Публичная лекция Ц это лишь повод поговорить о моих героях и, зацепив ин
терес слушателя, пробудить в нем стремление узнать нечто новое. Для меня
важно еще, как эти два любимых моих персонажа, субъекты и объекты литерат
уры, приобретут некий объем, донельзя выхолощенный в сознании обывателя
их собственной в литературе ролью. Ведь прежде чем дать возможность изуч
ать писателя в школе, его обстругивают и прикрашивают до глянца гробовой
доски. Теперь попробуем чуть реставрировать первоначальные фигуры. Пов
од для этого, к счастью, есть.
Если продолжать подниматься выше по Steinweg, переходящей в Neustadt, то на пересечен
ии с другой улицей Renthof, спускающейся с противоположного берега уставленн
ого домами каменного ущелья, стоит очень нелепая, но трогательная бронзо
вая фигура Ц Der eherne Christian auf der Wasserscheide. Я абсолютно уверен, что нет ничего более хрупко
го и подверженного острому ножу времени, чем монумент герою, князю, царю, и
мператору и даже герою литературы. Литературные вкусы меняются, одни кня
зья захватывают владения других, восхваляемых при жизни царей, проклина
ют, империи распадаются. В знак особого садизма и памятуя об экономии сре
дств, люди очень любят ставить памятники одним царям на уже готовые пост
аменты царей прежних. И всё-таки есть тип героев, в советское время их наз
вали бы незаметные герои, поднять руку на которых, не решился бы никто. Мар
бург одного такого героя нашел. Это почтальон, невысокий даже плюгавеньк
ий Ц именно таким он и отлит в бронзе, Ц но, видимо, чрезвычайно ответств
енный и обаятельный человек, раз его почтили благодарным изображением. М
аленький Мук по имени Christian Werner, но без чалмы, а в пролетарской кепке и с сумкою
через плечо, десятки лет разносивший горожанам почту. Подумать только, е
сли бы он был хоть на двадцать лет старше, именно из его рук Пастернак мог
бы получать письма от отца и других своих, уже отчасти известных нам, корр
еспондентов. До некоторой степени это моя фантазия. Изображенный, как по
чтальон, этот самый Христиан Вернер, был всем в городе известным «носиль
щиком N 4». Вот, кстати, еще одно свидетельство того, как реальность переход
ит в миф.)
Во все времена письма, дневники, записки, мемуары стали инструментом кор
ректировки общественного мнения, которую сами пишущиё и предлагают. Эта
корректировка связана, как правило, с ролью самого пишущего. Он сводит сч
еты, разъясняет (и подправляет) собственные поступки, возвеличивает себя
. В письмах иногда проговаривается, в записках и дневниках почти всегда о
шибается. Современный писатель иногда пишет как бы два дневника: в насто
ящий вкрапливает дозу про любовь к вождям, режиму, социальным переменам
Ц это на тот случай, если власти сунут сюда нос. То же самое происходит и с
письмами: можно написать большому писателю, чтобы сохраниться в сносках
и примечаниях его собрания сочинений. Еще лучше, если писатель, в наше вре
мя сознающий, что для полноты филологической славы необходим корпус пис
ем, ответит. Сколько же, например, вынес на своей холке аккуратный и дотошн
ый в переписке Лев Толстой! Правда, были у него и помощники.
Возле этого небольшого памятника Ц Медный Христиан на водоразделе, Ц
с отполированными любопытствующими прикосновениями до блеска ботинка
ми и сумкой, вечно толпятся молодые немчики. Может быть, это модное в Марбу
рге место для свиданий? Вечерами у многих в руках бутылки, без которых мол
одежи любая вечеринка «не в набор». Пиво это? Фанта или кока-кола, или что-т
о более крепкое? Иногда пустые бутылки, словно на современном жертвенник
е, оставляются на бронзовой плите возле ног старого почтальона («носильщ
ика N 4»). Они толпятся, похожие на цыплят, со своим сленгом, феничками и прик
олами. Надо хорошо знать язык, чтобы понимать их поверхностную на первый
взгляд речь. О чем они говорят? Что потом проявляется в их электронных пис
ьмах? Наверное, во все века у людей есть два слоя поведения: внешний, с болт
овней и общими словечками, и другой, донный, где мысль течет основательно,
медленно и, может быть, стремится к корням, к вечному.
