Теперь по крайней мере будешь знать, что в Польше творится.
— Я сыт этим сверх меры. С тем и пришел. Мой лучший друг Ян Бесекерский по приказу шляхтича убит на большой дороге. Убийца королевский суд ни во что не ставит.
— Этот поганый шляхтич будет предан позору.
— Он? А не... законы? Ведь убитый-то не имел герба. Убийца может остаться и безнаказанным.
— А ты, однако, смел! Чего ты, собственно, хочешь, Фрич?
Тот стал перечислять, словно хорошо выученный урок:
— Равных прав для всех, укрощенья дерзости и своеволия шляхты и магнатов.
— Довольно! — прервал Кшицкий. — Легко тебе не будет, таким, как ты, вечно ставят палки в колеса. Что до меня, то я вместо советов и поучений частенько пускаю в оборот насмешку и шутку!
— Я полагал... Слова твои острее меча, они подобны яду. Будучи королевским секретарем, ты вот уже восемь лет под боком у его величества.
— Ах! — вздохнул Кшицкий.
— И у королевы... — не сдавался Моджевский.
— Если бы! — простонал поэт.
— Они, должно быть, не знают о бесправии, обидах, причиняемых мужикам, мещанам? Откуда им знать!
— Ты мечтатель, живешь надеждой, — скривился Кшицкий. — Так ли, сяк, но я им ничего не скажу. Хочешь — скажи сам. Устрою тебе аудиенцию у королевы и...
Его прервал появившийся в дверях слуга:
— Краковский бургграф Алифио просит его принять. Кшицкий был так поражен, что стопка бумаг выпала у него из рук и разлетелась по комнате. Собирая их, он торопливо говорил:
— Проси! Проси!
В комнату не спеша вошел канцлер королевы. После слов приветствия приступил к делу:
— Ее королевское величество поручили мне передать вашей милости это письмо и передать, как доказательство своего к вам расположения, козла — охотничий трофей, добытый ею собственноручно в Неполомицах.
Кшицкий бросил беглый взгляд на королевское письмо и, не выдержав, воскликнул:
— Ни слова о вакантном епископстве в Пшемысле! Неужто я опять должен ждать?! Ты слышишь, Фрич? Королева, должно быть, не знает, что еще до ее приезда я заправлял королевской канцелярией! И пожалте, до сей поры меня держат в секретарях! До сей поры я молчал. Знал: всегда найдется кто-нибудь послушнее, угодливей меня. Но теперь
вижу, Пшемысль того и гляди попадет в чужие руки. А мне ждать? Чего? Зачем?
Алифио развел руками.
— Не знаю. Королева и сама огорчена этой проволочкой.
— Неужто?..
— Я готов это засвидетельствовать. Разве она не поручила мне передать вам из Неполомиц...
— Меня занимает не королевская охота, а епископство в Пшемысле, — прервал его Кшицкий.
Однако, не обескураженный этим выпадом, Алифио продолжал:
— Королева всегда рада видеть вас на Вавеле. Весьма рада. Вы обо всем осведомлены, ее занимают ваши мысли, ваши суждения. Хотя бы, скажем, вот о чем: кто из краковских поэтов мог сочинить весьма обидное стихотворение о драконе, которое повторяет за стенами Вавеля стар и млад?
Но Кшицкий, не смутившись, пожал плечами:
— Не знаю. Право, не знаю, кто мог быть столь... неосторожен. Стихотворение это дошло до королевы?
— Так случилось, — подтвердил Алифио.
— Ну что же, похоже на то, что ее величество не умеет находить себе друзей. Это самый простой ответ.
— Королева была бы счастлива иметь при дворе единомышленников. Хотела бы единения... — продолжал канцлер.
— Против кого? Или... с кем?
— Против Габсбургов, как вам известно. Но еще и против тех, кто строит ей козни... Если бы вы захотели...
— Неужто? - уже явно иронизировал хозяин. — В такой борьбе даже отличный поэт Анджей Кшицкий обречен на пораженье. Но если бы на стороне королевы выступило бы какое-то уважаемое лицо, к примеру епископ. Ну скажем, епископ Пшемысля.
— Истинно так, - согласился итальянец.
— И не Моджевский — всего лишь писарь в канцелярии, — а Фрич, ученый муж, королевский секретарь...
— Истинно так.
— Тогда бороться с ее очернителями было бы куда легче, — закончил свою мысль Кшицкий. — Кстати... Правда ли, что Вольский, маршал двора королевы, не пожалел пяти тысяч червонцев, чтобы получить выгодную должность в Короне?
