— Воистину, какое великодушие. Я забыл, что еще в отрочестве слышал от вас совет: "Будь осторожен и холоден. Игра в чувство украшает короля куда больше, чем способность к чувству". Да, это ваши слова, я их запомнил! Вы, кроме власти, никогда, никого и ничего не любили.
— А ты хотел бы, чтобы мать твоя была потаскухой? — вспыхнула она. — Тогда бы лучше поняла твою девку?
Король резко встал, опрокинув кресло.
— Я приехал сюда не затем, чтобы выслушивать оскорбления! — сказал гневно.—Вы и так делаете все, чтобы я, ваш сын, в глазах подданных наших выглядел смешным, жалким ничтожеством!
Бона испугалась, что он, обидевшись, отвернется от нее, уйдет.
— Вепе. Я больше не скажу ни слова, — обещала она. —
Забудем гнев и обиды... Санта Мадонна! Помнишь ли ты те годы, когда...
— Нет, — прервал он. — Не помню и не хочу помнить. Я жил как во сне, отстраненный от дел государства, прячась в вашей тени. Довольно! С этим пора покончить!
— С этим можно было бы покончить, — возразила она ему резче, нежели намеревалась, — если бы ты был способен взлететь, взлететь высоко. Да. Был бы готов для великих свершений, которых ждут от тебя все. И я, я тоже! Ведь даже в этом бунте, в этой борьбе против всей Речи Посполитой, на которую ты поднялся, есть мужество, есть вызов и смелость, достойная кондотьеров, кровь которых течет в твоих жилах. Моя кровь! Только бог ты мой! Сигизмунд! Опомнись! За что ты хочешь бороться? Чего ты хочешь? Запятнать величие короны? Уладить свои альковные интрижки? Пусть будет так! Люби ее. Я никогда не запрещала тебе любить. Одну, другую. Она будет одной из многих...
— Она будет единственной. Первой. И коль скоро вы так хлопочете о процветании династии, родит сына, законного наследника престола. Он будет сыном польской королевы.
Теперь Бона сжала руку в кулак.
— Нет уж, когда-нибудь потом. Когда я ею не буду! — сказала она.
— Не могу и не хочу ждать! — воскликнул он гневно. Она испугалась, увидев, что Август идет к дверям.
— Сигизмунд, не уходи! Побудь еще немного. Зачем расставаться в ссоре? Лучше вместе подумаем обо всем еще раз, и ты скажешь мне... Скажешь, что ты решил.
— И в чем уступил вам? — с горестной иронией произнес он. — Конечно, я, а не вы? Весьма сожалею, но мне пора.
— Я так мечтала... Надеялась... — Бона тоже встала и подошла к сыну. — Ты молчишь? Ну давай хотя бы поднимем бокалы за наше будущее примирение. Ведь когда-то оно наступит. Сегодня, я вижу Пока нет! Но, быть может, завтра, после того как соберется сейм?
Она взяла со стола два наполненных кубка и один из них с улыбкой протянула Августу, но он, казавшийся теперь бесстрастным, чопорно-неподвижным, не взял его у нее из рук.
— Простите, государыня, но я пить не буду, — сказал он.
— Это дивный напиток, — настаивала Бона.
— Из италийского винограда.
Она глядела удивленно на его заложенные за спину руки и вдруг поняла.
— А... Стало быть, и ты? И ты? — шептала она.
— Я? О чем вы? — спросил он, внимательно глядя на нее.
— Ты думаешь... боишься, что вино... отравлено? Не спуская с нее глаз, Август сухо ответил:
— Милостивая госпожа, это ваша догадка, не моя-Склонившись в поклоне и не добавив больше ни слова,
он неожиданно вышел из покоев.
Минуту Бона стояла неподвижно, но, услышав, как хлопнула входная дверь, закрыла глаза и прошептала:
— Это конец... Конец...
И швырнула оба кубка оземь. Послышался звон разбитого хрусталя, красное вино залило старинный бесценный ковер.
Это и в самом деле был конец — конец всему: вере, любви, надежде.. .
Пользуясь отсутствием короля, оба Радзивилла, Рыжий и Черный, явились к Барбаре, в ее покои в Корчинском замке. Оба были недовольны ходившими в Петрокове слухами и пришли затем, чтобы сделать сестре внушение, заставить подчиниться.
— Милостивая госпожа! — начал Черный. — Доколе нам терпеть бездействие и попустительство...
— Бездействие? Ума не приложу — о чем вы?
— О вас. О том, что пора поспешить с коронацией, — уже резко продолжил Черный. — Что сделал он для вас в знак доказательства своей любви?
