У крыльца в голос заплакал меньший мальчуган. Анисим, пошатнувшись, повернулся и пошел к крыльцу. Встал против старика; даже на расстоянии мне было видно, как подрагивает у него спина.
— Жид? — спросил Анисим.
— Ни. Який я жид? Сами бачите...
— Православный?
— Верую...
— «Ве-рую»! — передразнил Анисим.— А знаешь ли ты, собачья кровь, мой приказ, что ни один православный не должен давать приюта жидам и коммунистам?
— Та вон самы...
— Самы-ы! А ты где был? — Широко размахнувшись, Анисим хлестнул плеткой наискось по лицу старика, и на бескровном лице того вспыхнула огненная полоса.
Старик не крикнул, а только как-то жалобно, как котенок, пискнул и стал медленно оседать к земле.
Анисим вернулся к нам, прошел вдоль строя, хмуро вглядываясь в лица. Все внутри у меня сжалось: узнает, не узнает? На несколько секунд его взгляд задержался на моем лице, но он равнодушно отвел глаза — видимо, я был совсем не похож на того мальчонку, который когда-то покупал в магазине Кичигина соль и хлеб.
— Почем продаете, гады, родную землю? — спросил Анисим, и у него скривилось.
Никто не ответил.
— Молчите? А ну, кто жиды и коммунисты — выходи вперед.
Строй стоял неподвижно.
— Если добровольно,— продолжал Анисим,— остальных оставлю жить.— Он взмахнул рукой, и на двух пальцах у него, на среднем и безымянном, ярко блеснули массивные золотые кольца.
Что-то дрогнуло у меня в сердце, словно какая-то сила подняла меня, до того захотелось мне сделать этот последний в жизни шаг — шагнуть и сказать в лицо этой сволочи, что я — коммунист, хотя коммунистом тогда я еще не был. Но я не сделал этого шага, ноги в коленях дрожали так, что я мог упасть.
Строй стоял неподвижно. Тогда Анисим ткнул плеткой в грудь Косте.
— А ну, выйди.
Костя, побелев, вышел из строя.
— Ты, сосунок, кажется, самый молодой из этой шайки,— продолжал Анисим.— Неужели тебе жить неохота? А?
У Кости дрогнули и шевельнулись губы, но что он сказал, я не расслышал.
— Ну, показывай, показывай,— почти ласково понукал его Кичигин.— Кто? Покажешь кто — возьму с собой денщиком. Все что хочешь будет. А?
Костя молчал. Мне было видно, как дрожали у него спина и руки.
— Молчишь? — с угрозой спросил Кичигин.— Ну, как хочешь, дурак! Значит, с тебя и начнем!
Он махнул плеткой, и на Костю навалилось несколько человек. Но в это время Антантка, высоко подпрыгнув, с яростным визгом вцепилась в руку одному из тех, кто схватил Костю. Это было так неожиданно, что все растерялись. Кто-то ударил Антантку, кто-то пытался ее оторвать, но она с яростью кидалась то на одного, то на другого.
И только тут я увидел, что Анисим пьян. Он стоял и смотрел на собачонку с бессмысленной улыбкой, как будто ему доставляла радость ярость этого песика, как будто он видел или вспоминал что-то далекое, почти забытое, но дорогое ему. И когда один из его отряда, схватив Антантку, оттащил ее в сторону и, держа за горло, вытащил шашку, Анисим сердито крикнул:
— Петренок! А ну, отпусти!
И отошел, чуть покачиваясь, и сел на край колоды, из которой поили скот. Оттуда долго смотрел то на нас, то на Антантку, которая снова прижалась к ногам Кости.
— Гады вы все! — сказал наконец Анисим и встал.— Гады! — Мне казалось, что он вот-вот заплачет.— Скажите вашей собачонке спасибо: устал я вас вешать... Пусть вас сам батька казнит.
И через несколько минут нас, погоняя ударами плетей, попали по пустынной дороге, где наполненные дождевой водой колеи блестели, как убегающие вдаль рельсы.
31. НА ИСХОДЕ НОЧИ
Тупое отчаяние овладело мною. Я шагал позади Кости, с трудом переставляя ноги, не обращая внимания на лужи и колдобины, не чувствуя ударов, которыми нас изредка награждали конвоиры. Правда, они вскоре отстали от нас и занялись Антанткой, которая, повесив хвост, уныло плелась сзади. Казаки, нахлестывая коней, по очереди гонялись за собачонкой, стараясь зарубить ее шашками, несколько раз стреляли, но она ускользала и от шашек и от пуль, словно была заговорена. Отбежав в сторону, посидев там, она опять, поскуливая, бежала за нами.
