— Удалось что-нибудь прояснить? Что говорят?— А ничего не говорят.— Так-таки ничего?— Ничего.— Похоронили и забыли?— Похоронили, но не забыли. Молчат.— Что-то ты загадками говоришь.— Убили Прохорова и Водицына.Кузнецов недоверчиво смотрит на Ознобишина.— Ты рассказы о Шерлоке Холмсе читал?— Читал.— Суток не провел в Луковце, а уже во всем разобрался.— Чего уж разбираться, коли меня самого убить хотели.— Тебе не показалось?— Чего уж казаться. Пришли душить. Открыто, утром…Кузнецов обе руки на стол, вонзил глаза в Ознобишина:— Ну-ка, ну-ка…Слава рассказал все, как было.Кузнецов помрачнел.— Значит, не обмануло нас наше чутье… — Он ласково посмотрел на Ознобишина. — Молодец! Что думаешь дальше?— Завтра посоветуемся, пошлем туда человек четырех, свяжемся с волкомом партии, пусть займутся…— Правильно, — одобрил Кузнецов. — Мы тоже подскажем волкому.— А что касается гибели Прохорова…— Что касается Прохорова и Водицына — это уж не твоя забота. Ваше дело — наладить массовую работу, а по части преступлений найдутся специалисты покрепче. Посоветуемся еще с Афанасием Петровичем, а пока иди к себе, поговори с ребятами…Слава взялся за ручку двери.— У меня там лошадь осталась.— Лошадь не пропадет.Слава замялся.— Ну что еще?— И наган.— Разве он не при тебе?— В портфеле остался, у этого самого старика, где я ночевал.— Как же это ты? — упрекнул Кузнецов. — Придется тебе объясняться с Семиным.В крохотном кабинетике Ознобишина собрались работники укомола: Железнов, Ушаков, Иванов, Решетов.— Где ты пропадал? — спросил Железнов. — Ты ведь утром еще уехал из Луковца?— А ты откуда знаешь? — удивился Слава.Ушаков усмехнулся:— Слухом земля полнится.— Потому что часа два назад приходил парень с конного двора, — объяснил Железнов. — Привели, говорят, лошадь, на которой ваш секретарь ездил в Луковец, сам куда-то уехал, а лошадь и портфель оставил, вот они и прислали твой портфель.Слава схватил портфель, щелкнул замком и облегченно вздохнул — наган на месте.— Как съездил? — спросил Железнов. — Рассказывай.А Слава не знал, что рассказывать и что не рассказывать. Кузнецову он изложил все, что было, укомпарту он обязан был все рассказать, а сейчас его вдруг покинула уверенность в том, что Прохоров и Водицын убиты и что собирались убить его самого, не поспешил ли он свои предположения выдать за действительность? Истину установит Семин, и стоит ли заранее настораживать своих товарищей?— Выпал у нас Луковец из поля зрения, захирела организация, надо туда направить крепкого работника, завтра обсудим…— А зачем откладывать? — сказал Коля Иванов. — Пошлите меня!— Завтра, завтра, — повторил Слава, прижимая к себе злополучный портфель. — А сейчас по домам, жрать хочу…Иванов вышел вместе с Ознобишиным, все уговаривал послать его поработать в Луковце.Поужинали неизменной картошкой, да еще Эмма Артуровна расщедрилась, угостила Славу, а заодно и Колю киселем из купленных на базаре вишен.Коля сидел у окна и делился со Славой впечатлениями от своих поездок по уезду, а Слава разбирал содержимое портфеля.— На книги налегаем, а владеть оружием не учим ребят, — упрекал себя Слава. — Сколько комсомольцев погибло во время антоновщины из-за собственного неумения…За окном стемнело, тускловато светилась лампочка, покачиваясь на засиженном шнуре, на столе, на стульях и даже на кровати валялись газеты и брошюры, на подоконнике черствые ломти недоеденного хлеба, над столом зеркало, в которое никто никогда не гляделся, пахло прелой травой, должно быть, в отсутствие Славы Эмма набила матрас свежим сеном.— Действуем от случая к случаю, — сказал Коля. — А многое можно предусмотреть, комсомольские работники должны обладать даром предвидения.Коля и не предполагал, что говорит о своем будущем, что именно он много лет спустя станет работником Госплана, этого он не знал, просто мечтал о будущем.А Слава вертел в руках револьвер, и мысли его все чаще возвращались к утреннему происшествию.— Не очень-то все предусмотришь, — возражал он Коле. — Неожиданно перед тобой появляется враг, ты целишься и не имеешь права промазать…И, положив палец на гашетку, направил дуло пистолета на Колю…Он не понял, как сорвался у него палец. Грохот выстрела слился с внезапно наступившим мраком. Лампочка лопнула, треск разбитого стекла слился с грохотом выстрела…Сердце остановилось в груди Славы.— Коля… — тихо позвал он в тишине, — Ты жив?Страшная тишина.Коля растерялся — и от выстрела, и от темноты. И вдруг засмеялся…От неожиданности, от чувства облегчения, от сознания того, чего он только что избежал…Смеялся все громче и громче, и ни он, ни Слава долго не слышали, как в дверь стучит Эмма Артуровна.— Что случилось? Вячеслав Николаевич, что случилось? Товарищ Ознобишин, что случилось?— Ничего страшного, перегорела лампочка. Найдется у вас запасная?