несмотря на почтенный возраст, как-нибудь род
ит, но что делать со щенками. Куда девать Ц раздавать, дарить Ц дорогих и
породистых щенков, я знал. А вот кто возьмет неаристократических отпрыск
ов лохматого Будулая?
Мне бы следовало для драматизма начать эту главу с удивительного поведе
ния и скрываемого от меня чувствования Саломеи, после того как Роза всё-т
аки ощенилась. В конце концов, всех больных ее болезнью вместе с инвалидн
ой книжной награждают еще и мудреным диагнозом: аллопатия. Я перевожу эт
о как «люди не в себе». Слишком много Саломее досталось: возбудимая душа а
ртистки, внезапно рухнувшая, превратившаяся в воспоминания слава и еще о
собая, вызванная болезнью нервность. При такой психике вообразишь себе в
се, что угодно.
Я опущу также, не останавливаясь на этом подробно, сам факт родов Розы. Она
в отличие от нас была молодцом. В пустой квартире Ц по нашим подсчетам ро
ды должны были состояться дня через три, Саломея спокойно уехала на диал
из Ц она благополучно разрешилась двумя щенками. Каждый раз, судя по про
изведенному расследованию, перед появлением следующего она перетаскив
ала предыдущего с антикварного дивана карельской березы, где она распол
ожилась, на диван поплоше, в кабинет. И вот, когда вернувшаяся с диализа Са
ломея открыла дверь в квартиру, Роза как раз занималась производством тр
етьего щенка.
Я всю жизнь буду поражаться тайнам женской природы и знаю, что разгадок м
не никогда не найти. Саломея спокойно допевает спектакль, когда, оступив
шись на сцене, вывихивает себе лодыжку. В Риме сумочкой бьет в лифте гости
ницы молодца, который, грозя револьвером, пытается снять с неё изумрудно
е колье. Два раза попадает в авиационные катастрофы, но не теряет присутс
твия духа, ведет себя смело и мужественно. Тут же она впадает в истерику, у
видев весело и деловито рожающую собаку.
И тем не менее истерика человека, привыкшего к тысячам несводимых с него
глаз, отличается от истерики перед нахамившим водопроводчиком. Первую в
есть получил я. Я знаю, что во время лекции лучше всего сотовый телефон дер
жать выключенным, и только одна гипотетическая ситуация заставляет мен
я этого не делать. Я пытался много раз объяснить Саломее и мое университе
тское расписание, и характер моей публичной работы. Расписание моих лекц
ий, где часы обведены красным фломастером, висит возле телефона в прихож
ей и в комнате Саломеи, на кухне, на дверце холодильника, и возле телевизор
а в гостиной, где Саломея любит бывать, расположившись с собакой, Ц одна
в кресле, другая на диване карельской березы. Саломея смотрит канал «Кул
ьтура» и одновременно чистит картошку, скоблит морковь или режет капуст
у, разбрасывая по всему пространству разноцветные очистки и крошки. Она
крупный художник и пренебрегает мелочами быта. Она гордится, что при так
ом самочувствии еще может сварить суп или приготовить куриный плов. Наро
дная артистка два часа варит суп, но зато профессор три часа потом отчища
ет мебель и пылесосит ковёр. Но разве кто-нибудь посмеет упрекнуть мою пт
ичку! Разве я когда-нибудь упрекал?
Довольно часто во время моих лекций раздавался звонок, вводивший меня в
стресс, и густой, бархатный голос Саломеи невинно задавал вопрос: «А где у
нас лежит зеленый чай?» Или: «Не забудь, пожалуйста, по дороге купить сыра»
. Или: «Принеси новую книжку Владислава Пьявко, сегодня по телевизору ска
зали, что она уже продается в магазине «Москва"». Нелегко, имея перед собой
сотню глаз студенческой аудитории, объясниться привычно и сказать что-
нибудь, спасающее тебя самого от нервного срыва, лучше всего ответить од
носложно: «Хорошо» и нажать на клавишу отбоя.
В этот раз звонок раздался в самый патетический миг моей лекции. Я читал с
пецкурс о Ломоносове, на который студенты не очень ходят. Еще в Евангелии
от Матфея хорошо сказано о пророке в своём отечестве, это справедливо, эт
о, видимо, лежит вообще природе человека, ему обязательно подавай дистан
цию. Но это, наверное, во много крат распространяется на русских. Это особы
й народ и особая страна: живем в нищете, буквально, как по грязи, топая по св
оим нефтяным и лесным богатствам, обладаем редкой энергией и природной с
меткой, а управлять собой вечно призываем инородцев или иноземцев. Имеем
национальных гениев, признанных во всем мире, но предпочитаем поклонять
ся другим.
