уж не думает ли он, как поговаривают многие, жениться на Барбаре Радзивилл? К радости Боны, гонец привез ей письмо, из которого следовало, что молодой король будто бы ответил Тарло: "Господь бог, о чем я каждый день прошу его в своих молитвах, не допустит, чтобы я пал так низко и столь скверно воспользовался своим разумом". Дословно ли было приведено высказывание сына, Бона не знала, но оно свидетельствовало о здравомыслии Августа и о его уважении к короне. После отъезда Остои никто, кроме Глебовича, не мог знать, что еще замышляют Радзивиллы, что внушают королю во время долгих пиров и долгих месяцев охоты.
Целый год после смерти Елизаветы всеми делами короля занимался Радзивилл Черный, и король теперь мог чаще встречаться с Барбарой, да еще — о чем Бона
и ведать не ведала — с Фричем Моджевским, который прибыл к Августу в Вильну, привезя с собой множество рукописей и часть библиотеки Эразма из Роттердама. Фрич знал, что Август собирает ценные издания и что в его собрании не меньше тысячи книг, переплетенных в дорогой пергамент. С той поры в виленской библиотеке молодого короля они частенько сиживали над страницами этих редких изданий, и наконец Моджевский, набравшись смелости, сказал, что не успокоится, пока не напишет трактат не только о несправедливости, царящей в Речи Посполитой, но и о том, как искоренить это зло.
— Тебе, наверное, известно, — сказал король, — великий Эразм как-то писал моему отцу, что народ наш так преуспел в науках, в праве и в искусствах, что может смело соперничать с самыми просвещенными народами.
— Я знаю эти слова. Но прошли годы, и теперь все в нашем королевстве изменилось к худшему.
— Неужто? — иронически спросил Август. — Строится Краков, Академия достигла расцвета, отпрыски шляхетские толпами поспешают в Болонью и Падую "италийского разума" набираться, а среди поэтов славным стал пан Рей из Нагло-виц...
— Государь, — отвечал Фрич, — когда столь пышно процветают искусства и науки, тем горше становится оттого, что столь несправедливо обижены корни.
— Злость и досада говорят устами твоими, — прервал его Август.
— Это вам, государь, должно быть досадно. На вас вся надежда. Потому как не может того быть, чтобы дурные законы изменены не были. Всем ведомо: ныне по реке нашей Висле ходят суда, господским хлебом гружены, а мелкому люду судоходство затруднено. Господа увеличивают именья за счет крестьянских наделов. Для простолюдинов одна кара, а для родовитых шляхтичей — другая, я уж об этом и не говорю. А ведь Речь Посполитая не на одних только шляхтичах держится. Отечество должно быть матерью для всех. Матерью, а не мачехой!
— Аминь, — шепнул Август.
— Означает ли это... что вы, государь, готовы поддержать меня в моем стремлении? Желаете, чтобы я об этом писал, опубликовал свой труд о совершенствовании Речи Посполитой?
— Борись как угодно - словом, трудами своими. Но помни: на последнем сейме закон о наказании за мужеубийство, о котором ты писал, не обсуждался.
Моджевский кивнул.
— Знаю. Но впереди новый сейм в Петрокове, потом будут и другие. Государь, важно, что никто не сказал "нет".
Сигизмунд Август смотрел на Фрича ласково и снисходительно, как когда-то Анджей Кшицкий. И сказал примерно то же, что и он:
— Мне препятствует король, а еще чаще королева. Ты всегда вредишь себе сам. Пойдем лучше, покажи мне еретические книги, запрещенные костелом...
Барбара не принимала в этих разговорах никакого участия, но на невнимание Августа пожаловаться не могла. Их союз окреп и так много значил для обоих, что король с неприязнью думал теперь о новом браке, в который должен был вступить ради интересов династии, а Барбаре мысль о том, что Август будет принадлежать еще кому-то, казалась невыносимой. Впервые она почувствовала, как изменилась, куда делось ее легкомыслие, кокетство. И когда Миколай Черный стал пугать ее тем, что она потеряет короля, если будет такой уступчивой, покорной, она спросила, как ей быть, что делать, чтобы удержать его?
— Заставить жениться, — услышала она совет брата. Замысел этот показался ей невыполнимым, слишком
дерзким, чересчур трудным для нее, не привыкшей к интригам и хитростям, и она не решалась поговорить об этом с Августом. Но Черный сказал, что уже столковался с Рыжим и что они еще до праздника Купалы заставят короля сделать выбор, кто ему дороже: чужая герцогиня или вдова литовского воеводы.
