В принципе ничего в ж
изни произвольно срежиссировать нельзя; каким-то образом, иногда даже п
осмертно, истина всплывает и всё становится на своё место. Донести бы это
до юных немцев и немчиков, у которых имя Пастернака на слуху.
Они оба приехали к знаменитым учёным. Ломоносов с письмом от академика Э
йлера к химику и математику Вольфу, а Пастернак с рекомендательным письм
ом старшего товарища по историко-филологическому факультету Гордона, ч
уть раньше учившегося в Марбурге, к известному в то время философу Коген
у. Юный поэт из России колебался: стать ли, как мать, музыкантом, пианистом,
если не композитором, он уже испытал обаяние Скрябина, прожив несколько
летних месяцев по соседству с ним в сельце Оболенском под Малым Ярославц
ем, или же продолжить свой путь как философ. И Вольф, и Коген, оба любили сво
их русских учеников. Но Ломоносов стал гениальным естествоиспытателем,
физиком, химиком и философом, попутно историком и выдающимся русским сти
хотворцем, а Пастернак Ц только поэтом. Но стать поэтом такого уровня Ц
это тоже немало. Тем не менее именно в Марбурге ученик Когена и отказался
от воскресного обеда у своего учителя и сказал себе: «Прощай, философия».
Именно эти слова отлиты на мемориальной доске на Gisselbergstrasse.
Справа остаются современные учебные корпуса университета, стоянка для
автомашин преподавателей, сейчас слева покажется здание оранжереи, и пр
огулка закончится, пять минут Ц и гостиница. Что может быть лучше просто
го утреннего фантазирования и перебирания фактов под монотонный ритм ш
агов. Ритм рождает мысли и воспоминания, последние, потревоженные движен
ием, как летучие мыши светом, слетаются со своих привычных мест. Чем ближе
гостиница, тем ближе окончание утренней «разминки» и тем ближе тревога н
а сердце.
Это собака приучила меня рано вставать и выходить на улицу. Тогда же возн
ик и рефлекс Ц за время моего отсутствия в доме могло что-то случиться. О
дин раз Саломея, сев в ванну, до моего возвращения не смогла из неё вылезти
. Непрактичная женщина даже не догадалась во время приступа снова напуст
ить в ванну теплой воды. Когда я пришел, она сидела, худая и несчастная, в за
холодавшей ванне и молча плакала. Эта картина с тех пор всегда перед моим
и глазами. Наверное, поэтому, возвращаясь с собакой домой, я убыстряю шаги
: готовлюсь к преодолению какого-нибудь несчастья. Но рефлексы на то и реф
лексы, чтобы действовать в любой ситуации и в любой географической зоне.
Вот и сейчас я почти бегу к пряничному домику университетской гостиницы.
Мы давно копили деньги на операцию по пересадке. Подразумевалось, что ее
можно будет сделать в какой-нибудь знаменитой клинике у нас или в Израил
е. Подразумевалось также, что без денег, как раньше, ни одна клиника пациен
тку не возьмет. Да и частный, «в лапу», тем более «в высококвалифицированн
ую лапу», гонорар хирургу тоже нынче размера не малого. Врачи, как и на Зап
аде, особенно хирурги и дантисты, превратились в людей зажиточных. Одним
словом, деньги первоначально были, да и квартиру нашу можно было бы прода
ть и купить меньшую. Человеческая жизнь, а особенно жизнь близкого, всегд
а стоит много больше любых неудобств.
Но потом операция отпала. Зачем гневить Бога, если Саломея достаточно хо
рошо переносила диализ? Многие ее товарищи по несчастью, которые пошли н
а операцию, не получили желаемого результата. Донорская, чужая почка отт
оргалась. Однако на диализ эти люди возвращались уже с разрушенной иммун
ной системой.
Вопрос новой операции не был вопросом денег. Это был опять скорее русски
й вопрос упования . Надо ли в романе утруждать читателя медици
нскими терминами? Но медицинский вопрос, подпираемый «да» и «нет», ближе
всех подходит к жизни и смерти человека. Предопределена ли дата на гробо
вом камне Им или кое-что еще и в руках человеческих? А если только у Него? Зн
ачит, каждый вправе ожидать чуда и, орудуя и экспериментируя с медицинск
ими советами, еще и уповает .