— А если мне, кроме любви моего господина, ничего более и не надобно? — ответила она спокойно.
— Неужто? — вознегодовал Рыжий. — Мерзкие пасквили для вас ничего не значат? Вам по душе, что вас, Барбару Радзивилл, сестру нашу, обзывают шлюхой?
— Что Ожеховский, — вступил снова в разговор Черный, — речь сочинил под названием "Бе оЬзсиго Ке§18 тахп-тото". А пан Рей из Нагловиц пишет про короля, что он-де "недостойное ваше тело" спешит жемчугами украсить. Как там дальше, брат?
Сей орел дерзновенный Знать ничего не желает, В гусыню свою вцепился
— Да так и не отпускает...—продекламировал брат и добавил: —Рей осуждает короля, но обзывает он вас. Вас!
— Боже, в какую трясину я попала! — проговорила Барбара брезгливо, с отвращением.
— Вы увязли в ней по своей воле,—не унимался Черный, — один раз король вытащил вас из нее — разумеется, с нашей помощью... Отчего же вы ничего не хотите сделать теперь, чтобы ускорить?..
— А ежели он хочет увериться, что я люблю его не за порфиру, не за блеск короны?
Рыжий, хоть по-своему и был привязан к сестре и оберегал ее, разъярился:
— Что за бредни! Король — человек, в нем бушуют страсти, горячая южная кровь. Без приманок —ваших губ сладких да объятий — обойтись не может. Но не забудьте, он внук герцогов италийских, а в гербе у него — дракон. Ваши чары любовные да игры приесться могут, а тогда о новом браке помышлять начнет.
— Для блага династии. Ради процветания Речи Посполитой, — добавил Черный.
— Сжальтесь, не пугайте! —молила Барбара. —И без того страшно. Невмоготу... Думала, смогу порадовать его вестью о будущем наследнике...
— Что я слышу? — воскликнул Черный.
А Рыжий даже покраснел от радости и придвинулся к Барбаре.
— Помилуй бог! Такая новость накануне сейма — да ей цены нет!
Она покачала головой.
— Увы!.. Нынче ночью... Женщины еле-еле заговорили кровь... Потому-то я сегодня едва живая. А вы...
— Черт побери!—обозлился Черный. — Если яблоня не плодоносит, ее срубают... впрочем, тут совет нужен. Ведь это не впервые... И в Вильне такое было, и в замке, в Дубинках, а теперь здесь, накануне сейма, на радость горлопанам. Того и гляди ведьма итальянская обо всем проведает, тогда жди беды! Баба, которая скидывает, а то и вовсе бесплодна, никому не нужна. Ах, чтоб вас! Чего ждете? Мало на Литве травниц опытных, которые женщинам бесплодным помочь могут? Знают корни целебные, любую порчу снимают.
— Сегодня же, немедля, пошлю гонца за травницами, знахарками... — заверил Рыжий. — Но пока они излечат, зевать нельзя. Король о причине нынешнего недомогания вашего знает?
— Нет еще.
— Это не ответ, - рассердился Черный. - У него не должно быть и тени подозрения. Помните, он говорил, какое отвращение чувствует к недужной супруге своей? Елизавете?
— Как не помнить, — сказала она робко.
— Вы должны теперь, без отлагательств, просить, требовать торжественного въезда на Вавель, — настаивал Черный. —
Не упустите время. Подумайте, сколь приятственны для Радзивиллов были бы слова: "Ваше королевское величество".
— О да, — согласилась она, — за все унижения...
— Ну что же, сестра, тогда стойте на своем, не уступайте. Когда мы еще возвысимся, коли не сейчас?..
— А если?.. Если я ни о чем его просить не буду? — прошептала она совсем тихо.
— Тогда всему конец! — воскликнул Рыжий.—Мы, как побитые собаки, с позором великим в Литву вернемся! То-то чернь возрадуется.
— Тише говорите, идет кто-то.
На пороге и в самом деле появился придворный и, низко склонившись, сказал:
— Милостивая госпожа, дурные вести. На сейме негодование великое.
Радзивилл Черный нахмурил брови:
— Что это значит?
— Его величество наказали не отходить от вас, милостивая госпожа, ни на шаг, - докладывал придворный. — В Петрокове на городских стенах и тут, в Корчине, порасклеены новые листки и пасквили. Его величество полагают, что не следует их срывать и зевак, собравшихся перед замком, разгонять не следует.
— А что же он советует? — спросил Рыжий.
— Ждать. Его величество скорее от престола отрекутся, чем от супруги. Так велели сказать.