Пастернак, начиная с дороги в Марбург, написал тьму писем. Содержание их
Ц особый разговор, но проглядываются здесь две черты. Первая Ц удивите
льная страсть к словоизвержению, он пишет, казалось бы, обо всем подряд. И
как старый сюртук дорогого папочки, которым он на эту поездку снабдил сы
на, покоится на полке над юным путешественником; и как в Смоленске вагоны
обходят кобзари и еврейский кларнетист; как в Польше у станций выстраива
ются азры с мацными булками в руках и с неисчерпаемой скорбью в глазах. По
нятно? Он живописует и старый замок, и церковь Елизаветы, и свою комнату, г
де он поселился, и хозяйку с дочерью. И всё это не только информационно, ка
к положено писать родителям, но еще и с разными, как теперь бы сказали, худ
ожественными, высокого качества прибамбасами. Любой предмет при этой ин
вентаризации ему по плечу. Каждое явление выстраивается зримо и стереос
копично. Дорога, идущая от его дома, как бы вползает в университетскую ауд
иторию. Не слабо!
Во всем этом не только определенное излишество и щегольство, но и некото
рая растерянность. Вроде бы мальчик научился точнейшим образом распред
елять эпитеты и таким способом ставить подлежащее и сказуемое, что всё в
ыходило с обжигающей страстностью. Но к чему применить это, может быть сл
учайное, обретение или найденное мастерство Ц он еще не вполне знает. Эт
о как, говорят среди абитуриентов Литинститута: только дайте мне сюжет, я
тако-о-е напишу! Были ли эти письма к родным и знакомым сознательными шту
диями или просто удачными пассажами, на назначение которых мальчик в отц
овском сюртуке (шли бы пробы поэтические, что в данном случае понятнее и е
стественнее) обратил внимание в самом конце своего пребывания в Марбург
е? Оценил и сделал вывод: «Прощай, философия». Все денежные подсчеты, всё м
атериальное, выписанное уже не рукой поэта, а холодным пером молодого бу
хгалтера, Ц опустим. Любой поэт Ц это расчет, хотя бы в чередовании слог
ов. Здесь мы имеем дело еще со строгой, не терпящей бессмысленных трат спе
цифической семейной системой. Эти отношения тоже опустим.
Второе, что бросается в глаза,Ц тематическое пристрастие. Скорее, фикси
руя для себя, он в письмах к отцу, к другу, к сестре много, до навязчивости, р
азмышляет над выбором пути. Он пишет об этом больше, чем об Иде Высоцкой. О
н, словно землемер, боится ошибиться. Это место следовало бы отдать в лекц
ии цитатам, что не сложно, Ц профессора, даже отправившегося в большую пр
огулку по городу, чтобы промять тему, нельзя застать врасплох. Он как фоку
сник: раз Ц и из бокового кармана извлекаются карточки с цитатами! Остае
тся только крикнуть, как в цирке: вуаля! И, кстати, профессор, очень вовремя
вы остановились. Поднимите-ка голову, взгляните. На гранитной доске не са
мым демократическим, готическим, шрифтом выведено: здесь жил Вольф! Само
е время переключиться на Ломоносова. Но всё-таки сначала разберемся с ци
татами из бокового кармана. Естественно разрыв с Идой все это активизиро
вал .
Сестре 11 июля 1912 года. «Ты и понятия не имеешь, как я сбился со своего
пути. Но ты ошибаешься: это случилось сознательно и умышленно: я дума
л, что у «моего» нет права на существование».
Что такое «мое»? Это ясно из контекста. «Своим» Ц пусть простит тень поко
йного мое интеллигентское амикошонство Ц Б.Л. считал творчество, искусс
тво.
Другу, А. Штиху. 17 июля. Другая цитата и другой эпизод, который можно реставр
ировать без особого труда. «На пустой, полуденной улице, возле парикмахе
рской встречаю Когена. В день моего отсутствия пришло приглашение его по
сетить…Um ihren freundlichen Besuch bittet Ihr Proffesor Herm. Cohen. Я, конечно, извиняюсь. Длинный разговор. Между п
рочем расспросы, что я думаю делать…Россия, еврей, приложение труда, экст
ерном, юрист. Недоумение: «Отчего же мне не остаться в Германии и не сделат
ь философской карьеры (доцентуры) Ц раз у меня все данные на это?» И ему же
через два дня: Я видел этих женатых ученых… Они не падают в творчество. Это
скоты интеллектуализма».