— Это ложь! — возмутился Алифио. — Ни о чем подобном я не слышал! Нынче в Кракове честным людям от сплетен покоя нет. Видно, кому-то это на руку.
— Уж не Габсбургам ли? — склонив голову, с едкой улыбкой спросил хозяин.
— Кто знает? Может быть, и так, — холодно отвечал Али-фио и, поклонившись, быстро вышел.
— Повторит королеве каждое слово, — сказал, помолчав минуту, Фрич, но Кшицкий беззаботно рассмеялся.
— Не думаю. Как видишь, он ищет для Боны сторонников. Мы ему сейчас нужны.
— А он нам зачем?
— Бог ты мой! Если хочешь каких-то перемен, за тобой кто-то должен стоять. Весьма влиятельный к тому же. И этим кем-то может быть как раз...
— Королева?
— Как говорит ее канцлер, "истинно так". Королева... — словно бы шутя, но уже без смеха подтвердил Кшицкий.
Алифио сдержал слово, через несколько дней Фрич предстал перед Боной. В руках у королевы было его письмо об убийстве Бесекерского.
— Я со вниманием прочитала письмо ваше, — сказала Бона. — Но ведь — грабеж и разбой существуют на всех дорогах мира! И в Италии также.
— Ваше величество, речь тут идет не о разбое.
— А о чем же?
— О том, что голова ценится по-разному. Плебея за смерть шляхтича карают смертью, а шляхтич может отделаться выкупом.
— Почему?
— Потому что он рыцарь, проливает кровь в сраженьях.
— А мужик нет? Никогда?
— Вот и я задаю такой же вопрос. Разве убийство может быть наградой за военные подвиги? К тому же совершенное рыцарем?
— Санта Мадонна! Вы задаете странные вопросы. Вы уже слышали, должно быть, что гетман Острожский отбил угнанных в полон людей, а пан Тарновский одержал викторию над превосходящими силами врага?
— В Кракове только и говорят об этой победе.
— Да. Но наших рыцарей было так мало, что, как написал мне король, Тарновский долго пытался зажечь сердца своих бойцов жаждою битвы и наконец с горстью воинов кинулся навстречу несметным полчищам неверных. И разгромил их, потому что, как следует из письма, "боязнь за своих и за королевскую честь сердце его мужеством заострила". Санта Мадонна! Я никогда не читала у Макиавелли, чтобы страх мог заострить сердце мужеством. Удивительны ваши победы. Да и способы вести войну кажутся странными... И все же, — добавила она через минуту, — шляхтич, который вместо того, чтобы явиться по королевскому зову, предпочитает грабить
на большой дороге, будет наказан. Отнесите свою жалобу в королевскую канцелярию. Я напомню о ней, как только король вернется. Мирное время должно быть свободным и от страха...
Король, уставший от битв и погони за отступавшим врагом, был счастлив, что наконец-то снова дома, в своих покоях на Вавеле. Отдохнув, он велел позвать всех детей, ласково побеседовал с Августом и с королевнами, Ядвигой и Изабеллой. Когда дети наконец ушли, Бона села рядом с королем и завела разговор о Ядвиге, спросив, заметил ли он, как за последнее время выросла и расцвела она, а когда король кивнул, улыбнулась и своими тонкими пальцами коснулась руки короля.
— Как хорошо, что вы опять с нами, в Кракове.
— Сейчас вы повторили то, что было сказано мною в первую ночь после возвращения.
Бона опустила глаза, смущенная воспоминанием первых радостных минут их встречи. Но длилось это недолго, она тут же принялась рассказывать о том, что случилось в его отсутствие: о смерти Станислава Пяста, о том, что на его похороны был послан епископ Мендзылеский. Король внимательно слушал, но поскольку казалось — не понимает, что Януш теперь единственный и последний правитель Мазовии, Бона сказала:
— Я просила епископа подарить Янунгу лик королевны Ядвиги, и, кажется, он разглядывал его с большим вниманием.
— Но ведь она еще дитя! — удивился Сигизмунд, без труда угадывая тайный смысл этого подарка.
— Разве? На портрете она выглядит солиднее, чуть старше...
— Вот уж правду говорят, что женские проделки с бесовскими схожи. Но коли вы все помышляете о помолвке Ядвиги, то отвечу: прежде надобно с великим магистром управиться.
— Что так? Неужто, невзирая на перемирие, он по-прежнему пакостит?
Король, обычно такой спокойный, на этот раз не на шутку разгневался.
— Сначала посылал на меня жалобы куда только мог. В Москву, в Вену, в Данию и Швецию. Но никто затевать с нами новую войну не хочет.