Погрузимся глубже в недра медицинской механики. Чуть раньше уже было упо
треблено слово «гидравлика», оно появилось не случайно. В человеческом о
рганизме действуют те же законы давления, проницаемости и крепости мате
риала, из которого сделаны сосуды и капилляры. И во время сна, и во время бо
дрствования всё находится под давлением, и повреждение в любом сосуде чр
евато инфарктом, инсультом и смертью.
В человеческую, божественную систему встроен еще некий сложный прибор, б
иологическое устройство, фильтр, защищающий ее от отравления отходами. Е
сли кто-нибудь полагает, что некоторые слова не следует употреблять, то о
н заблуждается, литература давно уже сжевала весь без исключения словар
ь. Природа человека едина, и как бы ни была возвышенна отдельная личность,
ее биологическая природа не отличается от природы каменотёса и самой за
урядицы, воистину, как утверждал классик, под платьем все люди голы. Все, ч
то под платьем, и всё, что внутри, тоже имеет название. Вдобавок ко всему и
это самое, «неделикатное», слово вполне правомочно в литерату
ре. В первой главе джойсовского «Улисса» Леопольд Блум жарит на завтрак
припахивающую мочой свиную почку, последняя глава посвящена монологу р
аздраженной из-за менструации Молли Блум. Термины обозначены, а значит о
бо всем можно говорить с предельной простотой.
Но вот фильтр забит, испорчен, перестал работать. Человеческий гений наш
ел и тут определенный выход: как бы с другой стороны, через вены на сгибе р
ук, через несколько пластмассовых трубок и металлических полых иголок к
руг кровообращения подсоединяется к искусственному фильтру, на нескол
ько часов три-четыре раза в неделю. Операция мучительная, и дни человека н
ачинают катиться на привязи стационарных аппаратов, но жить можно, держа
все время в сознании, что через день за тобой приедет «скорая помощь» и ра
но или поздно жизнь твоя закончится в стационаре рядом с мирно журчащим
аппаратом гемодиализа. Механическим alter ego.
Ну, а как же тот самый «натуральный» фильтр, с которого был начат предыдущ
ий абзац? Приведу аналогию, понятную для тех, кто видел когда-нибудь в гео
логических подробностях старую коммунальную квартиру или просто доста
точно старый, подвергшийся основательным перестройкам дом. Там под обоя
ми прячутся обрезанные провода, а под штукатуркой или в подвале Ц заглу
шенные ржавые водопроводные трубы. Так и в организме, внутри человеческо
го тела, оказывается нефункционирующий отрезок собственной гидравлики
, заглушенный болезнью, умирающий, но не умерший. Ему бы постепенно ссохну
ться, сморщиться, уменьшиться в размере, превратиться снова в вялый буто
н органа. Так оно иногда и бывает. Но бывает и по-другому. Старая, заглушенн
ая, не отсеченная труба ржавеет, ведь в ней не циркулируют, а стоят, возник
ают при перепаде давлений какие-то обратные токи, когда накопившуюся рж
авчину начинает выносить в центральное русло, наконец, в теле трубы може
т возникнуть свищ, способный, лопнув, залить большие площади и нарушить в
сю систему. Больная, неработающая почка Ц как уснувший вулкан, в любой мо
мент может взорваться и раскаленной лавой смести всё на своем пути.
Хирург сказал, что вырезать надо обе почки. Причем не сразу, одним махом, а
в две полостные операции. Затаившийся, неработающий вулкан тем не менее
притягивал к себе и копил все, что собирать не следовало. Уже несколько ме
сяцев подряд вечерами происходили «выбросы», у Саломеи подымалась темп
ература почти до сорока градусов. Я давал ей «терафлю», смешанное с витам
инами лекарство от простуды, которое растворялось в полстакане горячей
воды. Но это не была простуда Ц порция шлаков, поступая в кровь, отравляла
организм. Потом, когда почку извлекли из организма Ц а по сути, извлекли
опухоль, со вздувшимися луковицами, переполненными застоявшейся жидко
стью, Ц она оказалась весом около двух килограммов при норме, в десять ра
з меньшей. Резать одним махом было нельзя Ц организм, кровяная система н
е справились бы с таким сокращением поля и необходимостью огромной комп
енсации. Я вообще не очень представлял себе, как это могло произойти Ц с п
одключенным или стоящим наготове возле хирургического стола аппаратом
искусственной почки.