Опять Штиху, уже 19 июля. «Я ничего не боюсь. Что я запылился и ослаб и что я ли
шен того единственного, что заменяло мне недостающее дарование: что я ли
шен сейчас первого удивления молодости и еще одного, чрезвычайно важног
о: той непрерывности, с которой восторженность восприятия, восторженнос
ть чтения служила душою созидания и письма…»
Если это самопризнание сопоставить с дальнейшим творчеством, то возник
ает почва и для анализа и для раздумий. Дальше еще круче и еще безжалостне
е. В письме возникает, как молния, формула: «это не желающее меня искусство
». Как будет дальше с искусством и творчеством этот взрослый мальчик-фил
ософ с ореховыми глазами еще не знает, это как покажет будущее, но уж филос
офия и научная карьера Ц прощай! Цитаты-то не о расчетливости, а о том, что
в искусство нельзя лезть с психологией торговца мелочной лавки. Выигрыв
ает тот, кто умеет проиграть. Если бы в сегодняшнем нашем искусстве был та
кой же личностный самоотбор.
А улица уже почти пройдена. После крошечной площади Wasserscheide, на которой собст
венно и стоит Маленький Мук, в своем стремлении вверх улица сменила назв
ание и теперь у нее уже новое имя Wettergfsse. Для полноты картины осталось чуть ра
ссказать о Вольфе, взглянуть на знаменитую ратушу с ее петухом, кричащим
и хлопающим крыльями каждый час. Об этой ратуше в свое время написал стих
отворение Булат Окуджава: «Когда петух на Марбургском соборе». Здесь ест
ь поэтическая расслабленность: к словам «мэрия» и «ратуша» рифму подобр
ать достаточно сложно. Про ратушу, про ратушу писал поэт. Марбург притяги
вает. Именно из Марбурга поэт и бард поехал в Париж, где и умер. Он оставил с
вою куртку и спортивную сумку в доме Барбары Кархоф. Она обязательно буд
ет на лекции. Это завтра…
При мысленной отметине близкой лекции Ц хотя я думаю о ней не перестава
я Ц сердце забилось сильнее, чем положено. Будет ли на лекции Серафима? По
телефону она обещала. Но путь у нее не короткий Ц из Берлина.
Ох, как хочется обо всем повспоминать еще. А может быть, просто сладко леле
ять свои молодые годы? Куда-то улетели страсть, энергия, неутомимость, муж
ская крепость. Вспомнить Ц это почти пережить еще раз. Но в моем возрасте
люди уже умеют держать себя в руках, не позволяют рефлексии полностью за
хватить сознание. Отведем в сторону «переживательную» струю.
Рядом с треугольником, образованным в одной вершине ратушей, в другой Ц
домом, где молодой Ломоносов познакомился со своей будущей женой (там, в г
остях у фрау Урф на Barfusserstasse, мы уже побывали Ц в романах всё происходит, как и
в жизни: с чего начинается, тем и заканчивается), и в третьей Ц домом Вольф
а, находится еще знаменитое кафе «Фетер». Я заглядывал туда и осталось ощ
ущение, что именно здесь Пастернак Ц в настоящем романе всё близко, и всё
имеет тенденцию, как в жизни, сближаться Ц несколько раз разговаривал с
симпатизировавшим ему кельнером.
Кафе-то называлось совсем по-другому: Kaffe Lokal , и может быть даже, не кафе, а пив
ная, но оно не встретилось мне в городе. Известно, что в этом заведении был
а терраса. А все кафе «Фетер» расположено на огромной террасе. Какие виды
на луга, на проскользнувшую дугой вдалеке железную дорогу! Здесь, т.е. в Lokal, т
оже произошло знаменательное событие еще раз подтвердившее если не ава
нтюризм, то решимость и смелость лирического поэта. Было в обрез денег и т
ем не менее «три товарища, два немца и француз» убедили, что можно еще сове
ршить путешествие: встретится с родными, которые приехали на отдых и пос
мотреть Италию. Именно тогда этот доброжелательный, но безымянный кельн
ер, оставивший след в русской литературе, принес Kursbuh (расписание) и был найд
ен некий невероятной дешевизны Bummelzug , на котором можно было буквально за гр
оши пересечь всю Германию. Все верно, это существует и сейчас, главное вчи
таться в гроссбухи расписаний в праздничную щель недели, суббота и воскр
есенье, можно по льготному билету, пересаживаясь с одной электрички на д
ругую устроить себе невероятное и невероятно дешевое путешествие. Что к
асается кельнера, («В кафе со всеми нами дружил старший кельнер. Он знал по
дноготную каждого из нас») ему посвящены строки в «Охранной грамоте». Зд
есь не только картинка живая и любопытная, но и какая-то, я бы даже сказал н
е русская вера в то, что можно радоваться удаче и успеху другого.