— А что говорят об этом великопольские вельможи?
— Кричат, что его силой надобно выгнать из Пруссии, опереться наконец о Балтийское море. Альбрехт тем временем отправился в Виттенберг.
— Санта Мадонна! — удивилась королева. — К этому еретику Лютеру? А для чего?
— Альбрехт что-то замышляет, ищет выхода из ловушки. Проиграл войну, но старается выиграть мир. Одно ясно — ему нужно спешить. Десятого апреля подходит к концу срок нашего перемирия с Орденом.
— Ведомо ли вам, о чем он все-таки договаривается с Лютером? Дантышек не для того находится при императорском дворе, чтобы писать стихи, водрузив на чело свое лавровый венок, а чтобы...
Король взмахом руки прервал ее речь.
— Дантышек не теряет времени даром. Он сообщил, что Альбрехт встречался с Лютером в Виттенберге и встреча эта изменила все его прежние намеренья. Лютер посоветовал великому магистру распустить Орден, порвать с папой и принять лютеранство.
Бона не могла в это поверить.
— О Вю\ Великий магистр — еретик?
— Бывший великий магистр, — уточнил король, — и, порвав с Римом, он, как светское лицо, может даже жениться.
— О боже! - воскликнула она. — Породить династию Гогенцоллернов? Усилить лагерь еретиков? Сторонников реформации? В это даже поверить трудно! А будучи светским лицом, какой бы он носил титул? — отвечал король.
— Герцог Прусский? — повторила она с оживлением. — Но при этом он не станет ленником императора, а даст присягу на верность нам?
Разговор этот, казалось, был для короля в тягость.
— Будучи великим магистром, он всегда отказывался признать вассальную зависимость. А как это будет теперь? Может быть, согласится, если я заключу новый трактат с ним и с представителями всех сословий Пруссии.
— Присяга взамен за признание Прусского герцогства? И Альбрехта — наследным прусским герцогом? — бушевала она.
— Такова цена мира, — сказал он и тут же стал вдруг расспрашивать про строительство часовни, про маэстро Барто-ломео Береччи...
Известие было столь неожиданным и важным, что Бона вызвала к себе канцлера Алифио и попросила его проверить, правда ли, что срок перемирия истекает через две недели,
а потом каждое утро справлялась: "Вернулся ли великий магистр из Виттенберга?" На вопрос, что лучше — война, которую может навязать великий магистр, или вероотступничество Альбрехта, — король не давал определенного ответа. С тех пор как он вернулся домой, все дни проходили в вечном ожидании событий, которых не мог предупредить никто, даже столь решительная в своих действиях королева. Наконец, когда до окончания срока оставалось всего несколько дней, Алифио, явившись утром в замок, попросил у королевы аудиенции. Марина уверяла его, что королева не в духе и никого, даже собственного сына, не желает видеть, но он так упорно добивался, что ей пришлось пойти узнать, согласится ли ее величество принять своего канцлера. Через минуту, широко отворив двери, его пригласили в покои. Паппакода, бывший свидетелем этих переговоров, сказал мрачно:
— Устала не устала, а для него препон нет.
— Да, — подтвердила Марина. — И все из-за того, что не вы, а он стал бургграфом. Промахнулись вы, синьор, недоглядели.
Паппакода стиснул кулаки:
— Ничего, они мне за это заплатят. Еще неизвестно, кто останется на поле боя последним...
В это же время канцлер королевы докладывал ей о совсем иной интриге.
— Всемилостивая госпожа, Дантышек сообщил, что великий магистр уже вернулся в Крулевец.
— Вам что-нибудь известно?
— Да, — начал он. — Но только...
— Говорите, что нас ждет — новая война?
— До дня десятого апреля он имеет намеренье... — поторапливала Бона. — Имеет намеренье требовать чего?
— Согласия его величества на секуляризацию Ордена, — помедлив немного, сказал Алифио.
Не может этого быть! Я не допущу! — крикнула она, не пытаясь сдержать бешенства. — Не поверю, пока не услышу этого сама, из уст его величества. А как же Дантышек? Что он советует?
— Он сторонник присоединения прусских земель к Короне. Сейчас, пока князь Альбрехт слаб.
— Король с ним согласен?
Алифио, опустив голову, молчал. Но когда Бона еще раз крикнула он смешался. Королева была слишком разгневана для того, чтобы соблюдать придворный этикет, он последовал за ней, хотя она не шла, а бежала к королю анфиладами комнат, и видел, как, словно вихрь, ворвалась в королевские покои.
