наконец, множество золотых чаш с апельсинами, лимонами, глазированными фруктами. Пили старое венгерское, мед и доставленные к этому дню италийские вина. Речи сменялись виватами, играл итальянский оркестр, со двора доносились возгласы слуг и челяди, угощавшихся пивом прямо из бочек. Было душно, шумно, жарко, и пошло такое веселье, что часов через восемь почти у всех уже двоилось в глазах: челяди в кунтушах было куда больше, чем в начале пиршества, слуги исхитрялись носить в руках по четыре жбана, свечи в подсвечниках горели в четыре огня, всего было в избытке, кроме одного: веселого, грубоватого возгласа "Горько! Горько!" Но на такое никто решиться не мог, все только тихонько перешептывались, что королева ничуть не разрумянилась, но, впрочем, теперь государынь в короне не одна, а две, корон в Польском королевстве прибавилось сверх всякой меры, над головами их королевских величеств сияют четыре короны, а может, и голов тоже четыре? Ей-ей, четыре...
Все это и еще многое замечали быстрые зоркие глаза канцлера королевы, потому что довольно было одной его беседы с церемониймейстером, чтобы королевская чета встала от стола и направилась в соседнюю залу, где итальянские придворные изящно танцевали неизвестные в этих краях павану и галарду, а потом уже пошли в ход и литовские танцы, и лихие польские мазурки, и краковяки, плясал каждый, кто мог, хотел и еще держался на ногах. Как доложил своей госпоже верный Алифио, город тоже не спал в ту ночь. Трактиры были открыты, улицы заполнены веселыми, пестрыми толпами танцующих, шуты и клоуны на рыночной площади занимали народ своими удивительными фокусами. Играли оркестры, звенели шутовские колокольчики и бубенцы, у стен замка до самого утра гудел, шумел, гулял люд подва-вельского града...
Торжества начались в понедельник девятнадцатого апреля — число было выбрано по годам невесты, — продолжались до субботы и, ко всеобщей радости, завершились церемонией посвящения королем Сигизмундом кое-кого из польских дворян и италийцев в рыцари, вручением королевской чете ценных даров от подданных и великолепным турниром на замковом дворе. И на этом торжества закончились. Гости покидали веселый Краков, итальянцы возвращались в Бари, уезжали придворные дамы королевы, которых должны были заменить панны из самых знатных родов Польши. Бона расставалась с ними с чувством грусти, но и гордости: после одной из жарких свадебных ночей ей удалось уговорить короля, в знак особой милости, оставить при дворе немалую часть сопровождавшей ее из Италии свиты.
Но не это было главной ее победой: молочно-белое, горячее тело не выдало подлинного ее возраста, казалось королю удивительно прекрасным и юным. И королеву удивила сила объятий возлюбленного, страстность его желаний. В эти ночи она познала часы истинного наслаждения, и это было совсем не похоже на то, что снилось ей в девичестве по ночам.
Когда-то Бона спрашивала предсказателя, будет ли она счастливой. Зачем? Она должна была знать, что непременно будет, коль скоро сама так страстно желает этого...
После отъезда последнего знатного гостя она целый день провела со своими придворными, разглядывая замковые покои и внутренние галереи, а потом г узком кругу самых близких ей девушек сидела возле большой чаши, в которой золотились не лимоны, а благородные цепочки, застежки и подвески, врученные ей в дар от короля коронным под-скарбием Шидловецким. Он вошел, держа в руках только драгоценности, а вслед за ним слуги несли расшитые золотом и переливающиеся драгоценными каменьями ткани, рулоны Дамаска, бархата и парчи на ее платья.
Она спросила своего придворного поэта Никколо Кар-миньяно, удалось ли ему записать все, что он увидел во время их путешествия в Краковию, и намерен ли он выслать к европейским дворам описание здешних великолепных свадебных торжеств и полученных ею даров? Он отвечал, что запомнил каждую подробность многочисленных церемоний и даже сочинил письмо принцессе Изабелле, прославлявшее в стихах триумф ее достойной дочери.
Она велела прочитать ей письмо и внимательно слушала первый панегирик, сочиненный в честь ее, королевы Польши.
Радуйся столь достославному мужу И его могучей короне, Счастлива будь и горда, Что дочь твою в жены он взял...
Она прикрыла глаза и, убаюканная ритмом итальянской речи, перенеслась мысленно в огромный каменный замок в форме трапеции, где в самом большом из покоев герцогиня Бари не преминет прочитать вслух своим друзьям и придворным первые письма дочери-королевы. Бедная изгнанница! Она так сильно тосковала об утраченном Милане, так часто называла имя своего супруга, наследника неаполитанского трона. Теперь Изабелла может гордиться, что в далекой Краковии ее дочь Бона не менее могущественная правительница, нежели королевы Франции и Англии...
Бона спрашивала, можно ли ей кататься верхом в здешних садах, ей хотелось промчаться во весь опор вдоль берега Вислы; однако канцлер Алифио высказал опасения, что ни король, ни здешний люд, привыкший видеть своих королей только на троне или же в карете, запряженной четверкой, не одобрят этого. Бона скривила губы. Пребывание в холодных
покоях теперь, когда на дворе светило весеннее солнце, было ей невмоготу. Она велела Марине разузнать, каковы сады вокруг Вавеля и нельзя ли ей посидеть в тени деревьев с томиком Горация или Петрарки в руках. А быть может, там, среди молодой зелени, посмеяться над выходками карлицы Доси, переданной королем в свиту Боны? Камеристка, как и Паппа-кода, была наушницей принцессы Изабеллы, поэтому рассказ ее о прогулке по замковым садам не заставил себя долго ждать. Уже на следующее утро, медленнее, чем обычно, расчесывая мягкие и блестящие как шелк волосы сидевшей перед зеркалом королевы, она сказала:
— Сады, ваше величество, здесь небольшие, знакомых нам цветов и деревьев нет вовсе. Но зато... — начала было она и тут же умолкла.
— Говори, - рассердилась Бона.
— В саду гуляют трое деток, — добавила она шепотом.
— Ну так что же? — удивилась Бона. — Ты должна докладывать лишь о том, что в самом деле важно...
— Да... И вот по этой-то причине... Ведь дети-то королевские, светлейшая госпожа.
Бона обернулась так стремительно, что камеристка едва удержалась на ногах и отступила на шаг.
— Чьи дети? Короля, моего мужа? Странно... Я слышала от матушки только об одной дочери. О других детях не слышала ни словечка — ни от Остророга, ни здесь в замке.
— Кто бы осмелился напомнить новой королеве о дочерях от женщин, которых некогда любил польский король?
— Любил? — наморщив лоб, повторила Бона. — Ну, об этом я узнаю у него самого. Польский? Отныне будешь говорить: наш.
— Конечно же, наш.
— И каких же это детей ты видела в садах?
— Двух русых девочек — Ядвигу и Анну. Это дочери короля от первой жены. — Камеристка воздела к небу руки — на одной руке два пальца были опущены книзу. - Они еще малы, покойной матери могут и не помнить.
— Хорошо! Мачех обычно называют злыми. Падчериц ими пугают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63