А день действительно оказался хорошим, солнце поднималось над краем степи по-летнему горячее и яркое. Белели в стороне хаты деревень, и кое-где над крышами вился из труб соломенный дым — люди готовили себе еду. И, может быть, в избах мычали новорожденные телята и плакали дети. А мы шли мимо, и, наверное, у всех у нас была одна мысль: неужели это последний день жизни? Неужели завтра солнце взойдет без нас?
Конвоиров было двое, остальные бандиты вместе с Анисимом ускакали дальше. Конвоиры ехали позади, покуривая и посмеиваясь, ругая какого-то чертова Федька, который вчера разбил бутыль самогона.
Я шел и вспоминал жизнь, вспоминал свои мечты и надежды. Было до слез обидно, что именно сейчас, накануне полной победы революции, кончается — и кончается так бесславно — моя маленькая жизнь и что никто из тех, кто мне дорог, никогда ничего о моей смерти не узнает.
Иногда я украдкой посматривал по сторонам: нельзя ли бежать? Но поля расстилались кругом далеко открытые глазу, спрятаться нигде было нельзя — всякий побежавший был бы через пять минут мертв.
Часа через два мы пришли в село. По улицам скакали верховые, ходили солдаты. К палисадам у некоторых домов были привязаны оседланные кони, в окнах зеленели цветы с красными бутонами — не то бегонии, не то герани. Из-за цветов на нас выглядывали испуганные женские лица.
На площади возле кирпичной церквушки с узкими стрельчатыми окнами табором стояли тачанки. Два казака, смеясь и ругаясь, вели на веревке пеструю корову, она, чуя недоброе, упиралась, клоня к земле круторогую голову. Один из казаков колол ее шашкой в зад. Железная узорчатая дверь в церковь была распахнута, оттуда неслось похоронное пение.
Нас подогнали к большому амбару, рядом с ветряной мельницей. В амбар вела низенькая, похожая на тюремную дверь, на ней висел большой, как пудовая гиря, замок. У амбара, на старом мельничном жернове, сидел казак с серым равнодушным лицом и лузгал семечки, все вокруг было заплевано шелухой. Чуть в стороне лежали два трупа — один в обтрепанной, изгрызенной по подолу шинелишке, а другой просто в нательной серой, когда-то, наверное, белой рубахе, оба босые. Невдалеке сидела худая черная собака и глядела на нас голодными глазами.
Сторож отпер замок, и нас загнали в амбар. Здесь было темно, пахло прелым, лежалым зерном, паутиной и мышиным пометом. Мы падали, спотыкаясь на высоком пороге и толкая друг друга.
Дверь закрыли, стало совсем темно, только внизу, у самого порога, на избитом деревянном полу расплывалось небольшое пятно света. Он падал из кошачьего лаза, вырезанного в низу двери.
Я сел на пол, прижался спиной к бревенчатой стене. Ощупал стены и пол вокруг — рядом стояла широкая деревянная лопата и метла.
Тяжелое дыхание раздавалось в разных углах амбара, и, привыкнув к темноте, я разглядел несколько смутных фигур вдоль стен. Оказалось, что в амбаре до нас уже сидели люди.
— Откудова, ребята? — спросил кто-то шепелявым, старческим голосом из темноты.
Никому не хотелось говорить, и поэтому ответили не сразу:
— Из Каховки
— Красноармейцы, что ли?
— Да.
— Ну, значит, горькая будет ваша судьба. Теперь они вовсе озверели, лютуют — страсть... вешают и вашего и нашего брата по всем селам — по площадям. Для острастки, значит.
Это и мы знали.
— А вы, дедушка, откуда? — спросил Костя после нескольких минут тягостного молчания.
— Не больно я дедушка,— ответил, чуть помедлив, шепелявый голос.— Зубья вот вчера повышибли, и стал дедушка,— и, помолчав, добавил: — Здешние мы.
— Кто теперь здесь?
— Да сразу-то и не поймешь кто. Целую неделю какого-то батьки банда стоит. А теперь еще генерала Барбовича конники налетели.
Помолчали.
— А за что вам... зубы-то? — спросил я.
— Да ведь как сказать...— Шепелявый помолчал, и слышно было, как он облизнул губы.— У меня, видишь ты... нога.— Он постучал в темноте чем-то по полу, и я понял, что стучит он деревянной ногой.— За царя-батюшку оставил я ее, ногу-то, под самым, почитай, Пинском. Ну, с тех пор вроде отвоевался, подался в инвалиды. Так и жил... Конечно, будь я при ноге, и я бы их, живоглотов, под корень резал. А теперь...
Снаружи донесся монотонный, медленный звон похоронного колокола — видимо, тот, кого отпевали, отправился из церкви к последнему пристанищу.