И почему одному человеку достается так много страданий? За что он платит:
за свое распутство или за грехи родителей? Близким всегда кажется, что лу
чше бы всё произошло с ними, они лучше подготовлены к несчастьям и физиче
ским страданиям. Я не знаю, как Саломея это всё перенесла и продолжает жит
ь. Но по утрам, когда эта птичка, с хрупкими плечиками и крылышками, варит с
ебе манную кашу, кормит собаку и говорит со мною своим, похожим на вздохи в
иолончели, голосом, Ц такая волна сочувствия и жалости охватывает меня,
такое ощущение безграничного и полного счастья, что я начинаю благодари
ть за милость Бога, продлившего нам обоим жизнь. Моя жизнь? Может ли она бы
ть полной, когда рядом мучается любимый человек?
Почему меня преследуют эти воспоминания?
Тогда, во время первой операции, я думал, что буду делать, как выстрою свою
жизнь, если, не дай Бог, с Саломеей случится непоправимое. Деньги в конечно
м счете решают многое, я проник, имея в портфеле собственный белый халат, в
хирургическое отделение института, где ей делали операцию. Я подходил к
двери реанимации. За несколько часов до этого я сидел в скверике внизу, на
первом этаже, а доверенные люди вели по мобильному телефону чуть ли не пр
ямой репортаж из операционной! Все вроде протекало по намеченному плану
. В металлическую дверь, ведущую в отделение реанимации, был вделан стере
оскопический глазок: изнутри можно было видеть, кто стоит за дверью. Заче
м? И тут же я подумал о времени: сколько расплодилось болезней и наркомано
в. За металлической дверью наркотики. Врачи, ведущие борьбу за жизнь паци
ента, находящегося в равновесии «да» и «нет», должны еще думать о том, что
кто-то может ворваться к ним и ударить дубиной по голове.
К этой намертво закрытой двери с впаянным в нее рыбьим глазком я возвращ
ался много раз. Кажется, мои подошвы на площадке выбили углубления в бето
нной плите. Меня пустили только на десять секунд, чтобы я смог убедиться, ч
то она жива. Саломея лежала с закрытыми глазами, без одеяла и подушки; сияю
щий под потолком фонарь высвечивал все складки и изъяны тела, огромный п
ластырь на животе, прикрывающий хирургический разрез, бритый лобок…
Потом одна операция наслоилась на другую. Сейчас я уже не помню ни дат, ни
последовательности, ни даже времени года: весною, летом или в начале осен
и? Я только помню солнце в окне, когда Саломею везли из реанимации в палату
. Ее ввозили, а потом перекладывали с каталки на койку здоровые, как кобыли
цы, молодые сестры. В этот момент я всегда переживал, что у нас нет детей и С
аломея ощущает только чужие прикосновения. Что я? Я только могу надеть на
нее носки, потому что ночами у нее мерзнут ноги, могу сунуть каждой из этих
теток, знакомым сестрам, дежурным фельдшерицам, нянечкам, заканчивающим
смену, и нянечкам, смену принимающим, диетсестре, сестре в коридоре на пун
кте, санитарке в столовой Ц всем, кто мне попадется, по полста рублей, по с
отне, по плитке шоколада и двадцать раз спросить у тени Саломеи: тебе что-
нибудь купить, что тебе принести?
Я жил, как обессилевший пловец, от одного лихорадочного вздоха до другог
о. Удастся ли сделать третий?..
Два героя моей лекции и моего романа жили тоже в полном напряжении духов
ных сил, но всё же не так суетно. Есть фотография, где Пастернак запечатлен
с лопатой в руках и в грубых яловых или кирзовых сапогах, в которых он раб
отал в саду. Я ведь отчетливо понимаю, что это не оттого, что не было кому ко
пать землю и подрезать малину. Конечно, Ломоносов часами не выходил из св
оей химической лаборатории и, как приклеенный, делал переводы с немецког
о или французского работ своих бездарных коллег-академиков. Не из-за сла
вы, конечно, и Пастернак, будто каторжный, переводил Шекспира и занудливы
й второй том гётевского «Фауста». Можно сказать, что и в этой работе их пос
ещали гениальные прозрения, но это вовсе не оттого, что оба они сидели в со
леных от пота на спинах рубашках. Это потому, что оба были гении, а гений из
обретает своё в любом состоянии. Но ни тот, ни другой никогда не стирали се
бе носков и трусов, не гладили рубашек и концертных платьев жены. Вокруг б
ыли помощники, ученики, слуги, начинающие поэты. А впрочем, кто доскональн
о и в точности знает чужую жизнь? Я вот хочу сказать, что тайно от Саломеи х
одил к ветврачу на Пироговскую улицу, чтобы проконсультироваться по пов
оду опухоли у Розы, а Пастернак все же прошел и прожил войну. можно, конечн
о, иронизировать и сравнивать, но все же… Вот он пишет тогдашнему своему д
ругу Борису Ливанову, выдающемуся артисту МХАТа. 1941-й а не 2004-й год! Сентябрь
, Москву, между прочим, бомбят.