Ну, уж здесь простите, и потерпите, как вам покажется, с совершенно ненужно
й никому цитатой. «Он пришел в такой восторг, точно ему самому на другой де
нь предстоял Базель. «Послушайте, Ц сказал он, облизнувшись и собрав пус
тые бокалы. Ц Вглядимся друг в друга попристальнее, такой у нас обычай. Э
то может пригодится, ничего нельзя знать наперед».
Теперь кафе Фетер (заместитель в моем воображении пивной Lokal ) знаменито св
оими литературными вечерами. Здесь были многие советские литераторы: и «
больший, чем поэт» Евгений Евтушенко, и Тимур Пулатов, славный многими де
лами в пользу содружества писателей бывшего СССР и поэтому «больший, чем
прозаик», и в прошлом полномочный представитель русских и киргизов, а ны
не посол республики Кыргызстан Чингиз Айтматов… Но эти сведения, скорее
, для фона, чтобы оказать, что жизнь не затихает. За нами, мы помним, должок. П
оразмышляем возле дома Вольфа.
У Ломоносова не было мании исключительности, он не планировал свое будущ
ее как необыкновенное. В конце концов, он не учился, как Пастернак, у Скряб
ина и Глиэра, в его доме не музицировали музыканты типа Исая Добровейна, е
го не посещали художники масштаба Серова и Левитана, он не провожал в пос
ледний путь «зеркало русской…» все-таки жизни, а не только революции. Он в
ообще мало думал о важности своей роли в русской литературе и русской Ц
заметим! Ц науке. И то и другое его захватило, жило в нем нерасторжимо, его
организм, как с конвейера, выдавливал наружу «продукт»: стихи, научные на
блюдения и выводы, исторические исследования и прожекты преобразовани
я академической и университетской систем на пользу обществу, письма. Всё
было естественно, как пение птиц и кваканье лягушек.
О письмах Ломоносова Ц поговорим особо. Другое дело, с самой ранней юнос
ти «продукт» всегда высшего качества. Это двух писателей в какой-то мере
объединяет. Ода «На взятие Хотина» стала прорывом в русской литературе,
а две научные работы, написанные как «пробные» для получения звания «про
фессора-академика» Ц «О действии растворителей на растворяемые тела»
и «Физические размышления о причине теплоты и холода», Ц оказались одн
ими из первых, выведших русскую на самые передовые рубежи науки мировой.
Но, как часто бывает, вокруг великих людей что-то происходит.
Эти работы, уже одобренные академическим сообществом, давний и страстны
й недруг Ломоносова и его же начальник Шумахер, вдруг посылает на реценз
ию к иностранному «почетному члену Академии» Леонарду Эйлеру. Имя являе
тся нарицательным, свидетельство высшей, безгрешной, почти божественно
й квалификации, так же, как и имя Шумахера, но здесь другой нежели у Эйлера,
знак. Вот повезло пришлому в Россию человеку, только благодаря постоянны
м склокам с русским национальным гением остался в истории!
Пакет Эйлеру ушел дипломатической почтой, через посла русского двора в Б
ерлине, и спустя четыре месяца Ц ни интернета, ни факса, ни телеграфа еще
не было, не изобрели Ц пришел ответ. Не рой яму ближнему. Вот, что писал Эйл
ер. «При сем случае я должен отдать справедливость Ло-моносову, что он ода
рован самым счастливым остроумием для объяснения явлений физических и
химических».
Бедный Шумахер, он-то надеялся берлинским отзывом выбить Ломоносова из
седла, лишить звания академика и перевести на сугубо переводческую рабо
ту. О переводческой работе тоже упомянуто не случайно. Как хочется в буду
щей лекции привести знаменитый перевод поэта 143-го псалма. Но здесь надо п
одумать. Не в совсем простое время его переводил Ломоносов, а как раз тогд
а, когда IПумахер и его сподвижники, в основном немцы, не все одаренные, сле
телись в Россию за чинами и рублем. Крепко отдельные представители трави
ли нашего соотечественника. Не сочтут ли сегодня это стихотворение недо
статочно политкорректным? Но мы у дома Вольфа, будем воспринимать всё в и
сторическом аспекте.
