Вы хотите, чтобы мы верили не актам, не бумагам, а только вашему слову? Но как это может быть, коли оно так мало стоит? Вы дали рыцарское слово бороться с врагом, а меж тем посполитое рушение оборотили в рокош, в крикливый спор. Хотите завершить жатву?! Ну что ж, коли ваши крестьяне уже вспашку зяби начали. И еще одно скажу вам: помощь в подавлении этого бунта предлагали нам король Фердинанд Австрийский, и император, и даже Сулейман Великолепный. Мыслю, однако: негоже иметь таких посредников между нашим маестатом и вами, призывать на мятежных подданных ни врагов, ни чужеземцев я не намерен. Рассудите то, что я сказал, верю также, что воевода Кмита на все иные пункты точную, а быть может, и остроумную отповедь дать сумеет.
— Означает ли это, всемилостивый государь?.. — осмелился спросить Ташицкий.
— Я еще не закончил. Воевать с мятежниками не намерен, но и во главе такого ополченья также не встану и в поход на Валахию бунтовщиков не поведу. Пусть, как они этого хотят, возвращаются к своим нескошенным полям пшеницы. Завтра предам гласности все то, что ныне вам доверительно заявляю, - что шляхту распускаю и ни о чем ином не прошу, как только об одном: дабы по пути более ущерба не чинили и не ловили кур в поместьях и фольварках. И это все, что я намеревался сказать. Послезавтра выступаю в поход на Валахию. Верных и храбрых рыцарей беру с собой.
Только после этих слов он поднялся. Совсем седой, он держался прямо, и привычка к повелеванию делала его могучим. Поскольку в этот момент в близлежащем ксстеле ударили в колокол на "А&пиз Вы", никто из предводителей рокоша не посмел произнести ни слова. Быть может, вспомнился шляхтичам медный голос большого колокола, отлитого некогда из трофейных орудий? А быть может, вспомнили они и то, что именно этот государь бил прежде крестоносцев, одерживал победы над московитами и турками? Они постояли еще с минуту, а когда колокольный звон утих, склонили головы и вышли.
На этом рокош был закончен.
После "петушиной войны" долго ходили толки, на чьей стороне была справедливость. То, что шляхта выдвинула много верных требований, никто не отрицал. А то, что она не выступила в поход на Валахию, осуждал каждый честный и благородный рыцарь. Что касается королевы - здесь голоса разделились. Одни утверждали, что Ташицкий и Зборовский не без оснований осуждали многие ее действия, особенно неправильное воспитание непомерно изнеженного ею сына, другие — правда не так громко — вспоминали о хозяйственности этой женщины, о защите ею мелкой шляхты в Литве от магнатского суда и своеволия, о строительстве оборонных замков и крепостей. Но то, что у этой могучей женщины были воистину драконовы повадки - этого никто не отрицал. Да и сам король не стал бы перечить этому, ибо, как только ближайший сейм в Петрокове единодушно решил, что выкупленные королевой земли — собственность не семьи Ягеллонов, а государства, ее охватила такая ярость, какой он до сих пор никогда не видывал. Королева топала ногами, швыряла в него серебряные кубки, шахматные фигуры...
— Они отбирают то, что я с таким трудом приобрела за собственное золото, и вы не сказали: "Нет!"? — кричала Бона. — Для вас важнее казна Короны, а не династии. Горько мне и стыдно! За них и за вас. Корыстолюбцы! Разбойники! Грабители! А почему же сами они не выкупили для Короны этих земель? Столько сделано мною, и за все мои труды я буду лищена всего, и вы, мой опекун, мой супруг, не промолвите слова в мою защиту? Санта Мадонна! Что же это за страна, где каждый завидует успеху другого, а ежели что-нибудь и предпримет, то лишь для того, дабы отнять чужую добычу? Никто не вступился за меня, кроме Кмиты. Почему? Потому что тому своего довольно. А ваша коронная казна испокон веков пуста, пуста!
Она выскочила из его покоев так стремительно, что он не успел произнести ни слова. А мог бы, будучи более осведомленным, напомнить, что столь восхваляемый ею Кмита воспользовался рокошем также и в своих интересах, сперва восстанавливая шляхту против Тарковского, а потом — чтоб угодить королеве, выступая за улаживание споров. Если быть точнее, он изменил ей, дабы позднее выглядеть ее спасителем. На Вавеле вполголоса поговаривали и о том, будто "Советы Каллимаха", сатиру на монаршую власть, распространяли среди бунтовщиков пьянчуги и приживалы из Виснича.