— Кого хоронят? — спросил кто-то из наших.
— А вот его и хоронят, за которого нас с женой завтра на площади вешать станут.
Шепелявый опять вздохнул:
— Дело-то, видишь, какое... Жена моя, Ксюша, приглянулась одному ихнему полковнику, фамилии этой сволочи не знаю. Ну, увидел он ее, конечно, у колодца — и, значит, сразу к нам на постой. Как ты его не пустишь? Вот и стоит, значит. И вот усылает он меня: дескать, сходи-ка, мужик, в штаб, записку снеси. Ну, понес я. А он в это время — к ней. Вертаюсь я из поручения — быстренько так обернулся,— а он ее в сенцах ломает. Увидел меня, отпустил и говорит: «Ты што, хромая собака, под ногами путаешься? На мазарки тебе охота?» А я ему: «У меня, говорю, нога хромая, а у тебя, сволочь золото-погонная, душа хромая на все четыре копыта». Ну, он за пистолет и ко мне. А Ксюшка к печке кинулась, чугунок там у нее со щами кипел. Ну, она ему чугунок этот сзади на голову и надела. Завизжал он, чисто свинья. А тут я его под самый дых кулаком — кулак-то у меня трудный, кузнец я. Ну, и поплыл он к господу богу. А тут, как на грех, адъютант к нему...— Рассказчик вздохнул и сплюнул в темноте.— Ксюшку жалко, в тяжестях она, первеньким. У нас, видишь ли, детишек семь годов не было... И вот, понесла...
Опять помолчали, вслушиваясь в тягучий похоронный звон.
— Она здесь? — спросил я, пристальнее всматриваясь в полутьму.
— Нету. Ее в другой анбар заперли. Завтра, слышь, на площади встренетесь. Эх, выбраться бы!
Кузнец встал и, постукивая по полу деревяшкой, пошел вдоль стен, ощупывая бревна. Потом со вздохом вернулся и сел рядом со мной.
— Тяжко,— сказал он глухо.— В грудях все прямо вот как болит. Ты бы парень, рассказал чего... а?
А что я мог ему рассказать? Я сидел, забившись в угол, и с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит на улице. Мне казалось просто невозможным, что меня сегодня или завтра убьют. Откуда-то должно было прийти избавление.
Ночь мы с Костей провели без сна, лежа на полу, почти не разговаривая, подавленные тоской. В углу кто-то громким шепотом молился, без конца повторяя: «Пресвятая мати». Где-то неподалеку повизгивала Антантка.
Но никого из тех, кто сидел в амбаре, не убили. На исходе ночи на северной окраине села послышалась винтовочная и пулеметная стрельба, стремительный топот множества копыт. «Ура! Даешь!» Это пробивались на юг наши конные части. Белые в панике метнулись в стороны, не успев расправиться с нами. Правда, они все же подожгли амбар, и, если бы не могучие руки кузнеца, мы, вероятно, сгорели бы живьем. Просунув обе руки в кошачий лаз в нижней части двери, кузнец одним рывком выломал часть крайней доски, остальное не составило для него труда.
Выпрыгнув из амбара, припадая на деревянную ногу, он побежал в сторону, сложив рупором у рта ладони:
— Ксюша! Ксюша-а!
Мне показалось, что издали ему ответил стонущий женский крик.
Около двадцати беляков было взято в то утро в плен, и на рассвете, когда их вели по селу, я с ненавистью всматривался в их искаженные страхом лица. К сожалению, Анисима среди них не было.
32. РАНЫ... РАНЫ...
Ночь была холодная, темная. С запада тяжелыми леденящими волнами накатывался ветер, нес по земле снежную пыль. Словно мокрые, рваные тряпки, мотались над землей низкие лохматые тучи.
И в ту ночь мы с Костей были рядом. Мы все еще были живы, хотя многие из тех, кто вместе с нами ехал в теплушке, уже погибли — немало осталось на полях Украины наспех закопанных могил. При каждом отступлении на Каховский плацдарм в наш полк вливалось пополнение: туляки, ярославцы, питерцы, москвичи. Но часто мы не успевали даже познакомиться: очередное наступление кидало в бой и оказывалось, что товарищ погиб и даже тело его пришлось оставить врагу.
В ту ночь мы сидели четверо на дне окопа, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и вдруг из степи сквозь вой ветра пробился железный, нарастающий шум, как будто ползло огромное металлическое чудовище, скрежеща по земле кованым телом.
Вскочив, схватившись за оружие, мы ждали.
Голос Слепакова донесся откуда-то из темноты:
— Гранаты готовь! Танки!
Шум нарастал, земля гудела и дрожала, дрожь передавалась рукам и всему телу, глаза, напрягаясь до слез, всматривались в дымящуюся снегом тьму.