Меня объял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой;
Ты с тверди длань простри высокой,
Спаси меня от многих вод…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
терес слушателя, пробудить в нем стремление узнать нечто новое. Для меня
важно еще, как эти два любимых моих персонажа, субъекты и объекты литерат
уры, приобретут некий объем, донельзя выхолощенный в сознании обывателя
их собственной в литературе ролью. Ведь прежде чем дать возможность изуч
ать писателя в школе, его обстругивают и прикрашивают до глянца гробовой
доски. Теперь попробуем чуть реставрировать первоначальные фигуры. Пов
од для этого, к счастью, есть.
Если продолжать подниматься выше по Steinweg, переходящей в Neustadt, то на пересечен
ии с другой улицей Renthof, спускающейся с противоположного берега уставленн
ого домами каменного ущелья, стоит очень нелепая, но трогательная бронзо
вая фигура Ц Der eherne Christian auf der Wasserscheide. Я абсолютно уверен, что нет ничего более хрупко
го и подверженного острому ножу времени, чем монумент герою, князю, царю, и
мператору и даже герою литературы. Литературные вкусы меняются, одни кня
зья захватывают владения других, восхваляемых при жизни царей, проклина
ют, империи распадаются. В знак особого садизма и памятуя об экономии сре
дств, люди очень любят ставить памятники одним царям на уже готовые пост
аменты царей прежних. И всё-таки есть тип героев, в советское время их наз
вали бы незаметные герои, поднять руку на которых, не решился бы никто. Мар
бург одного такого героя нашел. Это почтальон, невысокий даже плюгавеньк
ий Ц именно таким он и отлит в бронзе, Ц но, видимо, чрезвычайно ответств
енный и обаятельный человек, раз его почтили благодарным изображением. М
аленький Мук по имени Christian Werner, но без чалмы, а в пролетарской кепке и с сумкою
через плечо, десятки лет разносивший горожанам почту. Подумать только, е
сли бы он был хоть на двадцать лет старше, именно из его рук Пастернак мог
бы получать письма от отца и других своих, уже отчасти известных нам, корр
еспондентов. До некоторой степени это моя фантазия. Изображенный, как по
чтальон, этот самый Христиан Вернер, был всем в городе известным «носиль
щиком N 4». Вот, кстати, еще одно свидетельство того, как реальность переход
ит в миф.)
Во все времена письма, дневники, записки, мемуары стали инструментом кор
ректировки общественного мнения, которую сами пишущиё и предлагают. Эта
корректировка связана, как правило, с ролью самого пишущего. Он сводит сч
еты, разъясняет (и подправляет) собственные поступки, возвеличивает себя
. В письмах иногда проговаривается, в записках и дневниках почти всегда о
шибается. Современный писатель иногда пишет как бы два дневника: в насто
ящий вкрапливает дозу про любовь к вождям, режиму, социальным переменам
Ц это на тот случай, если власти сунут сюда нос. То же самое происходит и с
письмами: можно написать большому писателю, чтобы сохраниться в сносках
и примечаниях его собрания сочинений. Еще лучше, если писатель, в наше вре
мя сознающий, что для полноты филологической славы необходим корпус пис
ем, ответит. Сколько же, например, вынес на своей холке аккуратный и дотошн
ый в переписке Лев Толстой! Правда, были у него и помощники.
Возле этого небольшого памятника Ц Медный Христиан на водоразделе, Ц
с отполированными любопытствующими прикосновениями до блеска ботинка
ми и сумкой, вечно толпятся молодые немчики. Может быть, это модное в Марбу
рге место для свиданий? Вечерами у многих в руках бутылки, без которых мол
одежи любая вечеринка «не в набор». Пиво это? Фанта или кока-кола, или что-т
о более крепкое? Иногда пустые бутылки, словно на современном жертвенник
е, оставляются на бронзовой плите возле ног старого почтальона («носильщ
ика N 4»). Они толпятся, похожие на цыплят, со своим сленгом, феничками и прик
олами. Надо хорошо знать язык, чтобы понимать их поверхностную на первый
взгляд речь. О чем они говорят? Что потом проявляется в их электронных пис
ьмах? Наверное, во все века у людей есть два слоя поведения: внешний, с болт
овней и общими словечками, и другой, донный, где мысль течет основательно,
медленно и, может быть, стремится к корням, к вечному.