— Значит, так оно и есть?! Великий магистр станет прусским герцогом? И вы не крикнули: "Запрещаю"?
— Во имя чего я стал бы противиться? Помилуйте! Вы предпочитаете войну? — спросил он, стараясь сохранить спокойствие.
— Нет, но ведь можно заключить новый договор или союз...
— С Орденом крестоносцев? — удивился король.
— Но ведь Альбрехт нынче в моде, краса и гордость реформации! Будучи крестоносцем, он и пруссаков, и наши окраины мечом в истинную веру обращал, а теперь готов Польшу еретикам запродать.
Сигизмунд нахмурил брови.
— Нам казалось, что до сей поры Речью Посполитой правили мы. И далее править намерены, — произнес он с нажимом.
— Санта Мадонна! А не думаете ли вы, что папа проклянет его?
Король раздумывал одно мгновенье.
— Это не пошло бы на пользу нашему вассалу. Если он таковым будет. Дело тонкое и нелегкое. Разве что... Кпшцкий все уладит, на его дипломатическое искусство возлагаю надежды.
— Кшицкий? Чьими словами вы хотите в Риме защищать отступника? Словами польского поэта?
Он глянул на нее чуть насмешливо.
— Неужто вы не помните, о чем так недавно меня просили? Полагаю, что медоточивые речи епископа из Пшемысля помогут нашему будущему вассалу.
Бона смутилась, но не думала отступать.
— Епископа? Стало быть, Кшицкий все же... Но Альбрехт — Гогенцоллерн. В жилах его течет немецкая кровь.
— Вы, должно быть, забыли, что, став еретиком, он вызовет гнев у католиков Габсбургов. И, наверное, это не слишком вас огорчит? Я полагаю, что для Речи Посполитой мир на севере и роспуск Ордена явится благом. Альбрехт, ослушник и грешник в глазах папы, да еще повздоривший с императором, станет искать у нас поддержки. По этой причине он готов присягнуть нам на верность.
— Я не верю в его искренность, — возразила Бона.
— В политике, не следует искать искренности. Она руководствуется здравым смыслом. Тем, что принесет нынешний день. Триумф Ягеллонов над прусским Альбрехтом.
Но Бона и теперь не собиралась сдаваться.
— Когда я только приехала в этот замок на Вавеле, я слышала разговоры о том, будто князь западного Поморья Богу-слав передал Ласкому и Гурке свою просьбу — чтобы они взяли его земли под свое покровительство. А через год после рождения Августа он дал присягу — которая вам была не нужна — императору. Если бы я тогда понимала! Я кричала бы, умоляла согласиться принять у князя присягу на верность. А также отдать Августу Глоговское княжество! Ведь это все Пясты, поморские и силезские... Но вы... То, чего вы не хотели взять у них, берете у Гогенцоллернов. Присягу на верность и вассальную зависимость! У вас скверные и продажные советчики. Сколько получил от магистра канцлер Шид-ловецкий за то, что замолвил за него словечко? Убедил вас, что герцог Прусский будет не так опасен, как великий магистр? Санта Мадонна! Но ведь это Альбрехт. Все тот же Альбрехт!
— Станет нашим вассалом, — возразил король. — И это уже конец! С крестоносцами будет покончено! У нас сейчас Королевская Пруссия, к ней прибавится и герцогство Прусское, от нас зависимое. Я знаю, для вас важнее южные границы и княжества италийские. Но за побережье Балтийского моря мы бились уже под Грюнвальдом. Эта стена дома нашего всегда была в огне. От нее может загореться весь дом. Неужто вам мало того, что огонь будет погашен?
— На сегодня хватит с избытком. Ну, а завтра?
— Завтрашний день далеко... Он не в нашей власти... — заметил король, подходя ближе. — Королева Польши, как я погляжу, не умеет радоваться сегодняшнему дню. Ведь у нас наконец-то мир. Долгожданный, желанный. Не слишком ли много гнева в вашем сердце?
— Я ненавижу врагов династии. Давних — Габсбургов, и новых — Гогенцоллернов.
— Это я знаю. А кого вы любите?
— Прежде всего — свой собственный престол.
— И ничего и никого больше?
Никого.
— А жаль. Очень жаль, — вздохнул он.
— Никого, кроме вас, мой муж, — тотчас поправилась она. — Разве этого мало?
— На сегодня хватит с избытком. Но я, в отличие от вас, умею ценить сегодняшний день. Те радости, что он несет...