Спросите, например, какого-нибудь студента знаменитого элитарного Лите
ратурного института (в чьем помещении, называемом тогда «Домом Герцена»
, в свое время, уйдя от первой жены ко второй, получил квартирку Пастернак
Ц правда, сам он остался на Волхонке, с выбитыми от взрыва храма Христа Сп
асителя окнами, Ц туда с удовольствием переселилась рвущая с прежней ж
изнью Евгения Лурье с сыном), я специально выбрал его, а не свой педагогиче
ский университет, поскольку там готовят властелинов духа, а не просто уч
ителей-словесников, как у нас, Ц спросите, знает ли кто-нибудь из них подр
обно «Тихий Дон» или «Бесов». Они все готовы об этих произведениях порас
суждать, но внимательно их не читали, как не читали стихов Пушкина и Держа
вина, романов Тургенева и Гончарова, пьес Островского. Но они все знают Ма
ркеса и Умберто Эко, наряду с Пелевиным знают Франсуазу Саган, Рембо, Паск
аля и даже Абеляра. Естественно, любой из них покажет вам памятник Пушкин
у, стоящий на Тверской улице, перпендикулярной бульвару того же названия
, где расположен их институт, но расскажут ли они, кем был К.А.Тимирязев, пам
ятник которому стоит по другую сторону бульвара? Вот если бы это был Ньют
он или, на худой конец, Джон Леннон. А ведь фигуры Ньютона и Тимирязева сов
ершенно равновелики.
Если бы Ломоносов был чехом или венгром, мы бы знали его и говорили о нем, п
одняв палец кверху, как говорим о Сметане и Петефи. Но знают ли о Ломоносов
е чехи и венгры? Правда, наша страна во много раз больше, так что, безусловн
о, новые гении у нас растут, как грибы на нехоженых полянах, чего о каждом з
аботиться. И почему Ломоносов у нас в таком официальном забросе? Почему д
аже школьная программа говорит о нём так же условно, как об Илье Муромце? З
нает ли кто-нибудь два-три стиха этого гиганта? А вот «На Васильевский ос
тров я приду умирать» и «Не спи, не спи, художник» Ц достаточно искренние
, но поверхностные стихи Ц известны. Может быть, Ломоносова мало «пресле
довали» в его время?
Что-то зациклился я на Пастернаке, хотя думаю, вернее стараюсь, размышлят
ь об обоих параллельно. Боюсь, что Ломоносов не герой нашей интеллигенци
и, она вечно живет сиюминутным, Пастернак ей ближе, она его создала, ей бли
же его верхнепочвенный взгляд. Кстати, оба, но, наверное, с разными целями
достаточно неразборчиво добивались царской любви. Один, правда, начинал
свою игру с высшей властью с вирш, где в смысле новаторства формы и содерж
ания ничего особенного, а вот другой Ц не последователь, а предшественн
ик Ц сразу создает и «комплимент», и новый взгляд, и стиль, и новый принци
п в поэзии. Вот уж новатор так новатор, но время его подвело, он был у истоко
в, потом тектонические сдвиги в языке, начатые Державиным и продолженные
Пушкиным, многое засыпали. Кому из интеллигентов хочется копаться в «ок
аменевшем дерьме», ходить по илистой почве истоков? И писем этот гений к р
одным, к возлюбленным не оставил: на свое, личное, не было времени у этого г
осударственника. Это какой-то сторукий Шива осьмнадцатого столетия: поэ
зия, математика, стекло, химическая лаборатория, теория света, электриче
ства, закон сохранения энергии, счастливые догадки и вот даже пишет «Рос
сийскую грамматику». И Ц Donner Wetter! Ц вот оно, чувство и сущность новатора: эту
русскую грамматику пишет не на латыни, как было бы естественно и положен
о по тогдашним правилам, а на русском языке. Какой прорыв, какая дерзость!