Пастернак, начиная с дороги в Марбург, написал тьму писем. Содержание их
Ц особый разговор, но проглядываются здесь две черты. Первая Ц удивите
льная страсть к словоизвержению, он пишет, казалось бы, обо всем подряд. И
как старый сюртук дорогого папочки, которым он на эту поездку снабдил сы
на, покоится на полке над юным путешественником; и как в Смоленске вагоны
обходят кобзари и еврейский кларнетист; как в Польше у станций выстраива
ются азры с мацными булками в руках и с неисчерпаемой скорбью в глазах. По
нятно? Он живописует и старый замок, и церковь Елизаветы, и свою комнату, г
де он поселился, и хозяйку с дочерью. И всё это не только информационно, ка
к положено писать родителям, но еще и с разными, как теперь бы сказали, худ
ожественными, высокого качества прибамбасами. Любой предмет при этой ин
вентаризации ему по плечу. Каждое явление выстраивается зримо и стереос
копично. Дорога, идущая от его дома, как бы вползает в университетскую ауд
иторию. Не слабо!
Во всем этом не только определенное излишество и щегольство, но и некото
рая растерянность. Вроде бы мальчик научился точнейшим образом распред
елять эпитеты и таким способом ставить подлежащее и сказуемое, что всё в
ыходило с обжигающей страстностью. Но к чему применить это, может быть сл
учайное, обретение или найденное мастерство Ц он еще не вполне знает. Эт
о как, говорят среди абитуриентов Литинститута: только дайте мне сюжет, я
тако-о-е напишу! Были ли эти письма к родным и знакомым сознательными шту
диями или просто удачными пассажами, на назначение которых мальчик в отц
овском сюртуке (шли бы пробы поэтические, что в данном случае понятнее и е
стественнее) обратил внимание в самом конце своего пребывания в Марбург
е? Оценил и сделал вывод: «Прощай, философия». Все денежные подсчеты, всё м
атериальное, выписанное уже не рукой поэта, а холодным пером молодого бу
хгалтера, Ц опустим. Любой поэт Ц это расчет, хотя бы в чередовании слог
ов. Здесь мы имеем дело еще со строгой, не терпящей бессмысленных трат спе
цифической семейной системой. Эти отношения тоже опустим.
Второе, что бросается в глаза,Ц тематическое пристрастие. Скорее, фикси
руя для себя, он в письмах к отцу, к другу, к сестре много, до навязчивости, р
азмышляет над выбором пути. Он пишет об этом больше, чем об Иде Высоцкой. О
н, словно землемер, боится ошибиться. Это место следовало бы отдать в лекц
ии цитатам, что не сложно, Ц профессора, даже отправившегося в большую пр
огулку по городу, чтобы промять тему, нельзя застать врасплох. Он как фоку
сник: раз Ц и из бокового кармана извлекаются карточки с цитатами! Остае
тся только крикнуть, как в цирке: вуаля! И, кстати, профессор, очень вовремя
вы остановились. Поднимите-ка голову, взгляните. На гранитной доске не са
мым демократическим, готическим, шрифтом выведено: здесь жил Вольф! Само
е время переключиться на Ломоносова. Но всё-таки сначала разберемся с ци
татами из бокового кармана. Естественно разрыв с Идой все это активизиро
вал .
Сестре 11 июля 1912 года. «Ты и понятия не имеешь, как я сбился со своего
пути. Но ты ошибаешься: это случилось сознательно и умышленно: я дума
л, что у «моего» нет права на существование».
Что такое «мое»? Это ясно из контекста. «Своим» Ц пусть простит тень поко
йного мое интеллигентское амикошонство Ц Б.Л. считал творчество, искусс
тво.
Другу, А. Штиху. 17 июля. Другая цитата и другой эпизод, который можно реставр
ировать без особого труда. «На пустой, полуденной улице, возле парикмахе
рской встречаю Когена. В день моего отсутствия пришло приглашение его по
сетить…Um ihren freundlichen Besuch bittet Ihr Proffesor Herm. Cohen. Я, конечно, извиняюсь. Длинный разговор. Между п
рочем расспросы, что я думаю делать…Россия, еврей, приложение труда, экст
ерном, юрист. Недоумение: «Отчего же мне не остаться в Германии и не сделат
ь философской карьеры (доцентуры) Ц раз у меня все данные на это?» И ему же
через два дня: Я видел этих женатых ученых… Они не падают в творчество. Это
скоты интеллектуализма».