А принес он немало. Сперва на сейме в Петрокове король под давлением шляхты дал обещание отныне строго придерживаться закона, запрещавшего одному лицу занимать более одной должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Я сыт этим сверх меры. С тем и пришел. Мой лучший друг Ян Бесекерский по приказу шляхтича убит на большой дороге. Убийца королевский суд ни во что не ставит.
— Этот поганый шляхтич будет предан позору.
— Он? А не... законы? Ведь убитый-то не имел герба. Убийца может остаться и безнаказанным.
— А ты, однако, смел! Чего ты, собственно, хочешь, Фрич?
Тот стал перечислять, словно хорошо выученный урок:
— Равных прав для всех, укрощенья дерзости и своеволия шляхты и магнатов.
— Довольно! — прервал Кшицкий. — Легко тебе не будет, таким, как ты, вечно ставят палки в колеса. Что до меня, то я вместо советов и поучений частенько пускаю в оборот насмешку и шутку!
— Я полагал... Слова твои острее меча, они подобны яду. Будучи королевским секретарем, ты вот уже восемь лет под боком у его величества.
— Ах! — вздохнул Кшицкий.
— И у королевы... — не сдавался Моджевский.
— Если бы! — простонал поэт.
— Они, должно быть, не знают о бесправии, обидах, причиняемых мужикам, мещанам? Откуда им знать!
— Ты мечтатель, живешь надеждой, — скривился Кшицкий. — Так ли, сяк, но я им ничего не скажу. Хочешь — скажи сам. Устрою тебе аудиенцию у королевы и...
Его прервал появившийся в дверях слуга:
— Краковский бургграф Алифио просит его принять. Кшицкий был так поражен, что стопка бумаг выпала у него из рук и разлетелась по комнате. Собирая их, он торопливо говорил:
— Проси! Проси!
В комнату не спеша вошел канцлер королевы. После слов приветствия приступил к делу:
— Ее королевское величество поручили мне передать вашей милости это письмо и передать, как доказательство своего к вам расположения, козла — охотничий трофей, добытый ею собственноручно в Неполомицах.
Кшицкий бросил беглый взгляд на королевское письмо и, не выдержав, воскликнул:
— Ни слова о вакантном епископстве в Пшемысле! Неужто я опять должен ждать?! Ты слышишь, Фрич? Королева, должно быть, не знает, что еще до ее приезда я заправлял королевской канцелярией! И пожалте, до сей поры меня держат в секретарях! До сей поры я молчал. Знал: всегда найдется кто-нибудь послушнее, угодливей меня. Но теперь
вижу, Пшемысль того и гляди попадет в чужие руки. А мне ждать? Чего? Зачем?
Алифио развел руками.
— Не знаю. Королева и сама огорчена этой проволочкой.
— Неужто?..
— Я готов это засвидетельствовать. Разве она не поручила мне передать вам из Неполомиц...
— Меня занимает не королевская охота, а епископство в Пшемысле, — прервал его Кшицкий.
Однако, не обескураженный этим выпадом, Алифио продолжал:
— Королева всегда рада видеть вас на Вавеле. Весьма рада. Вы обо всем осведомлены, ее занимают ваши мысли, ваши суждения. Хотя бы, скажем, вот о чем: кто из краковских поэтов мог сочинить весьма обидное стихотворение о драконе, которое повторяет за стенами Вавеля стар и млад?
Но Кшицкий, не смутившись, пожал плечами:
— Не знаю. Право, не знаю, кто мог быть столь... неосторожен. Стихотворение это дошло до королевы?
— Так случилось, — подтвердил Алифио.
— Ну что же, похоже на то, что ее величество не умеет находить себе друзей. Это самый простой ответ.
— Королева была бы счастлива иметь при дворе единомышленников. Хотела бы единения... — продолжал канцлер.
— Против кого? Или... с кем?
— Против Габсбургов, как вам известно. Но еще и против тех, кто строит ей козни... Если бы вы захотели...
— Неужто? - уже явно иронизировал хозяин. — В такой борьбе даже отличный поэт Анджей Кшицкий обречен на пораженье. Но если бы на стороне королевы выступило бы какое-то уважаемое лицо, к примеру епископ. Ну скажем, епископ Пшемысля.
— Истинно так, - согласился итальянец.
— И не Моджевский — всего лишь писарь в канцелярии, — а Фрич, ученый муж, королевский секретарь...
— Истинно так.
— Тогда бороться с ее очернителями было бы куда легче, — закончил свою мысль Кшицкий. — Кстати... Правда ли, что Вольский, маршал двора королевы, не пожалел пяти тысяч червонцев, чтобы получить выгодную должность в Короне?