«Золото мое Боричка! Я дико занят. На мне две пустые квартиры, дача, чужие н
еразочтенные домработницы, самые разноречивые хозяйственные заботы. В
се мои кто где, на Каме, в Ташкенте, под Челябинском. Изредка у меня ночные д
ежурства в Лаврушинском, где я прохожу ежедневное военное обучение».
Это случилось во время первой операции Саломеи или во время второй? Я отч
етливо помню сам трагический эпизод, когда совместились, вызывая во мне
ужас, происшествие с собакой, операция Саломеи и, главное, то чувство неув
еренности, неясности дальнейшей жизни, которое вдруг накрыло меня.
Поэтапно я помню, и это повторялось два раза, при обеих операциях, все свои
Ц ну, нескромно назовем это так Ц переживания. Мы расстаемся перед опер
ацией с Саломеей, я подбадриваю её, говорю, что всё это ерунда, что подобно
е давно наработано медициной и представляется теперь столь же безопасн
ым, как операция аппендицита, еще несколько десятилетий назад считавшая
ся опасной. Она говорит: «Ни в коем случае не приходи завтра утром». Операц
ию обычно делают в первой половине дня. Утром и вечером накануне больных
готовят, и она не хочет, чтобы я увидел ее непричесанной, увидел испытывае
мые ею страх и стыд, когда сестры и нянечки манипулируют ее телом: моют, ст
авят клизму, бреют лобок. «Сиди дома, Ц говорит она, Ц всё забудь и работа
й». Я соглашаюсь с нею, но знаю, что завтра, еще до начала операции, буду сиде
ть в скверике у больницы и, ничего не воспринимая, пустыми глазами буду чи
тать кого-нибудь из двух своих любимцев Ц Ломоносова или Пастернака.
Не стану здесь описывать это свое ожидание, звонок по мобильному телефон
у лазутчику и конфиденту Дмитрию Николаевичу, который может войти даже в
операционную. Возраст и работа со студентами подразумевает, что у всех у
них есть родители, и если внимательно поискать, то кто-то заходит в главно
е хранилище Центрального банка, кто-то в приемную президента Федерации,
а кто-то и в операционную нужной больницы.
Через три часа операция заканчивается. Пообещав Дмитрию Николаевичу не
мыслимо какие преимущества и помощь в учебе для совершенно бездарного и
безответственного ребенка, я добиваюсь возможности краем глаза взглян
уть на почти безжизненную Саломею, «спящую» Саломею, которую на каталке
переводят из операционной в бокс реанимации. Потом еще час или два ожида
ний, во время которых врач-анестезиолог, как жрец, стоя над её безгласным
телом, заклинает: «Саломея Нестеровна, вы слышите меня?» Наконец, Дмитрий
Николаевич звонит мне по мобильному: «Всё в порядке, она проснулась, чувс
твует себя нормально, смело идите домой. Её переведут в палату не раньше, ч
ем через сутки или двое».
Я не умею ждать двое суток. Отчасти я устарел, как трифоновский герой Канд
ауров, мне всё надо сделать «до упора», у меня всё спонтанно, но всё и распл
анировано. Уже неделю, пока Саломея лежит в больнице, я каждый день вожу ей
еду, которую она не ест, и фрукты, которые ей хочется, но которые ей есть нел
ьзя. Ни одна душа не знает, что я нахожусь во внутренней панике, которую ст
араюсь ничем не выказывать. У собаки, у Розы, под мышкой огромная, с ладонь,
опухоль. То есть у нее две опухоли: одна на бедре, эдакий бугорок, который о
на всё время лижет, почти разросшаяся родинка, об этой опухоли мы знаем, и,
по правилам, ее давно надо было вырезать. Я так это себе и наметил Ц когда
Саломея будет в больнице, свожу Розу в ветлечебницу на улице Россолимо. К
опеечное, как мне казалось, быстрое дело под местным наркозом. Но не тут-т
о было…
В романе, как и в жизни, всегда есть некие подробности, без которых сюжет
Ц жизненный ли, романный ли Ц не складывается, но тем не менее вся ситуац
ия уже ясна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
изни произвольно срежиссировать нельзя; каким-то образом, иногда даже п
осмертно, истина всплывает и всё становится на своё место. Донести бы это
до юных немцев и немчиков, у которых имя Пастернака на слуху.