Опять Штиху, уже 19 июля. «Я ничего не боюсь. Что я запылился и ослаб и что я ли
шен того единственного, что заменяло мне недостающее дарование: что я ли
шен сейчас первого удивления молодости и еще одного, чрезвычайно важног
о: той непрерывности, с которой восторженность восприятия, восторженнос
ть чтения служила душою созидания и письма…»
Если это самопризнание сопоставить с дальнейшим творчеством, то возник
ает почва и для анализа и для раздумий. Дальше еще круче и еще безжалостне
е. В письме возникает, как молния, формула: «это не желающее меня искусство
». Как будет дальше с искусством и творчеством этот взрослый мальчик-фил
ософ с ореховыми глазами еще не знает, это как покажет будущее, но уж филос
офия и научная карьера Ц прощай! Цитаты-то не о расчетливости, а о том, что
в искусство нельзя лезть с психологией торговца мелочной лавки. Выигрыв
ает тот, кто умеет проиграть. Если бы в сегодняшнем нашем искусстве был та
кой же личностный самоотбор.
А улица уже почти пройдена. После крошечной площади Wasserscheide, на которой собст
венно и стоит Маленький Мук, в своем стремлении вверх улица сменила назв
ание и теперь у нее уже новое имя Wettergfsse. Для полноты картины осталось чуть ра
ссказать о Вольфе, взглянуть на знаменитую ратушу с ее петухом, кричащим
и хлопающим крыльями каждый час. Об этой ратуше в свое время написал стих
отворение Булат Окуджава: «Когда петух на Марбургском соборе». Здесь ест
ь поэтическая расслабленность: к словам «мэрия» и «ратуша» рифму подобр
ать достаточно сложно. Про ратушу, про ратушу писал поэт. Марбург притяги
вает. Именно из Марбурга поэт и бард поехал в Париж, где и умер. Он оставил с
вою куртку и спортивную сумку в доме Барбары Кархоф. Она обязательно буд
ет на лекции. Это завтра…
При мысленной отметине близкой лекции Ц хотя я думаю о ней не перестава
я Ц сердце забилось сильнее, чем положено. Будет ли на лекции Серафима? По
телефону она обещала. Но путь у нее не короткий Ц из Берлина.
Ох, как хочется обо всем повспоминать еще. А может быть, просто сладко леле
ять свои молодые годы? Куда-то улетели страсть, энергия, неутомимость, муж
ская крепость. Вспомнить Ц это почти пережить еще раз. Но в моем возрасте
люди уже умеют держать себя в руках, не позволяют рефлексии полностью за
хватить сознание. Отведем в сторону «переживательную» струю.
Рядом с треугольником, образованным в одной вершине ратушей, в другой Ц
домом, где молодой Ломоносов познакомился со своей будущей женой (там, в г
остях у фрау Урф на Barfusserstasse, мы уже побывали Ц в романах всё происходит, как и
в жизни: с чего начинается, тем и заканчивается), и в третьей Ц домом Вольф
а, находится еще знаменитое кафе «Фетер». Я заглядывал туда и осталось ощ
ущение, что именно здесь Пастернак Ц в настоящем романе всё близко, и всё
имеет тенденцию, как в жизни, сближаться Ц несколько раз разговаривал с
симпатизировавшим ему кельнером.
Кафе-то называлось совсем по-другому: Kaffe Lokal , и может быть даже, не кафе, а пив
ная, но оно не встретилось мне в городе. Известно, что в этом заведении был
а терраса. А все кафе «Фетер» расположено на огромной террасе. Какие виды
на луга, на проскользнувшую дугой вдалеке железную дорогу! Здесь, т.е. в Lokal, т
оже произошло знаменательное событие еще раз подтвердившее если не ава
нтюризм, то решимость и смелость лирического поэта. Было в обрез денег и т
ем не менее «три товарища, два немца и француз» убедили, что можно еще сове
ршить путешествие: встретится с родными, которые приехали на отдых и пос
мотреть Италию. Именно тогда этот доброжелательный, но безымянный кельн
ер, оставивший след в русской литературе, принес Kursbuh (расписание) и был найд
ен некий невероятной дешевизны Bummelzug , на котором можно было буквально за гр
оши пересечь всю Германию. Все верно, это существует и сейчас, главное вчи
таться в гроссбухи расписаний в праздничную щель недели, суббота и воскр
есенье, можно по льготному билету, пересаживаясь с одной электрички на д
ругую устроить себе невероятное и невероятно дешевое путешествие. Что к
асается кельнера, («В кафе со всеми нами дружил старший кельнер. Он знал по
дноготную каждого из нас») ему посвящены строки в «Охранной грамоте». Зд
есь не только картинка живая и любопытная, но и какая-то, я бы даже сказал н
е русская вера в то, что можно радоваться удаче и успеху другого.