Придворный поклонился и вышел, а Рыжий повторил со страхом:
— От престола? От королевской короны? Только этого ко всем нашим бедам не хватало! То-то вся Литва потешаться будет, что Барбара Радзивилл недостойна короны! Мужа заполучила, но только он в ее объятьях королевское величие свое потерял, стал вроде воеводы Гаштольда. Был королем, а теперь кто? Никто! Сигизмунд Ягеллон. И только.
— Замолчи, брат! — одернул его Черный. — Тут крики не помогут. Если он отречется от короны, то на Литве все равно великим князем останется. А кого тогда выберут королем? То-то и оно... Нет, нет! Такого допустить нельзя! Обещайте, сестра, отговорить короля от такого шага! Христом-богом молю! Судьба наша в ваших руках. Что же вы молчите?! Ответствуйте!
Барбара отвечала, но не совсем так, как братьям бы хотелось:
— Никогда не дам согласия на то, чтобы господин мой меня одну в Литву отослал, изгнав из души и сердца.
— Слава богу! Наконец-то! — вздохнул Рыжий, но Черный не успокоился.
— Этого мало! Это почти ничего! Нам нужна еще и корона. Только тогда сын ваш будет государем Польши и Литвы. Неужто не понимаете? Без этого он никто! Никто!
Барбара вздохнула, побледнев еще больше.
— О боже... Все это тяжко и для ума моего недоступно. Слишком тяжко... Делайте что хотите. А я знать более ничего не хочу. Ничего не знаю, не знаю, не знаю...
Сейм собрался в нижней зале Петроковского замка. Вдоль стен, обшитых деревом, стояли красные кресла с подлокотниками для сенаторов. В глубине, на возвышении под балдахином, на королевском троне восседал Сигизмунд Август. Среди сенаторов было много именитых людей — примас Миколай Дзежговский, гетман Тарновский, канцлер епископ Мацеёвский, краковский воевода Кмита, познанский каште-лян Гурка. Почти все они, а также сенаторы Зборовский, Тенчинский и Лещинский, — все, кроме канцлера Мацеёвского и гетмана Тарновского, высказались против брака короля с Барбарой Радзивилл. Август слушал их речи молча, с каменным лицом А еще ему было известно, что в боковой зале, за широкими дверьми, дожидаются решения послы, и чувствовал, что попал в засаду, это ощущение не давало ему покоя. А тем временем каштелян Гурка вещал громовым голосом, почти угрожая:
— В конце речи своей напоминаю, что брак королевский заключен вопреки законам и обычаям — без согласия нашего. Коль скоро сам король законы нарушает, как устоять нашей Речи Посполитой?
Наступило долгое молчание, которое нарушил примас.
— О грехе, который совершил король, я слышу уже час, а то и больше, — сказал он. — Но вина перед почтенными сенаторами нашими не есть еще грех перед господом богом, который в лице священнослужителя божьего сей союз перед алтарем благословил. А то, что скрепил господь, человеку разрушать не пристало. Я могу лишь волей своею, волей архиепископа и примаса, грех сей на себя взять, пусть падет он на мою голову, головы всех духовных особ и людей праведной веры. А коли разделим мы его на всех, он и на государя, владыку нашего, меньшей тяжестью ляжет и не будет омрачать всю нашу Речь Посполитую.
Услышав эти слова, Гурка снова вскочил с места.
— На это я ответить должен, — сказал он уже более резко, — что королю нашему не пристало валить вину собственную на свой народ, да и нам неуместно повторять речей Пилата, молвившего такие слова: "Грех сей падет на вас к сыновей ваших"! Брак королевский пагубен не только тем, что заключен тайно. А и тем еще, что он неравный. Зло великое также в том, что Литва и вельможи литовские возвысятся непомерно!
Тут поднялся маршал Кмита, поддержав речи познанского каштеляна:
— Уже и сейчас кричат, что мы на Литву давим непомерно, и лишь королевская особа достойна того, чтобы объединить Литву с Короной. В благословенные времена великого Ягел-ло вельможи малопольские задумали объединить два этих государства, дабы создать великую и единую Речь Посполи-тую! Ныне брак короля этим замыслам помеха. А тут новые князьки, титулы с благодарностью от Габсбургов принявши, истинных князей попирают, людей благородного рода, которые признаны были Пястами. Мало этого... Поддержку короля почуяв, еще и грозят. И кому же? Нам, верным слугам Речи Посполитой, нам, сенаторам!