— Это ложь! — возмутился Алифио. — Ни о чем подобном я не слышал! Нынче в Кракове честным людям от сплетен покоя нет. Видно, кому-то это на руку.
— Уж не Габсбургам ли? — склонив голову, с едкой улыбкой спросил хозяин.
— Кто знает? Может быть, и так, — холодно отвечал Али-фио и, поклонившись, быстро вышел.
— Повторит королеве каждое слово, — сказал, помолчав минуту, Фрич, но Кшицкий беззаботно рассмеялся.
— Не думаю. Как видишь, он ищет для Боны сторонников. Мы ему сейчас нужны.
— А он нам зачем?
— Бог ты мой! Если хочешь каких-то перемен, за тобой кто-то должен стоять. Весьма влиятельный к тому же. И этим кем-то может быть как раз...
— Королева?
— Как говорит ее канцлер, "истинно так". Королева... — словно бы шутя, но уже без смеха подтвердил Кшицкий.
Алифио сдержал слово, через несколько дней Фрич предстал перед Боной. В руках у королевы было его письмо об убийстве Бесекерского.
— Я со вниманием прочитала письмо ваше, — сказала Бона. — Но ведь — грабеж и разбой существуют на всех дорогах мира! И в Италии также.
— Ваше величество, речь тут идет не о разбое.
— А о чем же?
— О том, что голова ценится по-разному. Плебея за смерть шляхтича карают смертью, а шляхтич может отделаться выкупом.
— Почему?
— Потому что он рыцарь, проливает кровь в сраженьях.
— А мужик нет? Никогда?
— Вот и я задаю такой же вопрос. Разве убийство может быть наградой за военные подвиги? К тому же совершенное рыцарем?
— Санта Мадонна! Вы задаете странные вопросы. Вы уже слышали, должно быть, что гетман Острожский отбил угнанных в полон людей, а пан Тарновский одержал викторию над превосходящими силами врага?
— В Кракове только и говорят об этой победе.
— Да. Но наших рыцарей было так мало, что, как написал мне король, Тарновский долго пытался зажечь сердца своих бойцов жаждою битвы и наконец с горстью воинов кинулся навстречу несметным полчищам неверных. И разгромил их, потому что, как следует из письма, "боязнь за своих и за королевскую честь сердце его мужеством заострила". Санта Мадонна! Я никогда не читала у Макиавелли, чтобы страх мог заострить сердце мужеством. Удивительны ваши победы. Да и способы вести войну кажутся странными... И все же, — добавила она через минуту, — шляхтич, который вместо того, чтобы явиться по королевскому зову, предпочитает грабить
на большой дороге, будет наказан. Отнесите свою жалобу в королевскую канцелярию. Я напомню о ней, как только король вернется. Мирное время должно быть свободным и от страха...
Король, уставший от битв и погони за отступавшим врагом, был счастлив, что наконец-то снова дома, в своих покоях на Вавеле. Отдохнув, он велел позвать всех детей, ласково побеседовал с Августом и с королевнами, Ядвигой и Изабеллой. Когда дети наконец ушли, Бона села рядом с королем и завела разговор о Ядвиге, спросив, заметил ли он, как за последнее время выросла и расцвела она, а когда король кивнул, улыбнулась и своими тонкими пальцами коснулась руки короля.
— Как хорошо, что вы опять с нами, в Кракове.
— Сейчас вы повторили то, что было сказано мною в первую ночь после возвращения.
Бона опустила глаза, смущенная воспоминанием первых радостных минут их встречи. Но длилось это недолго, она тут же принялась рассказывать о том, что случилось в его отсутствие: о смерти Станислава Пяста, о том, что на его похороны был послан епископ Мендзылеский. Король внимательно слушал, но поскольку казалось — не понимает, что Януш теперь единственный и последний правитель Мазовии, Бона сказала:
— Я просила епископа подарить Янунгу лик королевны Ядвиги, и, кажется, он разглядывал его с большим вниманием.
— Но ведь она еще дитя! — удивился Сигизмунд, без труда угадывая тайный смысл этого подарка.
— Разве? На портрете она выглядит солиднее, чуть старше...
— Вот уж правду говорят, что женские проделки с бесовскими схожи. Но коли вы все помышляете о помолвке Ядвиги, то отвечу: прежде надобно с великим магистром управиться.
— Что так? Неужто, невзирая на перемирие, он по-прежнему пакостит?
Король, обычно такой спокойный, на этот раз не на шутку разгневался.
— Сначала посылал на меня жалобы куда только мог. В Москву, в Вену, в Данию и Швецию. Но никто затевать с нами новую войну не хочет.