— Пусть выбирает. Хватит ему с Тарло рассуждать о красоте Альбрехтовой доченьки и зачитываться письмами королевы, которая француженок до небес превозносит. Вы покрасивей их будете, а мужа все нет, потому что такой знатный кавалер всех женихов отпугивает. Скоро уже четыре года, как вдовеете.
— Так что же мне делать?
— Во всем братьев слушаться. А мы запрем вас во дворце и до конца июня не будем спускать глаз. Пусть Август даст слово, что перестанет со вдовой воеводы встречаться, людей смущать, Радзивиллов позорить. Слава всевышнему, в его жилах кровь, а не водица. Быстро соскучится, жить не сможет без красоты вашей, без вашего перед ним преклонения. А не соскучится — значит, ваша вина и ваша слабость. Мы с братом даем вам время до июня дня двадцать четвертого. Ночь на Купалу еще ваша. И ваша забота — так приворожить своего милого, чтобы сделался он ненасытным и без вас время тянулось бы для него бесконечно долго, чтобы не
занимали его ни охота, ни книги, чтобы он губы себе кусал, с тоской на ваш замок поглядывая.
— А потайной ход? — спросила она шепотом.
— Между вашим дворцом и его? О нем только ему да нам ведомо. Посмотрим, выдержит ли он искушение. Может без вас жить или не сумеет — пусть сам решит. А для вас, наверное, не новость — чужое сердце испытывать...
Она испугалась, побледнела.
— Чужое, но не его! —крикнула она. — Оно мое, я больше всего на свете хочу, чтобы оно моим осталось.
— Тогда положитесь на нас. Что хотите делайте — влейте ему приворотного зелья в питье, но только не позже той июньской ночи. А потом будете только тосковать да вздыхать... Ничего другого вам не останется...
В тот же самый день, когда гонец привез на Вавель столь давно ожидаемый королевой отчет пана Глебовича, король Сигизмунд сидел в глубоком кресле, вытянув прикрытые меховыми шкурами ноги, и рассеянно слушал рапорт великого канцлера коронного. Наконец — видно, ему это все наскучило — он отодвинул в сторону поданные Мацеёвским бумаги и сказал:
— Нет. На сегодня хватит. Это я читать должен, а у меня и без того глаза болят. Завтра... А сейчас... может, перекинемся в карты?
— Если такова воля вашего величества...
— Не воля... Желанье. Станьчик! Столик для карт. Живо!
— Кого позвать еще? — спросил шут.
— Никого! Никого! Я рад, что здесь только ты да доспехи предков. Их кольчуга, их латы, правда, пустые. Для встречи с духами время еще придет.
— Но вы, ваше величество, слава богу, выглядите отменно... — запротестовал Мацеёвский.
— Ныне уже год сорок седьмой. Завтра мне стукнет восемьдесят годков. Восемьдесят! Если бы скостить так лет двадцать. Или хотя бы десять... Станьчик! Бери табурет, садись. Сыграешь с нами.
Наконец оба уселись, и Мацеёвский раздал карты. Через минуту монарх глянул на Станьчика и предупредил:
— Чур, не плутовать. Играй честно!
— Я? — оскорбился шут. — В карты я играю всегда честно. Гм...
— Гм... — задумался над очередным ходом и канцлер.
— Хватит вам думать да выбирать карты, — сказал вдруг король. — Я уже выиграл.
— Как же это, ваше величество? Так быстро?
— Три короля у меня. Гляди.
— То ли в глазах у меня темно, то ли ослеп я, — сказал Станьчик, наклоняясь ближе. — Я вижу только двух. Где же третий?
— Третий — я сам. Что, не видишь? — рассмеялся Сигиз-мунд.
Но шут решил, что не все потеряно.
— А? Коли так, то выиграл я. У меня дамы. Королевы. И все четыре.
— Все? Быть того не может! — не поверил Сигизмунд. — А ну покажи?!
Станьчик выложил на стол карты, трех дам, и заявил торжествующе:
— Вот они!
— Три. А где же четвертая? — возмутился король. Станьчик радостно хихикнул.
— Я всегда ношу ее на сердце.
Он вынул из-под епанчи и положил рядом с картами картонку с накленным на ней гербом Боны. Канцлер возмутился.
— Нужно играть честно! А это фокус, и притом глупый. Дракон — не королева.
Сигизмунд молчал, но и ему было любопытно, что же ответит шут.
— А младенец у дракона в зубах? — спросил шут. — Это не принц, а принцесса в женских одеждах. Значит, как пить дать, будущая королева.