Они оба приехали к знаменитым учёным. Ломоносов с письмом от академика Э
йлера к химику и математику Вольфу, а Пастернак с рекомендательным письм
ом старшего товарища по историко-филологическому факультету Гордона, ч
уть раньше учившегося в Марбурге, к известному в то время философу Коген
у. Юный поэт из России колебался: стать ли, как мать, музыкантом, пианистом,
если не композитором, он уже испытал обаяние Скрябина, прожив несколько
летних месяцев по соседству с ним в сельце Оболенском под Малым Ярославц
ем, или же продолжить свой путь как философ. И Вольф, и Коген, оба любили сво
их русских учеников. Но Ломоносов стал гениальным естествоиспытателем,
физиком, химиком и философом, попутно историком и выдающимся русским сти
хотворцем, а Пастернак Ц только поэтом. Но стать поэтом такого уровня Ц
это тоже немало. Тем не менее именно в Марбурге ученик Когена и отказался
от воскресного обеда у своего учителя и сказал себе: «Прощай, философия».
Именно эти слова отлиты на мемориальной доске на Gisselbergstrasse.
Справа остаются современные учебные корпуса университета, стоянка для
автомашин преподавателей, сейчас слева покажется здание оранжереи, и пр
огулка закончится, пять минут Ц и гостиница. Что может быть лучше просто
го утреннего фантазирования и перебирания фактов под монотонный ритм ш
агов. Ритм рождает мысли и воспоминания, последние, потревоженные движен
ием, как летучие мыши светом, слетаются со своих привычных мест. Чем ближе
гостиница, тем ближе окончание утренней «разминки» и тем ближе тревога н
а сердце.
Это собака приучила меня рано вставать и выходить на улицу. Тогда же возн
ик и рефлекс Ц за время моего отсутствия в доме могло что-то случиться. О
дин раз Саломея, сев в ванну, до моего возвращения не смогла из неё вылезти
. Непрактичная женщина даже не догадалась во время приступа снова напуст
ить в ванну теплой воды. Когда я пришел, она сидела, худая и несчастная, в за
холодавшей ванне и молча плакала. Эта картина с тех пор всегда перед моим
и глазами. Наверное, поэтому, возвращаясь с собакой домой, я убыстряю шаги
: готовлюсь к преодолению какого-нибудь несчастья. Но рефлексы на то и реф
лексы, чтобы действовать в любой ситуации и в любой географической зоне.
Вот и сейчас я почти бегу к пряничному домику университетской гостиницы.
Мы давно копили деньги на операцию по пересадке. Подразумевалось, что ее
можно будет сделать в какой-нибудь знаменитой клинике у нас или в Израил
е. Подразумевалось также, что без денег, как раньше, ни одна клиника пациен
тку не возьмет. Да и частный, «в лапу», тем более «в высококвалифицированн
ую лапу», гонорар хирургу тоже нынче размера не малого. Врачи, как и на Зап
аде, особенно хирурги и дантисты, превратились в людей зажиточных. Одним
словом, деньги первоначально были, да и квартиру нашу можно было бы прода
ть и купить меньшую. Человеческая жизнь, а особенно жизнь близкого, всегд
а стоит много больше любых неудобств.
Но потом операция отпала. Зачем гневить Бога, если Саломея достаточно хо
рошо переносила диализ? Многие ее товарищи по несчастью, которые пошли н
а операцию, не получили желаемого результата. Донорская, чужая почка отт
оргалась. Однако на диализ эти люди возвращались уже с разрушенной иммун
ной системой.
Вопрос новой операции не был вопросом денег. Это был опять скорее русски
й вопрос упования . Надо ли в романе утруждать читателя медици
нскими терминами? Но медицинский вопрос, подпираемый «да» и «нет», ближе
всех подходит к жизни и смерти человека. Предопределена ли дата на гробо
вом камне Им или кое-что еще и в руках человеческих? А если только у Него? Зн
ачит, каждый вправе ожидать чуда и, орудуя и экспериментируя с медицинск
ими советами, еще и уповает .