Он сел, ему возразил гетман Тарновский:
— Высокий совет, как я вижу, жаждет жертв. Хочет, чтобы король нарушил обеты, которые дал любимой женщине в костеле, перед алтарем божьим. Но мне, старому солдату, не по душе такие речи. Коли всякое насилие вам противно, зачем же вы хотите употребить силу, дабы заставить короля отказаться от брачных обетов, обмануть женщину? Не хотите, чтобы она была вашей королевой?
— Нет! Нет! Не хотим! Не позволим! — закричали сенаторы хором.
— Тогда пусть остается при государе нашем некоронованной супругой...
Услышав это, маршал Кмита пришел в негодование и с яростью закричал:
— Опомнитесь! Чего вы добиваетесь! Чтобы никакой надежды на продолжение династии не осталось? Ведь и у старого короля были от пани Катажины дети, но однако никто из князей литовских не считал Яна престолонаследником. Он умер в сане епископа и всегда был лицом духовным. Быть может, Барбара Радзивилл тоже хочет приумножить число слуг божьих? И смех и грех, ей-богу! Но эта литвинка, а быть может, братья ее, кто ведает, куда большего желают, хотят, чтобы сын ее, от брака с королем нашим рожденный, на Литве царствовал, унаследовал литовский престол. Сын Барбары, а не другой, более достойной избранницы, дочери королевского рода, которая как алмаз засверкала бы в короне Речи Посполитой. Пусть почтеннейший гетман нам зубы не заговаривает! Сколько тут среди нас доблестных мужей, воевод и каштелянов — все мы видим отлично. И на то, что вокруг творится, глядим со вниманием, все, слава богу, замечаем, зоркости не теряя.
Снова заговорил каштелян Анджей Гурка.
— Коль скоро почтеннейшие сенаторы великопольские и малопольские на сей раз в мыслях своих единодушны и никто из них не признает сего брака, я, с позволения его величества, хотел бы дать слово выборным людям из шляхетского сословия. Пусть войдут сюда и скажут, что они думают о браке его величества со вдовой Гаштольда. Великий коронный маршал, — обратился он к Петру Кмите, — вы забываете о своих обязанностях.
В зале наступила тишина, это был уже последний довод. Кмита встал и приблизился к королю. Король недовольно поморщился, но кивнул головой в знак согласия. Он сидел, стиснув руки, с надменно поджатыми губами. Маршал вышел на середину зала и трижды ударил жезлом об пол. Через мгновение боковые двери отворились и вошли шляхтичи во главе с судьей из Пшемысля Петром Боратынским и Люпой Подлодовским. Сразу стало шумно и тесно, люди едва могли разместиться. Кмита утихомирил собравшихся еще одним ударом маршальского жезла и объявил:
— Всемилостивый господин наш всех сенаторов выслушал. Кто сейчас от имени шляхты выступить хочет?
Петр Боратынский, красивый, величественный, выступил вперед и сказал:
— Я. Но не потому, что хочу, а скорее потому, что должен, потому что король наш Сигизмунд Старый учил меня говорить "да" или "нет" по чести и совести, ими руководствуясь. Учил меня также одолевать самого себя и подавлять те страсти, которые надеждам, желаниям и воле всей нации противны. Я спрашиваю: что бы сказал он теперь, увидев, что ты, государь, вступил в тайный брак со своею подданной? Что воскликнул бы он, видя, как сын его обижает сенат, советами и волеизъявлением нижней палаты пренебрегая? Государь! Не начинай правления своего с попрания прав и извечных свобод наших! Свободе Королевства нашего великий урон был бы нанесен, если бы ты величием своим королевским поступился, а подданным жестокую обиду нанес. Пускай же отныне и во все времена имя твое, государь, прославится тем, что ты ради отчизны и подданных своих от всех наслаждений, удовольствий и слабостей человеческих отказался. А победа сия куда больше значит, чем если бы ты все австрийские,
татарские и московские земли побил и в честь викторий этих велел в великий колокол звонить. Боже милосердный! Не может быть такого, чтобы господин наш, наш король не хотел бы жить с подданными своими в любви и согласии... Он вдруг опустился на колени, вслед за ним преклонили колени и все другие послы. В зале наступила мертвая тишина, слышно было каждое слово Боратынского.
— Поэтому просим тебя, государь наш, со всем смирением и покорностью, ради бога, который позволил отечеству нашему из малого столь великим и славным сделаться: откажись от деяний своих, не называй браком того, что им быть не может, не унижай Речи Посполитой, а нас, слуг своих, не вини в том, что пришлось нам ныне выступить в защиту Короны Польской, дома Ягеллонов, благополучия и доброго имени всех нас, с тобою вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63