Ну, уж здесь простите, и потерпите, как вам покажется, с совершенно ненужно
й никому цитатой. «Он пришел в такой восторг, точно ему самому на другой де
нь предстоял Базель. «Послушайте, Ц сказал он, облизнувшись и собрав пус
тые бокалы. Ц Вглядимся друг в друга попристальнее, такой у нас обычай. Э
то может пригодится, ничего нельзя знать наперед».
Теперь кафе Фетер (заместитель в моем воображении пивной Lokal ) знаменито св
оими литературными вечерами. Здесь были многие советские литераторы: и «
больший, чем поэт» Евгений Евтушенко, и Тимур Пулатов, славный многими де
лами в пользу содружества писателей бывшего СССР и поэтому «больший, чем
прозаик», и в прошлом полномочный представитель русских и киргизов, а ны
не посол республики Кыргызстан Чингиз Айтматов… Но эти сведения, скорее
, для фона, чтобы оказать, что жизнь не затихает. За нами, мы помним, должок. П
оразмышляем возле дома Вольфа.
У Ломоносова не было мании исключительности, он не планировал свое будущ
ее как необыкновенное. В конце концов, он не учился, как Пастернак, у Скряб
ина и Глиэра, в его доме не музицировали музыканты типа Исая Добровейна, е
го не посещали художники масштаба Серова и Левитана, он не провожал в пос
ледний путь «зеркало русской…» все-таки жизни, а не только революции. Он в
ообще мало думал о важности своей роли в русской литературе и русской Ц
заметим! Ц науке. И то и другое его захватило, жило в нем нерасторжимо, его
организм, как с конвейера, выдавливал наружу «продукт»: стихи, научные на
блюдения и выводы, исторические исследования и прожекты преобразовани
я академической и университетской систем на пользу обществу, письма. Всё
было естественно, как пение птиц и кваканье лягушек.
О письмах Ломоносова Ц поговорим особо. Другое дело, с самой ранней юнос
ти «продукт» всегда высшего качества. Это двух писателей в какой-то мере
объединяет. Ода «На взятие Хотина» стала прорывом в русской литературе,
а две научные работы, написанные как «пробные» для получения звания «про
фессора-академика» Ц «О действии растворителей на растворяемые тела»
и «Физические размышления о причине теплоты и холода», Ц оказались одн
ими из первых, выведших русскую на самые передовые рубежи науки мировой.
Но, как часто бывает, вокруг великих людей что-то происходит.
Эти работы, уже одобренные академическим сообществом, давний и страстны
й недруг Ломоносова и его же начальник Шумахер, вдруг посылает на реценз
ию к иностранному «почетному члену Академии» Леонарду Эйлеру. Имя являе
тся нарицательным, свидетельство высшей, безгрешной, почти божественно
й квалификации, так же, как и имя Шумахера, но здесь другой нежели у Эйлера,
знак. Вот повезло пришлому в Россию человеку, только благодаря постоянны
м склокам с русским национальным гением остался в истории!
Пакет Эйлеру ушел дипломатической почтой, через посла русского двора в Б
ерлине, и спустя четыре месяца Ц ни интернета, ни факса, ни телеграфа еще
не было, не изобрели Ц пришел ответ. Не рой яму ближнему. Вот, что писал Эйл
ер. «При сем случае я должен отдать справедливость Ло-моносову, что он ода
рован самым счастливым остроумием для объяснения явлений физических и
химических».
Бедный Шумахер, он-то надеялся берлинским отзывом выбить Ломоносова из
седла, лишить звания академика и перевести на сугубо переводческую рабо
ту. О переводческой работе тоже упомянуто не случайно. Как хочется в буду
щей лекции привести знаменитый перевод поэта 143-го псалма. Но здесь надо п
одумать. Не в совсем простое время его переводил Ломоносов, а как раз тогд
а, когда IПумахер и его сподвижники, в основном немцы, не все одаренные, сле
телись в Россию за чинами и рублем. Крепко отдельные представители трави
ли нашего соотечественника. Не сочтут ли сегодня это стихотворение недо
статочно политкорректным? Но мы у дома Вольфа, будем воспринимать всё в и
сторическом аспекте.
Меня объял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой;
Ты с тверди длань простри высокой,
Спаси меня от многих вод…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29