Погрузимся глубже в недра медицинской механики. Чуть раньше уже было упо
треблено слово «гидравлика», оно появилось не случайно. В человеческом о
рганизме действуют те же законы давления, проницаемости и крепости мате
риала, из которого сделаны сосуды и капилляры. И во время сна, и во время бо
дрствования всё находится под давлением, и повреждение в любом сосуде чр
евато инфарктом, инсультом и смертью.
В человеческую, божественную систему встроен еще некий сложный прибор, б
иологическое устройство, фильтр, защищающий ее от отравления отходами. Е
сли кто-нибудь полагает, что некоторые слова не следует употреблять, то о
н заблуждается, литература давно уже сжевала весь без исключения словар
ь. Природа человека едина, и как бы ни была возвышенна отдельная личность,
ее биологическая природа не отличается от природы каменотёса и самой за
урядицы, воистину, как утверждал классик, под платьем все люди голы. Все, ч
то под платьем, и всё, что внутри, тоже имеет название. Вдобавок ко всему и
это самое, «неделикатное», слово вполне правомочно в литерату
ре. В первой главе джойсовского «Улисса» Леопольд Блум жарит на завтрак
припахивающую мочой свиную почку, последняя глава посвящена монологу р
аздраженной из-за менструации Молли Блум. Термины обозначены, а значит о
бо всем можно говорить с предельной простотой.
Но вот фильтр забит, испорчен, перестал работать. Человеческий гений наш
ел и тут определенный выход: как бы с другой стороны, через вены на сгибе р
ук, через несколько пластмассовых трубок и металлических полых иголок к
руг кровообращения подсоединяется к искусственному фильтру, на нескол
ько часов три-четыре раза в неделю. Операция мучительная, и дни человека н
ачинают катиться на привязи стационарных аппаратов, но жить можно, держа
все время в сознании, что через день за тобой приедет «скорая помощь» и ра
но или поздно жизнь твоя закончится в стационаре рядом с мирно журчащим
аппаратом гемодиализа. Механическим alter ego.
Ну, а как же тот самый «натуральный» фильтр, с которого был начат предыдущ
ий абзац? Приведу аналогию, понятную для тех, кто видел когда-нибудь в гео
логических подробностях старую коммунальную квартиру или просто доста
точно старый, подвергшийся основательным перестройкам дом. Там под обоя
ми прячутся обрезанные провода, а под штукатуркой или в подвале Ц заглу
шенные ржавые водопроводные трубы. Так и в организме, внутри человеческо
го тела, оказывается нефункционирующий отрезок собственной гидравлики
, заглушенный болезнью, умирающий, но не умерший. Ему бы постепенно ссохну
ться, сморщиться, уменьшиться в размере, превратиться снова в вялый буто
н органа. Так оно иногда и бывает. Но бывает и по-другому. Старая, заглушенн
ая, не отсеченная труба ржавеет, ведь в ней не циркулируют, а стоят, возник
ают при перепаде давлений какие-то обратные токи, когда накопившуюся рж
авчину начинает выносить в центральное русло, наконец, в теле трубы може
т возникнуть свищ, способный, лопнув, залить большие площади и нарушить в
сю систему. Больная, неработающая почка Ц как уснувший вулкан, в любой мо
мент может взорваться и раскаленной лавой смести всё на своем пути.
Хирург сказал, что вырезать надо обе почки. Причем не сразу, одним махом, а
в две полостные операции. Затаившийся, неработающий вулкан тем не менее
притягивал к себе и копил все, что собирать не следовало. Уже несколько ме
сяцев подряд вечерами происходили «выбросы», у Саломеи подымалась темп
ература почти до сорока градусов. Я давал ей «терафлю», смешанное с витам
инами лекарство от простуды, которое растворялось в полстакане горячей
воды. Но это не была простуда Ц порция шлаков, поступая в кровь, отравляла
организм. Потом, когда почку извлекли из организма Ц а по сути, извлекли
опухоль, со вздувшимися луковицами, переполненными застоявшейся жидко
стью, Ц она оказалась весом около двух килограммов при норме, в десять ра
з меньшей. Резать одним махом было нельзя Ц организм, кровяная система н
е справились бы с таким сокращением поля и необходимостью огромной комп
енсации. Я вообще не очень представлял себе, как это могло произойти Ц с п
одключенным или стоящим наготове возле хирургического стола аппаратом
искусственной почки.