Какая фигура! Какой немыслимый авторитет при жизни имел в научных кругах
за пределами своей родины! И какой поэт! Их у нас, наверное, слишком много, и
один заслоняет другого. Даже просто приличного лирика К.Р., поэта совсем н
е в ранге даже Фета, достаточно, чтобы в любой европейской стране его назв
али классиком: «Растворил я окно, стало душно невмочь, опустился пред ним
на колени». Вот тебе и лирическая дерзость, когда высочество опускается
на колени. Но кто, кроме нашего нелюбопытства, заслонял Ломоносова? Что мы
знаем об этом патетическом парении? А что мы знаем, например, о переложени
и им 143-го псалма? Ну, в лучшем случае студенты знают политически-пафосное:
«Что может собственных Платонов /И быстрых разумом Невтонов /Российская
земля рождать». Или: «Заря багряною рукою /От утренних спокойных вод /Выво
дит с солнцем за собою /Твоей державы новый год», если не путают со строфой
из «Евгения Онегина»: «Но вот багряною рукою /Заря от утр
енних долин / Выводит с солнцем за собою /Весел
ый праздник именин». Любой поэт держится не столько на «значении», котор
ое раздувают литературоведы, учителя и завистливые коллеги, а на этом са
мом количестве общих мест и признанных цитат и картин. Но может быть, плох
о читаемый в наше время Данте держится на иллюстрациях Дорэ? Если бы Дорэ,
или хотя бы старший Пастернак вместо лермонтовского «Мцыри», сумел прои
ллюстрировать оды Ломоносова!
Когда прозвучал звонок Саломеи, я как раз читал вслух крошечное стихотво
рение Ломоносова «Кузнечик». Вот он, крик о свободе и жизни, в том числе и ж
изни поэта, заваленной глыбами долга!
Собственно, чего я вытащил этот стих? Чтобы обнаружить величие Ломоносов
а, достаточно просто сунуть нос в оглавление книги с его стихотворениями
. И сразу выясняется, что это был интеллектуал, та редкая порода нашего рус
ского интеллектуала, которая ведет свои раскопки не для демонстраций и б
леска, а исключительно для себя, так как это интересно в первую очередь ем
у. Он хочет быть в окружении своих друзей и собеседников по чину Ц то пере
водит из Гомера, то из Горация, то из Вергилия, Овидия, то из Сенеки, то из Лу
креция, не говоря уж о младших современниках Ц Буало, Фенелоне или Руссо.
Я люблю его оды, потому что в них есть и мне свойственная некая театрально
сть, и дух парения. На лекциях я люблю, читая отрывки из «Оды на взятие Хоти
на», рассказывать об истории ее возникновения. Кто бы мог подумать: ведь п
рактически написано по газетным реляциям, и, похоже, никаких сражений са
м Ломоносов нигде никогда не видел. Но гений всегда прав, и слово его всеоб
ъемлюще. А «Кузнечик» для меня всегда иллюстрирует другую сторону жизни
этого поморского мужика в парике, лентах и придворном кафтане. Оно ведь с
каким пояснением подано? «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я
в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз
прежде за тем же». Сколько в этой ремарке отчаяния и грусти по уходящей жи
зни!
Прежде чем представить себе тряскую дорогу, не очень хорошую карету, кол
еблющуюся на английских рессорах и ремнях, как шлюпка в бурю, духоту и неи
збежную пыль, тесный камзол, жабо, которое ни в коем случае нельзя запачка
ть, манжеты, прикрывающие пальцы, всё такое маркое и воздушное, шелковые ч
улки на тучных ногах, башмаки, которые неизбежно жали… Представим и очев
идный ему, логику и государственнику, повод для поездки: ведь все равно по
дпишут, потому что не такая это власть, где ничего не понимают. Но надо опя
ть ехать, стоять, улыбаться, унижаться, изображать из себя аристократа, ос
троумца и эрудита, никому не уступать, ведь при дворе только у сильных сил
а. Боже мой, и сколько же ему надо было просить! И сколько же он просил, сколь
ко написал писем и рапортов, чтобы жизнь сделалась привольнее и умнее. Он
просил себе звание, просил жалование, просил убрать неучей, он переписыв
ался об академическом (как раньше, так и теперь) воровстве. Он писал и выск
ребал оды на тезоименитства, надписи для фейерверков по торжественным с
лучаям. Он выпрашивал деньги на инструменты и на химическую лабораторию
. Как он раздражен этой постоянной необходимостью просить! Жизнь проходи
т, а над каретой, вокруг, без него, без его расслабленной воли, бьется и живе
т тварный мир.
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!..