Королеве, однако, удобнее было не верить никаким придворным сплетням, она по-прежнему относила маршала к правящему государством триумвирату. Год спустя после рокоша ей удалось поставить на своем, и Гамрат со всем двором прибыл в столицу в качестве краковского епископа.
И теперь Бона могла вернуться к делам, которые уже
давно занимали ее: к наследию Ягеллонов в Венгрии. Поскольку там были два властелина, один из них мог жениться на Изабелле.
Вести об этих устремлениях Боны, как видно, дошли и до Станьчика, проскользнувшего однажды в канцелярию Алифио. Тот корпел над какими-то бумагами и, не поворачивая головы, сказал:
— Не сейчас. Я очень занят.
— Чем? Обороной вавельского дракона на будущем сейме? Конечно, понимаю... Нелегка жизнь после рокоша, на котором шляхта носилась не с копьями, а с правами. Не щиты, а попираемые статуты и...
— Не отгадал, — прервал его Алифио. — Передо мной не речь в сейме, а всего лишь вирши...
— Вирши? Санта Мадонна! Ну, это слишком, ей-богу, слишком! Бургграфов в Кракове с десяток, а мыслит обо всем только один. Поистине канцлерская у вас голова.
— Не выношу льстецов, — осадил его канцлер. — Чего тебе надобно?
— Напиться у источника. Жажду...
— Когда-нибудь ты умрешь от болезни, название которой - любопытство, - пробормотал Алифио.
— В таком случае умоляю вылечить больного. Скажите, канцлер! Верно ли, что королева полюбила свадебные пиры? И хоть сетует, что один поляк ест за пятерых итальянцев, снова выписывает на свадьбу дочери южные фрукты и сладости?
— Верно. Ну и как, тебе полегчало?
— Полегчало, только голова побаливает да рот перекосило. Значит, это правда? Изабелла выходит за Заполню? Едет в Венгрию?
— Отгадал. Она будет королевой. Уже заказаны стихи по случаю обручения... Хочешь послушать?
"Вот королева перед нами,
Дана нам на радость от Бога,
Мудрости кладезь, красива, велеречива,
Не высказать, как прекрасна, к тому же благочестива".
— Ну и льстец! — скривился Станьчик. — Прекрасна? Благочестива? Я умолкаю. Стало быть, дочь Ягеллона на венгерском троне? Италийскому дракону не занимать фантазии! Ударом парирует удар. Понесла потери в "петушиной войне"? Ну что ж! Наверстает на новых альянсах. Загребает, что может, и прокладывает пути, где удастся. Только жаль, недооценивает Габсбургов. Спугнут ее велеречивую доченьку из Буды, быстро, быстро. Еще и это на меня свалилось! К королю бежать надобно! Предостеречь от сего супружества.
— Смотри, как бы сам не обжегся, — предупредил канцлер. — Король сыт речами королевы.
— Я подкину совет. Трезвый. Скажу: всемилостивый государь, зачем дочку за Заполню выдаешь? Да ведь любой домишко в Кракове надежней Буды. Дай его принцессе в приданое, чтоб было где поселиться, когда к нам вернется.
— Не скажешь так! Не посмеешь! — обеспокоился Алифио.
— Головой ручаюсь, что мыслите подобно. Но, коли у канцлера королевы смелости не хватает, короля должен предостеречь его шут. Вы и я — равно на службе.
— Подожди! — пытался задержать шута Алифио.
— Не могу, — крикнул Станьчик. — Хочу немедленно стать советником короля. У него их столько... С сегодняшнего дня на одного будет больше!
И выбежал из комнаты.
Торжественный въезд венгерских вельмож в Краков в середине января тридцать девятого года снова собрал на улицах толпы зевак. Они с любопытством глядели, как по городу проносятся сотни мадьярских всадников, напоминавших скорее архангелов, потому что к доспехам их были прикреплены огромные крылья из птичьих перьев. Остальную часть кавалькады Заполия велел нарядить в пестрые турецкие одеяния, словом, было на что поглядеть, хотя заключавшийся здесь брачный союз был пока что женитьбой рег рго-сига. От имени Сигизмунда Старого похвальную речь произнес подканцлер Самуэль Мацеёвский, после чего состоялся свадебный пир и большой турнир во дворе Вавельского замка. На этом турнире Сигизмунд Август, впервые выступив в своих золотых доспехах, сражался с Ильей Острожским и сдержал нелегкую победу, выбив из седла и слегка ранив литовского князя. Пострадавшим занялись придворные медики, а прекрасная Беата Косцелецкая столь часто справлялась о его здоровье, что Илья уехал из Кракова с обручальным кольцом. Юный князь получил кольцо от самой Боны в знак того, что она выполнила обещание, некогда данное его покойному отцу. Но еще более прекрасное кольцо Бона подарила своей приближенной Анне, чтобы она надела его на палец своего избранника. Это случилось в последний день пышных празднеств, когда Анна наряжала королеву перед выходом на прощальный ужин.