И почему одному человеку достается так много страданий? За что он платит:
за свое распутство или за грехи родителей? Близким всегда кажется, что лу
чше бы всё произошло с ними, они лучше подготовлены к несчастьям и физиче
ским страданиям. Я не знаю, как Саломея это всё перенесла и продолжает жит
ь. Но по утрам, когда эта птичка, с хрупкими плечиками и крылышками, варит с
ебе манную кашу, кормит собаку и говорит со мною своим, похожим на вздохи в
иолончели, голосом, Ц такая волна сочувствия и жалости охватывает меня,
такое ощущение безграничного и полного счастья, что я начинаю благодари
ть за милость Бога, продлившего нам обоим жизнь. Моя жизнь? Может ли она бы
ть полной, когда рядом мучается любимый человек?
Почему меня преследуют эти воспоминания?
Тогда, во время первой операции, я думал, что буду делать, как выстрою свою
жизнь, если, не дай Бог, с Саломеей случится непоправимое. Деньги в конечно
м счете решают многое, я проник, имея в портфеле собственный белый халат, в
хирургическое отделение института, где ей делали операцию. Я подходил к
двери реанимации. За несколько часов до этого я сидел в скверике внизу, на
первом этаже, а доверенные люди вели по мобильному телефону чуть ли не пр
ямой репортаж из операционной! Все вроде протекало по намеченному плану
. В металлическую дверь, ведущую в отделение реанимации, был вделан стере
оскопический глазок: изнутри можно было видеть, кто стоит за дверью. Заче
м? И тут же я подумал о времени: сколько расплодилось болезней и наркомано
в. За металлической дверью наркотики. Врачи, ведущие борьбу за жизнь паци
ента, находящегося в равновесии «да» и «нет», должны еще думать о том, что
кто-то может ворваться к ним и ударить дубиной по голове.
К этой намертво закрытой двери с впаянным в нее рыбьим глазком я возвращ
ался много раз. Кажется, мои подошвы на площадке выбили углубления в бето
нной плите. Меня пустили только на десять секунд, чтобы я смог убедиться, ч
то она жива. Саломея лежала с закрытыми глазами, без одеяла и подушки; сияю
щий под потолком фонарь высвечивал все складки и изъяны тела, огромный п
ластырь на животе, прикрывающий хирургический разрез, бритый лобок…
Потом одна операция наслоилась на другую. Сейчас я уже не помню ни дат, ни
последовательности, ни даже времени года: весною, летом или в начале осен
и? Я только помню солнце в окне, когда Саломею везли из реанимации в палату
. Ее ввозили, а потом перекладывали с каталки на койку здоровые, как кобыли
цы, молодые сестры. В этот момент я всегда переживал, что у нас нет детей и С
аломея ощущает только чужие прикосновения. Что я? Я только могу надеть на
нее носки, потому что ночами у нее мерзнут ноги, могу сунуть каждой из этих
теток, знакомым сестрам, дежурным фельдшерицам, нянечкам, заканчивающим
смену, и нянечкам, смену принимающим, диетсестре, сестре в коридоре на пун
кте, санитарке в столовой Ц всем, кто мне попадется, по полста рублей, по с
отне, по плитке шоколада и двадцать раз спросить у тени Саломеи: тебе что-
нибудь купить, что тебе принести?
Я жил, как обессилевший пловец, от одного лихорадочного вздоха до другог
о. Удастся ли сделать третий?..
Два героя моей лекции и моего романа жили тоже в полном напряжении духов
ных сил, но всё же не так суетно. Есть фотография, где Пастернак запечатлен
с лопатой в руках и в грубых яловых или кирзовых сапогах, в которых он раб
отал в саду. Я ведь отчетливо понимаю, что это не оттого, что не было кому ко
пать землю и подрезать малину. Конечно, Ломоносов часами не выходил из св
оей химической лаборатории и, как приклеенный, делал переводы с немецког
о или французского работ своих бездарных коллег-академиков. Не из-за сла
вы, конечно, и Пастернак, будто каторжный, переводил Шекспира и занудливы
й второй том гётевского «Фауста». Можно сказать, что и в этой работе их пос
ещали гениальные прозрения, но это вовсе не оттого, что оба они сидели в со
леных от пота на спинах рубашках. Это потому, что оба были гении, а гений из
обретает своё в любом состоянии. Но ни тот, ни другой никогда не стирали се
бе носков и трусов, не гладили рубашек и концертных платьев жены. Вокруг б
ыли помощники, ученики, слуги, начинающие поэты. А впрочем, кто доскональн
о и в точности знает чужую жизнь? Я вот хочу сказать, что тайно от Саломеи х
одил к ветврачу на Пироговскую улицу, чтобы проконсультироваться по пов
оду опухоли у Розы, а Пастернак все же прошел и прожил войну. можно, конечн
о, иронизировать и сравнивать, но все же… Вот он пишет тогдашнему своему д
ругу Борису Ливанову, выдающемуся артисту МХАТа. 1941-й а не 2004-й год! Сентябрь
, Москву, между прочим, бомбят.