Порядок в Петергофе, как и в Версале, един: можно доехать только до ворот, а
потом через весь двор и залитые непереносимым солнцем дорожки, обливаяс
ь потом, идти ко дворцу. Я ведь не просто фантазирую: это путь нужных «прои
зводственных» разговоров, с необходимостью знать все персоны, все имена
, с необходимостью вовремя кланяться. А тот кузнечик, что вдруг, в минутную
остановку экипажа, прощелкал на дороге, чья мелодия вошла в сознание, это
т кузнечик, вместе с академиком совершает придворный путь.
Телефонный звонок раздался в самом конце моих фантазий по поводу этого к
рошечного стихотворения. «Образ» кузнечика уже нарисован, я иду к послед
ней цитате:
Ты ангел во плоти, иль лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь Ц все твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому!
Я люблю это стихотворение невероятно, потому что у русского человека все
гда есть проблема выбора между, казалось бы, собственной свободой и долг
ом, которая прижимает, гнетет, бьет о землю, но без которой счастье твое не
в счастье.
Когда, кое-как дочитав лекцию, схватив машину, я примчался домой, здесь вс
е было в полнейшем порядке. Самые нервные, и даже безумные, женщины, всегда
знают, как надо правильно поступить. Роза, удовлетворенно облизываясь, л
ежала на диване карельской березы, где на шелковой обивке расплылось мок
рое пятно. В коробке, на теплой подстилке, прикрытые теплой салфеткой, леж
али только два (!) щенка, а в кухне пила чай знакомая ветеринарша. Я стал прик
идывать: обойдется это мне в ползарплаты или в целую?
Долой, долой подробности и долгие описания! А может быть, подробные описа
ния и нужны, когда не можешь описать сути? Но суть Ц это другой роман и дру
гие герои. Как описать это странно возникшее нездоровое соединение Сало
меи и нашей собаки? Ну, ушла ветеринарша, уже выбраковав, оказывается, «неж
изнеспособных» щеночков. У одного из двух оставшихся не случилось сосат
ельного рефлекса, он тоже погиб. А над оставшимся бастардом склонились к
ак бы две няньки, две матери, две самки Ц Роза и Саломея.
Мне кажется, что эти роды Розы Саломея ощутила как свои собственные, коих
никогда не было. Скопившийся, перезревший инстинкт материнства вылился
в такую странную форму. Я стал свидетелем медленного, но неуклонного кри
зиса психики, свинченного с оси сознания. Конечно, мы оба, и я и Саломея, пол
агали, что жизнь проиграна, если нет детей, не признаваясь в этом друг друг
у. Может быть, всё и обошлось бы, но ребенок мог обернуться и гибелью Салом
еи, да и о каком здоровом ребенке в ее случае можно было говорить!
Но долой рассуждения, лишь моё сознание сбережет все подробности. Я знаю,
с каким мужеством и отвагой Саломея сама выцарапывалась к своему обычно
му, повседневному больному миру. Выздоровление это шло вместе с ростом м
аленького Будулая, по мере того, как он, как когда-то Роза, сначала перепор
тил обувь, погрыз ножки у кресел, разорвал обивку на диване. Здесь у Саломе
и одна за другой возникли две операции. Это не шутка, когда у тебя в животе
две бомбы, весом каждая чуть не в два килограмма.
По возвращении ее из больницы мы отдали щенка в надежные руки. Роза, сама п
ережившая собственную хирургическую операцию, этого, кажется, и не замет
ила. Она всё время лежала возле кровати Саломеи и иногда взглядывала в ок
но, за которым летали птицы. «Роза, потряси ушками», Ц говорила, выходя из
забытья, Саломея. Роза трясла ушками и улыбалась. Улыбались они обе.

Глава восьмая

Пора продолжать мою, без гида, экскурсию по городу. Всё, ранее прочитанное
, увиденное в альбомах и книгах, на литографиях в музеях, на планах и геогр
афических картах, на почтовых открытках встаёт передо мной и приобретае
т новое значение. Публичную лекцию надо выстрадать и выходить, накопить
мысли, остроты, повторить цитаты Ц чем меньше, тем лучше, Ц всё просеять,
отжать, лишнее отбросить, не забывая, чтобы вспомнить при необходимости,
быть готовым к любым, самым диким вопросам, накопить в себе силы, ощущения
, создать образ и мотив лекции, придумать её интонацию и строй. В этом смыс
ле все персонажи публичных профессий похожи друг на друга: на сцене Ц ре
зультаты, за кулисами Ц основная работа, иногда каторжный труд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29