В глубине обороны, за нашими спинами, тяжело ухнуло орудие. С воем и визгом пролетели снаряды. На фоне взрыва я увидел черный силуэт идущего на наши окопы танка. Из его темной туши, как змеиные жала, высовывались острые языки огня.
Кто-то крикнул:
— Осподи! Зараз подавит усих!
Слепаков пробежал по краю окопа, прыгнул в него, и сквозь грохот выстрелов я услышал обрывки его брани.
Снаряд, ударивший в бруствер, заставил меня присесть, прижаться к промерзлой стене окопа. И когда через секунду я снова поднялся, танки, освещенные вспыхнувшим в полукилометре от нас прожектором, уже рвали колючую проволоку, уминая ее в землю, топча, волоча за собой.
Наша артиллерия открыла беглый огонь, между танками вздымались черные, опрокинутые конуса взрывов, вырванные из тьмы мгновенными вспышками пламени. Один танк, подбитый прямым попаданием, вздыбился и тяжело осел, зарылся железным носом в развороченную землю, другой провалился в яму, покрытую камышом,— она служила нам баней. Подожженный снарядом, загорелся за второй линией окопов сарай.
Костю ранили после того, как мы отступили за вторую линию. Снаряд упал рядом с ним, и сначала Антантка неестественно высоко подпрыгнула, перевернулась в воздухе и с глухим стуком упала, потом упал Костя.
Я бросился к нему, перевернул лицом вверх. Он был без сознания, из рукава на мои пальцы текла кровь.
— Костя! Костя!
Он не отзывался. Кровь текла и текла. Я попробовал поднять его и нести, но он был очень тяжел. Я снял шинель, бросил на землю и втащил на нее Костю. Взявшись за полу, я поволок шинель по обледенелой земле.
Шум боя стихал — видимо, атака захлебнулась. Сарай догорал. С каждой минутой становилось темнее, тени наползали из степи на освещенное прыгающим светом пространство.
Я уже выбился из сил, когда у самой околицы навстречу мне попались бегущие с окровавленными носилками санитары. И хотя Соня была одета в куцый белый полушубочек, которого я на ней никогда раньше не видел, и в заячью папаху, я ее сразу узнал.
— Соня!
Она остановилась, потом, разглядев меня, подбежала. Задыхаясь, крикнула:
— Он? Сережа?
— Нет.
— Господи, а я думала...
Она встала на колени возле Кости, ощупала его быстрыми, осторожными движениями. Я стоял, вытирая пот. Соня приподнялась, махнула рукой санитарам:
— Идите! Я останусь!
И тени санитаров, бежавших с ней, растаяли в темноте.
— Живой? — спросил я.
— Угу. Да помоги ты! Что стоишь, как мертвый! Соня расстегнула рубашку Кости, рвала зубами бинты.
— Ну вот, кое-как.— Облегченно вздохнула, встала.— Надо скорей. Понесем.— Она приподняла обвисающее тело, перехватила покрепче. Я взял Костю с другой стороны, и мы пошли.
И как раз в этот момент в холодной темноте за нами снова послышались танки. И снова начала бить артиллерия. Со стороны хутора Терны низко, бреющим полетом, пронесся вражеский аэроплан.
Устав, мы остановились.
— Что делать? — крикнула Соня.— Ах, дура какая, носилки услала. Умрет,— и снова, наклонившись над раненым, приподняла его.
Загорелся хутор Терны. Багровое пламя заплясало над ним, в небо полетели искры и огненные галки. Мы тащили Костю, останавливаясь и оглядываясь. Ноги его волочились по земле. А дребезг танков все нарастал, догоняя нас.
И через несколько секунд, оглянувшись, я увидел танк. Он шел прямо на нас, а немного в стороне, по дороге к днепровским переправам, мчались второй и третий.
Мы опустили Костю на землю и стояли как вкопанные. А танк шел, брызжа во все стороны огнем, ныряя в долинки и снова выныривая, и двумя веерами разлеталась у него из-под гусениц земля.
Танк шел на нас, перестав стрелять.
И это было так страшно, что до сих пор я иногда вижу это во сне, и у меня останавливается сердце.
— Беги! — крикнул я Соне и побежал сам.
Она кинулась в другую сторону, и, оглянувшись, я увидел, что танк повернул за ней. Она остановилась.
— Дура! Беги! — кричал я, хотя и понимал, что она не могла меня слышать.
Когда танк был уже в нескольких метрах от нее, она вдруг закричала,— закричала так, что я услышал этот острый, пронзительный крик сквозь шум боя. Я видел, как она схватилась обеими руками за живот и опустилась на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47