Он взглянул на отворившиеся двери и добавил:
— А впрочем, кто знает, может, это правящая нами ныне государыня?
Вошедшая королева недовольно взглянула на Станьчика.
— Невероятно! Куда бы я ни вошла, всегда говорят обо мне. В чем дело?
Но шут уже успел спрятать картонку с изображением дракона и сказал с нарочитым смирением:
— Выигрышем похвастаться хотел, потому как в моих руках была королева.
Король вдруг нахмурился.
— Забирай карты! Довольно забав и проделок!
— Вижу, что ваше королевское величество нынче чувствует себя лучше, — начала Бона, когда шут выбежал из покоев. — Ну что же, я весьма рада, потому что пришла с жалобой.
— Трудно поверить! Вы и жалоба? — удивился король. — Не можете рассудить сами? Покарать виновных? Ну что же, я весь внимание. Кто провинился?
— Глебович, — отвечала она голосом, предвещавшим бурю.
— Глебович? — удивился также и канцлер.
— Он должен был присылать донесения обо всем, что творится в Вильне. А он хитрит, оправдать хочет...
— Кого же? — спросил король.
— Как это — кого? Августа. Я думала, он погружен в траур. Угнетен...
— Ох! — только и вздохнул Сигизмунд.
— Виленский воевода пишет, что сразу же после похорон Август поехал смотреть королевские табуны. Да еще с Рад-зивиллом Черным. Это теперь его наставник.
— В чем же тут вина Глебовича? — допытывался король.
— Уже второй раз слишком поздно шлет гонцов. Первый раз это было, когда та§пш сшх осыпал СВОИМИ МИЛОСТЯМИ В Литве Радзивилла Черного, и теперь тоже о табунах сообщает, а в том, что Фрич, вернувшись из заграничных вояжей, тотчас в Вильну поехал, умалчивает. Фрич помогает собирать Августу старые издания, а также еретические книги.
Король вздохнул, развел руками.
— Что же... Август изменился. И ему прибавилось лет. А Моджевский недолго там пробудет, натешится вволю и уедет. Я читал его трактат "О наказании за мужеубийство". Рассуждения весьма толковые. Следует его ввести в королевскую канцелярию.
— Сделать секретарем? — спросил Мацеёвский.
— Хотя бы и так. Пусть будет еще один государственный муж, который, как и Кшицкий, отлично пером владеет.
— Но Глебовича наказать следует! — настаивала на своем королева.
— Август близко, я далеко, — отвечал Сигизмунд. — Глебович вовсе не глуп и поручение выполняет.
— Как? А я ничего об этом не знаю? — возмутилась Бона. — Поручение? Какое же?
— Выяснить намерения Августа. И почаще напоминать ему о новой супруге, о дочери Альбрехта — Анне Софии.
— Об этой пруссачке? Не о французской принцессе? Невероятно! Сейчас, когда можно заключить крепкий союз с Францией? Именно сейчас?
— Такой брак может быть выгоден нашей династии. У Альбрехта нет сыновей, и со временем Пруссия может войти в Корону. Как Мазовия.
— Всегда и повсюду на первом месте Альбрехт! Еретик! — вспылила Бона.
— Но именно этим он и не нравится католикам — Габсбургам. А коли так, должен прийтись вам по вкусу.
— Вы хорошо знаете, я не терплю ни тех, ни других. О боже! Опять молодой королевой станет немка?
— Она дочь нашего вассала, моего племянника. Мне этого довольно.
— Сжальтесь, государь! — уже молила Бона.
— А теперь я скажу — Ъа1а! Устал я. Позовите слуг. Хочу, чтобы меня отнесли.
— Куда? - спросил Мацеёвский.
— Нынче день такой солнечный, что в покоях усидеть трудно. Хотел бы еще раз, пока в силах, взглянуть на галереи, внутренний дворик, на возведенное заново крыло замка. Навесь Вавель...
Уже через минуту прибежавшие на зов слуги подхватили монарха вместе с укрепленным на ношах креслом, заменявшим паланкин. Во главе шествия слуги несли короля, рядом с ним поспешала Бона, перед ними, чуть прихрамывая, бежал неотлучный Станьчик. Канцлер вместе с придворными замыкал шествие. Так они обошли почти все галереи. Потом, по данному королем знаку, вдруг остановились. Король долго смотрел вниз, на каменные арки внутреннего дворика.
— Если бы зазвонил "Сигизмунд", - сказал король, — я бы вспомнил молодые мои, бесценные годы...
— Государь! — отвечал канцлер. — Колокол этот возвестил и вечно вещать будет, что "Он под стать делам своего короля".