— Правда ли, что ты любишь Остою, - спросила Бона, — а ежели да, то что препятствует вашему браку?
Она помнила намеки Марины, утверждавшей, будто Габсбурги щедро платят дочери воеводы за услуги, и теперь ждала ответа, который подтвердил бы правоту этих слов, но Анна, склонив голову, прошептала:
- Поместье у него небольшое, и он боится, что я буду тосковать по Вавелю. Ему хотелось бы, чтоб жена была дома, мать стара, с трудом управляет имением и ждет не дождется помощницы-невестки. Сама подыскала ему такую, да только он меня любит.
- Ничто более не держит тебя на Вавеле? — спросила Бона, пытливо вглядываясь в цветущую, полную сил, но, увы, уже не молодую Анну. Та подняла на нее искренние, полные обожания глаза.
- Ничто, кроме любви к вам, государыня. Это ведь я вывесила в знак рождения Августа из окна алое полотнище, и это я... я...
- Говори, слушаю.
- Стояла у гробика... королевича Ольбрахта, была на его похоронах...
Вдруг Бона поняла: не только Марина завидовала Анне, оповестившей всех о рождении одного из ее сыновей и стоявшей у гроба другого, но она сама, польская королева, с неохотой взирала на каждого, кто видел гробик Ольбрахта, кто мог стоять подле него, тогда как она сама...
Словом... следует дать приданое девушке, которая служила ей верой и правдой, к тому же знает, что Август любит Диану. Она станет госпожой не в маленьком именьице, а в большом, достойном дочери каштеляна поместье. И по-прежнему будет почитать свою госпожу, так как никогда не узнает ни о наветах Марины, ни о купленном для Дианы ди Кордона домике на Флорианской...
Королева велела принести ларец с драгоценными украшениями и из многочисленных прекрасных перстней выбрала самый большой и самый красивый для Анны. Впрочем, она чувствовала, что не может поступить иначе. Она любила быть справедливой... разумеется, когда это не составляло труда.
Получив большое и богатое приданое, о каком Ядвига не могла и мечтать, королева Изабелла в сопровождении мадьяр отправилась в Венгрию к своему супругу; мать, прощаясь с ней, еще раз напомнила о коварстве Фердинанда и советовала не верить ему ни в чем.
В феврале в Секешфехерваре состоялись пышные торжества, и юная королева еще не успела написать матери письма о своем счастливом замужестве, как на Вавеле появился нарочный с неожиданной и неприятной вестью — Янош Заполия тяжко занемог.
Королева направила в Венгрию своих гонцов, а также попросила каштеляна Петра Опалинского, не раз выполнявшего различные дипломатические поручения при европейских дворах и в Турции, поехать, все разузнать и поддержать советом одинокую в чужой стране Изабеллу.
Памятуя о первородной дочери, Бона ни на минуту не забывала об Августе. Он по-прежнему проводил у нее долгие часы во время завтраков, однако вечерами ускользал на Флорианскую, а если в чем-нибудь был не согласен с королевой, подобно отцу замыкался в молчании.
Однажды Бона попросила Кмиту пригласить в Вавель-ский замок Фрича, с которым Август сблизился после отъезда сестры.
— С тех пор как Изабелла вышла замуж, Август сторонится меня, двора, — жаловалась она гостю. — Знаю, она была его любимая сестра. Но... мне хотелось бы, ваша милость, узнать ваше высоко мною ценимое суждение. Молодой король избегает всяких объяснений. Поэтому вопрошаю: правда ли, что его ныне занимают не балы и празднества, а новости, привозимые молодыми людьми с ученых кафедр в Виттен-берге? Говорят... будто он водится с еретиками?
— Не думаю, ваше величество, — отвечал Фрич. — И если даже иноверцы ищут его общества, не вижу в том великой опасности. Наши иноверцы не столь грозны.
— Почему? - спросил Кмита.