«Золото мое Боричка! Я дико занят. На мне две пустые квартиры, дача, чужие н
еразочтенные домработницы, самые разноречивые хозяйственные заботы. В
се мои кто где, на Каме, в Ташкенте, под Челябинском. Изредка у меня ночные д
ежурства в Лаврушинском, где я прохожу ежедневное военное обучение».
Это случилось во время первой операции Саломеи или во время второй? Я отч
етливо помню сам трагический эпизод, когда совместились, вызывая во мне
ужас, происшествие с собакой, операция Саломеи и, главное, то чувство неув
еренности, неясности дальнейшей жизни, которое вдруг накрыло меня.
Поэтапно я помню, и это повторялось два раза, при обеих операциях, все свои
Ц ну, нескромно назовем это так Ц переживания. Мы расстаемся перед опер
ацией с Саломеей, я подбадриваю её, говорю, что всё это ерунда, что подобно
е давно наработано медициной и представляется теперь столь же безопасн
ым, как операция аппендицита, еще несколько десятилетий назад считавшая
ся опасной. Она говорит: «Ни в коем случае не приходи завтра утром». Операц
ию обычно делают в первой половине дня. Утром и вечером накануне больных
готовят, и она не хочет, чтобы я увидел ее непричесанной, увидел испытывае
мые ею страх и стыд, когда сестры и нянечки манипулируют ее телом: моют, ст
авят клизму, бреют лобок. «Сиди дома, Ц говорит она, Ц всё забудь и работа
й». Я соглашаюсь с нею, но знаю, что завтра, еще до начала операции, буду сиде
ть в скверике у больницы и, ничего не воспринимая, пустыми глазами буду чи
тать кого-нибудь из двух своих любимцев Ц Ломоносова или Пастернака.
Не стану здесь описывать это свое ожидание, звонок по мобильному телефон
у лазутчику и конфиденту Дмитрию Николаевичу, который может войти даже в
операционную. Возраст и работа со студентами подразумевает, что у всех у
них есть родители, и если внимательно поискать, то кто-то заходит в главно
е хранилище Центрального банка, кто-то в приемную президента Федерации,
а кто-то и в операционную нужной больницы.
Через три часа операция заканчивается. Пообещав Дмитрию Николаевичу не
мыслимо какие преимущества и помощь в учебе для совершенно бездарного и
безответственного ребенка, я добиваюсь возможности краем глаза взглян
уть на почти безжизненную Саломею, «спящую» Саломею, которую на каталке
переводят из операционной в бокс реанимации. Потом еще час или два ожида
ний, во время которых врач-анестезиолог, как жрец, стоя над её безгласным
телом, заклинает: «Саломея Нестеровна, вы слышите меня?» Наконец, Дмитрий
Николаевич звонит мне по мобильному: «Всё в порядке, она проснулась, чувс
твует себя нормально, смело идите домой. Её переведут в палату не раньше, ч
ем через сутки или двое».
Я не умею ждать двое суток. Отчасти я устарел, как трифоновский герой Канд
ауров, мне всё надо сделать «до упора», у меня всё спонтанно, но всё и распл
анировано. Уже неделю, пока Саломея лежит в больнице, я каждый день вожу ей
еду, которую она не ест, и фрукты, которые ей хочется, но которые ей есть нел
ьзя. Ни одна душа не знает, что я нахожусь во внутренней панике, которую ст
араюсь ничем не выказывать. У собаки, у Розы, под мышкой огромная, с ладонь,
опухоль. То есть у нее две опухоли: одна на бедре, эдакий бугорок, который о
на всё время лижет, почти разросшаяся родинка, об этой опухоли мы знаем, и,
по правилам, ее давно надо было вырезать. Я так это себе и наметил Ц когда
Саломея будет в больнице, свожу Розу в ветлечебницу на улице Россолимо. К
опеечное, как мне казалось, быстрое дело под местным наркозом. Но не тут-т
о было…
В романе, как и в жизни, всегда есть некие подробности, без которых сюжет
Ц жизненный ли, романный ли Ц не складывается, но тем не менее вся ситуац
ия уже ясна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29