Наступило долгое молчание, наконец король спросил:
— Вы полагаете, все это уцелеет? Этот замок? Этот колокол? Если бы так было. Сколько пушек мне пришлось отвоевать у крестоносцев, у Москвы, а потом переплавить, чтоб он так гудел! Боже мой! Победоносные походы! Боевые трубы! Знамена противника у моих ног... Присяга на верность, у нас, на Рыночной площади... Как будто это было лишь вчера. Трудно поверить! Я и сегодня думаю и чувствую как тогда, а мне восемьдесят лет. Уже восемьдесят...
Недели две спустя, первого августа, королева собрала на совет самых преданных ей вельмож. Приехал из Вильны воевода Глебович, явились Вольский и Кмита. Бона начала свою речь с того, что вспомнила недавно умершего незабвенной памяти Гамрата, которого, увы, теперь среди них не было, после чего сказала, что хотела бы поговорить со своими верными помощниками о сыне своем, о том, какую жену ему лучше выбрать. Этим она никого не удивила, а Кмита даже сказал с легкой насмешкой:
— Не поздно ли совет держать, ведь всем известно, что
его величество король мечтает получить в невестки дочь герцога Альбрехта.
— Всем известно? — повторила Бона недовольно. — Вот вам плоды сенаторского правления. Король без согласия Совета и шагу не сделает...
— А может, не хочет? — спросил Кмита.
— Не имеет значения. Советчиков у короля, разумеется, хватает, но зато и слухи идут повсюду. А еще хуже — господа эти шлют к чужим дворам письма. И вот извольте видеть — государственные тайны разглашены, все до одной! О боже! Когда наконец найдется такой правитель, который будет все решать сам! Сам! Когда?
— Я полагаю, — отозвался Глебович, — что такой правитель найдется. И в скором времени. Но прежде, чем я скажу свое слово, осмелюсь спросить: государыня будет возражать против невесты, предложенной его величеством?
— Я предложу другую, и она будет ничуть не хуже. Пусть Август выбирает между Анной Софьей и дочерью Франции. Обе красивые. И обе — здоровые.
— Государыня, вы говорите о них, как о племенных кобылах, — пробормотал Кмита.
— Что же!.. Их предназначение — рожать, — отвечала она. — Служить процветанию династии.
— Государыня... Коли так, я, как воевода виленский, должен предупредить вас: молодой король занят другой.
— Знаю. Все это пустяки! Подумаешь, сестра Радзивил-лов. Пусть тешится, пока не снял траура.
— И я так думал, — продолжал свое Глебович. — Но великий князь Литовский не таков, как его отец. Готов во всем противоречить, скрытен в мыслях и поступках. Совсем недавно, уже после похорон супруги, велел соединить Нижний замок с дворцом Радзивиллов потайным ходом.
— Ходом? Потайным? — удивленно переспросила королева.
— А почему бы ему и не побаловаться? — сказал Кмита. — Слышал я, что эта Барбара — блудница. Люди болтают, что старшая сестра ее, хоть еще в девицах ходит, уже троих детей родила. Мать у них тоже не святая... Яблоко от яблони недалеко падает.
— А Барбара — какова она? Коварна ли? Изменяла Гаштольду? — допытывалась Бона.
— Говорят, изменяла, — подтвердил Глебович. — Что же, нравы у нас на Литве весьма свободные. Еще лет пятнадцать назад его величество принял закон, карающий развратниц и развратников, которые "жен прочь отгоняют и, не венчаясь, детей заводят". Досталось и тем на Жмуди, что и по сей день
вместо бога единого почитают дубы, ручьи, ужей, Перуна-громовержца и в день поминовения усопших на могилах пиршества устраивают. Литва, государыня, — это не Корона.
— Так ли или этак, говорят, что обольстительница алчна и ненасытна в любви и что после смерти воеводы любовников у нее было без счета, — продолжал свое Кмита.
— Правда ли это? — обратилась королева к Глебовичу.
— Мне сдается, что число преувеличено непомерно — она слишком молода. Но кто знает, где правда, где ложь? Короля она опутала своим любовным искусством, опутала — это верно. Ни о каком новом браке он и говорить не желает — это тоже истинная правда. Только ее любить хочет.
— Ужас! И вы только теперь об этом говорите? В письмах писали про табуны, которыми восхищается молодой король, а про эту кобылку ничего? Ни слова? О боже! Стараюсь сдержаться, но терпение мое на исходе. А вы спокойно взирали на эти гнусности, на проделки этой язычницы-колдуньи и чего-то ждали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63