— Потому что у нас на первом месте дела светские. Конечно, все это суета сует, и папский легат скорее должен огорчаться, что у шляхты на уме только власть, именья, подати да пирушки, а о боге она думает мало. Полагаю, однако же, что он доволен! Пусть поляки ссорятся и дерутся из-за благ земных, лишь бы иных распрей не было! Чтобы у нас, как в иных краях, не пылали бы костры.
Бона задумалась на минуту.
— Ну что ж. Поговорим тогда о делах земных. Что вы мыслите о молодом короле?
— Способности у него весьма незаурядные. Подобно его величеству, молодой король осторожен и рассудителен.
— И как мать, упрям, - вставила Бона.
— Ум у него живой, открытый для всего нового. В последнее время он полюбил ученые книги.
— Август много читает? Вы в том уверены?
— Нет. Он скорее наслаждается книгами, его око радует красота переплетов, оковок, великолепных тиснений. Он любит прекрасные волюмы не меньше, чем драгоценные украшения, геммы, гобелены...
— И лошадей, - добавила королева. - Однако вы все еще по-прежнему надеетесь, что когда-нибудь, спустя годы, именно он, следуя Платонову образцу, создаст королевство справедливости? О котором будто бы мечтаете и вы?
— Все еще верю, уповаю, — ответил Фрич. — Ибо на свете существуют три блага, всем одинаково доступные: дышать, уповать и...
— Говорите! Смело! И..?
— Умирать, — заключил он.
— О! Даже Станьчик не уколол бы язвительнее, — сказала королева.
— Простите, ваше величество.
— Сама ведаю, сколь много чиню для справедливого королевства, для всех. Уже сейчас. Там, где было своеволие и разбой, теперь порядок. Там, где в деревнях трудились сверх всякой меры, ныне чинш. Где шли вечные споры мелкой шляхты о границах — документ с моей подписью и решением. Где не было воды — колодцы. В Старых Конях курган, на котором я вершу ежегодно суд, народ окрестил моим именем. Где-то есть замок королевы Боны, где-то мост, торговая площадь. Называют по своей охоте, а не по приказу. Я повелела лечить больных. Мне хотелось быть доброй и справедливой. Разве этого мало?
— Ваше величество, кто бы посмел... — возмутился Кми-та.
— Простите, — прервала она его. — Я спрашивала у его милости пана Фрича.
— Скажу и я: кто бы посмел отрицать, ваше величество? Но...
— Но? Продолжайте... — повторила она, неприятно задетая.
— В Польше не только укрепленные замки, рыцари, шляхта и к меты. Жить хотят и купцы, торгующие хлебом, и богатые горожане, и мелкий люд. А им по-прежнему чинится несправедливость.
— Ведомо мне и о том, — признала королева. — Нет у нас цветущих городов, да и прав для всех одинаковых. Но поистине странная это земля! Всегда всего мало, всегда все не так! Вы видите только то, чего нет, а то, что есть, ни во что не ставите. А при этом желаете получить все... тотчас же. Вам нравится уповать на перемены, ваша милость, любезный Фрич? Так говорите дальше. Говорите! Отчего же нет наших кораблей на Балтийском море? Почему мы не посылаем корсаров, дабы грабить чужие суда, как то делают короли Англии? Почему мы не возводим замков на границе, чтоб Московия не была для нас опасной? А почему бы не дать литовской шляхте те же права, что и польской?
— Но ведь, государыня. Я не хотел... — смутился Фрич.
— Полно! Все это сделать можно. Но только почему мы? Почему я? Оставьте что-нибудь и для Августа, дабы потомки могли называть его когда-нибудь великим. Коли вы его так любите, то и займитесь этим с ним вместе, вместе со всеми, желающими совершенствования Речи Посполитой. Мне бы укрепить династию в Короне и в Венгрии, укротить Габсбургов и Гогенцоллернов. Хотя в моем гербе дракон, я всего лишь женщина. Но неужто, на самом деле, всего этого еще мало?
— Ваше величество! Должен признать, что...
— Поверьте мне! — говорила она с горечью. — Не так легко достичь намеченной цели. Значительно легче рассуждать о справедливости, писать мемориалы и трактаты, как это делаете вы. Но бессонные ночи и тревожные мысли — не ваш удел, мысли обо всем: о Турции, Буде, императоре, Вене, Москве, герцоге Альбрехте и татарах. А также о шляхте, реформах и Августе. Да, не ваш, милостивый сударь!
Она тут же отпустила его, негодуя, что вместо слов восхищения и одобрения услышала из уст этого ученого мужа словечко "но", которое давно никто не смел произнести ей в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63