— А что говорят об этом великопольские вельможи?
— Кричат, что его силой надобно выгнать из Пруссии, опереться наконец о Балтийское море. Альбрехт тем временем отправился в Виттенберг.
— Санта Мадонна! — удивилась королева. — К этому еретику Лютеру? А для чего?
— Альбрехт что-то замышляет, ищет выхода из ловушки. Проиграл войну, но старается выиграть мир. Одно ясно — ему нужно спешить. Десятого апреля подходит к концу срок нашего перемирия с Орденом.
— Ведомо ли вам, о чем он все-таки договаривается с Лютером? Дантышек не для того находится при императорском дворе, чтобы писать стихи, водрузив на чело свое лавровый венок, а чтобы...
Король взмахом руки прервал ее речь.
— Дантышек не теряет времени даром. Он сообщил, что Альбрехт встречался с Лютером в Виттенберге и встреча эта изменила все его прежние намеренья. Лютер посоветовал великому магистру распустить Орден, порвать с папой и принять лютеранство.
Бона не могла в это поверить.
— О Вю\ Великий магистр — еретик?
— Бывший великий магистр, — уточнил король, — и, порвав с Римом, он, как светское лицо, может даже жениться.
— О боже! - воскликнула она. — Породить династию Гогенцоллернов? Усилить лагерь еретиков? Сторонников реформации? В это даже поверить трудно! А будучи светским лицом, какой бы он носил титул? — отвечал король.
— Герцог Прусский? — повторила она с оживлением. — Но при этом он не станет ленником императора, а даст присягу на верность нам?
Разговор этот, казалось, был для короля в тягость.
— Будучи великим магистром, он всегда отказывался признать вассальную зависимость. А как это будет теперь? Может быть, согласится, если я заключу новый трактат с ним и с представителями всех сословий Пруссии.
— Присяга взамен за признание Прусского герцогства? И Альбрехта — наследным прусским герцогом? — бушевала она.
— Такова цена мира, — сказал он и тут же стал вдруг расспрашивать про строительство часовни, про маэстро Барто-ломео Береччи...
Известие было столь неожиданным и важным, что Бона вызвала к себе канцлера Алифио и попросила его проверить, правда ли, что срок перемирия истекает через две недели,
а потом каждое утро справлялась: "Вернулся ли великий магистр из Виттенберга?" На вопрос, что лучше — война, которую может навязать великий магистр, или вероотступничество Альбрехта, — король не давал определенного ответа. С тех пор как он вернулся домой, все дни проходили в вечном ожидании событий, которых не мог предупредить никто, даже столь решительная в своих действиях королева. Наконец, когда до окончания срока оставалось всего несколько дней, Алифио, явившись утром в замок, попросил у королевы аудиенции. Марина уверяла его, что королева не в духе и никого, даже собственного сына, не желает видеть, но он так упорно добивался, что ей пришлось пойти узнать, согласится ли ее величество принять своего канцлера. Через минуту, широко отворив двери, его пригласили в покои. Паппакода, бывший свидетелем этих переговоров, сказал мрачно:
— Устала не устала, а для него препон нет.
— Да, — подтвердила Марина. — И все из-за того, что не вы, а он стал бургграфом. Промахнулись вы, синьор, недоглядели.
Паппакода стиснул кулаки:
— Ничего, они мне за это заплатят. Еще неизвестно, кто останется на поле боя последним...
В это же время канцлер королевы докладывал ей о совсем иной интриге.
— Всемилостивая госпожа, Дантышек сообщил, что великий магистр уже вернулся в Крулевец.
— Вам что-нибудь известно?
— Да, — начал он. — Но только...
— Говорите, что нас ждет — новая война?
— До дня десятого апреля он имеет намеренье... — поторапливала Бона. — Имеет намеренье требовать чего?
— Согласия его величества на секуляризацию Ордена, — помедлив немного, сказал Алифио.
Не может этого быть! Я не допущу! — крикнула она, не пытаясь сдержать бешенства. — Не поверю, пока не услышу этого сама, из уст его величества. А как же Дантышек? Что он советует?
— Он сторонник присоединения прусских земель к Короне. Сейчас, пока князь Альбрехт слаб.
— Король с ним согласен?
Алифио, опустив голову, молчал. Но когда Бона еще раз крикнула он смешался. Королева была слишком разгневана для того, чтобы соблюдать придворный этикет, он последовал за ней, хотя она не шла, а бежала к королю анфиладами комнат, и видел, как, словно вихрь, ворвалась в королевские покои.
— Значит, так оно и есть?! Великий магистр станет прусским герцогом? И вы не крикнули: "Запрещаю"?
— Во имя чего я стал бы противиться? Помилуйте! Вы предпочитаете войну? — спросил он, стараясь сохранить спокойствие.
— Нет, но ведь можно заключить новый договор или союз...
— С Орденом крестоносцев? — удивился король.
— Но ведь Альбрехт нынче в моде, краса и гордость реформации! Будучи крестоносцем, он и пруссаков, и наши окраины мечом в истинную веру обращал, а теперь готов Польшу еретикам запродать.
Сигизмунд нахмурил брови.
— Нам казалось, что до сей поры Речью Посполитой правили мы. И далее править намерены, — произнес он с нажимом.
— Санта Мадонна! А не думаете ли вы, что папа проклянет его?
Король раздумывал одно мгновенье.
— Это не пошло бы на пользу нашему вассалу. Если он таковым будет. Дело тонкое и нелегкое. Разве что... Кпшцкий все уладит, на его дипломатическое искусство возлагаю надежды.
— Кшицкий? Чьими словами вы хотите в Риме защищать отступника? Словами польского поэта?
Он глянул на нее чуть насмешливо.
— Неужто вы не помните, о чем так недавно меня просили? Полагаю, что медоточивые речи епископа из Пшемысля помогут нашему будущему вассалу.
Бона смутилась, но не думала отступать.
— Епископа? Стало быть, Кшицкий все же... Но Альбрехт — Гогенцоллерн. В жилах его течет немецкая кровь.
— Вы, должно быть, забыли, что, став еретиком, он вызовет гнев у католиков Габсбургов. И, наверное, это не слишком вас огорчит? Я полагаю, что для Речи Посполитой мир на севере и роспуск Ордена явится благом. Альбрехт, ослушник и грешник в глазах папы, да еще повздоривший с императором, станет искать у нас поддержки. По этой причине он готов присягнуть нам на верность.
— Я не верю в его искренность, — возразила Бона.
— В политике, не следует искать искренности. Она руководствуется здравым смыслом. Тем, что принесет нынешний день. Триумф Ягеллонов над прусским Альбрехтом.
Но Бона и теперь не собиралась сдаваться.
— Когда я только приехала в этот замок на Вавеле, я слышала разговоры о том, будто князь западного Поморья Богу-слав передал Ласкому и Гурке свою просьбу — чтобы они взяли его земли под свое покровительство. А через год после рождения Августа он дал присягу — которая вам была не нужна — императору. Если бы я тогда понимала! Я кричала бы, умоляла согласиться принять у князя присягу на верность. А также отдать Августу Глоговское княжество! Ведь это все Пясты, поморские и силезские... Но вы... То, чего вы не хотели взять у них, берете у Гогенцоллернов. Присягу на верность и вассальную зависимость! У вас скверные и продажные советчики. Сколько получил от магистра канцлер Шид-ловецкий за то, что замолвил за него словечко? Убедил вас, что герцог Прусский будет не так опасен, как великий магистр? Санта Мадонна! Но ведь это Альбрехт. Все тот же Альбрехт!
— Станет нашим вассалом, — возразил король. — И это уже конец! С крестоносцами будет покончено! У нас сейчас Королевская Пруссия, к ней прибавится и герцогство Прусское, от нас зависимое. Я знаю, для вас важнее южные границы и княжества италийские. Но за побережье Балтийского моря мы бились уже под Грюнвальдом. Эта стена дома нашего всегда была в огне. От нее может загореться весь дом. Неужто вам мало того, что огонь будет погашен?
— На сегодня хватит с избытком. Ну, а завтра?
— Завтрашний день далеко... Он не в нашей власти... — заметил король, подходя ближе. — Королева Польши, как я погляжу, не умеет радоваться сегодняшнему дню. Ведь у нас наконец-то мир. Долгожданный, желанный. Не слишком ли много гнева в вашем сердце?
— Я ненавижу врагов династии. Давних — Габсбургов, и новых — Гогенцоллернов.
— Это я знаю. А кого вы любите?
— Прежде всего — свой собственный престол.
— И ничего и никого больше?
Никого.
— А жаль. Очень жаль, — вздохнул он.
— Никого, кроме вас, мой муж, — тотчас поправилась она. — Разве этого мало?
— На сегодня хватит с избытком. Но я, в отличие от вас, умею ценить сегодняшний день. Те радости, что он несет...
А принес он немало. Сперва на сейме в Петрокове король под давлением шляхты дал обещание отныне строго придерживаться закона, запрещавшего одному лицу занимать более одной должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63