Скупая Эмма с перепугу отыскала где-то лампочку, и свет вновь вспыхнул.Обоим, и Славе, и Коле, было не по себе, одному потому, что едва не был убит, а другому потому, что едва не стал убийцей.— Ты прости меня, — сказал Слава.— Ничего, — сказал Коля. — Случается.Он охотно сказал бы Славе, что с оружием надо обращаться осторожнее, однако считал, что инструктору неудобно читать нотации секретарю.Зато сам секретарь читал себе нотации всю ночь. Он не понимал, как решился направить револьвер на Колю. Ведь это только счастливый случай, что тот остался жив. А если бы не остался? Как тогда жить, сознавая, что ты убийца, что ты убил своего товарища…«Боже мой, до чего несерьезно мы ко всему относимся, — думал Слава. — Играем в игрушки, которые вовсе не игрушки».Чувство ответственности, ответственности перед собой, перед товарищами, перед обществом, возникло в глубинах его сознания. Он упрекал себя за то, что при нем не было револьвера, когда луковецкие мужики искали его в саду; если они действительно намеревались его убить, он мог бы оказать сопротивление, а сейчас, после происшествия с Колей, он думает совсем иначе. Хорошо, что он был безоружен, без револьвера его, конечно, легче было убить, ну а если бы убил он сам? Приехал в деревню представитель Советской власти и убил пришедшего к нему мужика — это убийство обязательно изобразили бы так, а не иначе. Какой резонанс вызвало бы это во всем уезде! Револьвер — это уже атрибут власти, а власть страшная и подчас разрушительная сила, ею надо уметь пользоваться. Надо уметь пользоваться даже игрушками!Утром Слава отправился к Семину.— Я уже все знаю, — сказал тот. — Меня вызывали в уком, разберемся. Ты лучше скажи, где это ты Оставил свой револьвер?Слава вытащил наган из кармана.— Для этого я и пришел, возьми его у меня.— То есть как это возьми? — удивился Семин. — Ответственный работник не может обходиться без оружия.— Уж как-нибудь обойдусь, — настойчиво повторил Слава. — Все равно я не умею стрелять. 31 Слава ушел подальше, выбрал место в саду, где трава выкошена не слишком старательно, лег и устремил взор на вершины берез, купающихся в голубом небе.По щеке пополз муравей. Слава смахнул муравья.Так что же есть долг?Ему предстоит проверить донос. Никуда не денешься. Это тоже входит в круг его обязанностей. До чего тягостно…— Ты забываешь о своем долге!Кто это?Перед ним стоит Никита Ушаков.— О каком таком долге?— Подавать всем пример…— Да в чем дело?— Секретарь укомола ворует яблоки!— Ты в уме?— Я-то в уме, а ты свой растерял!— Иди-ка ты…То, что Слава принял за палку, угрожающе нацелилось в него.— Перестань безобразничать с ружьем! — крикнул Слава. — Тоже мне собственник!— А я требую, чтобы ты немедленно убрался из сада!— И не подумаю!— Тогда я буду стрелять!— Ну, посуди сам, завполитпросветом укомола стреляет в своего секретаря?— В данный момент я не завполитпросветом.— А кто же ты?— Арендатор!— Это ты арендатор?— Да, арендатор, член садовой артели, совладелец сада.— Ты владелец сада?Ушаков смутился.— Ну, не сада, а урожая. Совладелец урожая.Слава засмеялся:— Ох, Никита, Никита! Ну что нам с тобой делать? Собираешься торговать яблоками, грозишь убийством…— Иди к черту! — завопил Ушаков. — Оно у меня не заряжено! Но все равно я заставлю тебя уйти…Слава нисколько не сердился на Ушакова, даже любил его, звонкоголосый Ушаков только делал вид, что всерьез охраняет сад, а на самом деле всем мальчишкам позволял воровать яблоки, бедность заставляла кричать, он рассчитывал после продажи урожая поправить свои дела и отремонтировать дом матери.Странный человек Никита! Удивительно правдив, ради идеалов, о которых он говорит, не пожалеет жизни, в этом уверен не один Слава, а с другой стороны — крохобор, хватается за каждый мизерный приработок, не успеет получить паек, сразу же уносит домой…Товарищи смотрели на его странности сквозь пальцы, но когда-нибудь должен же прийти им конец! Теперь такой повод появился, потому-то Слава и выбрал для своих раздумий сад, охраняемый Ушаковым, впрочем, сад тоже один из поводов для решительного разговора.В кармане у Славы полученное накануне письмо — увы, анонимное, — в котором неоднократно повторялись «доколе», «до каких пор» и «сколько можно», обращенные в адрес Ушакова.Письмо принесла Франя, оно было адресовано «Укому РКСМ» — ее обязанность отвечать на письма, однако, уяснив его важность, она тотчас пошла к Ознобишину.— Дождались! — с сердцем воскликнула Франя, и Слава согласился, что «дождались».Некий доброжелатель, отдавая должное работе Ушакова на ниве политического просвещения, недоумевал, как можно совмещать эту работу «со всякими нечестными», так значилось в письме, «заработками»: Ушаков «состоит в артели, снимающей фруктовый сад с целью выгодной продажи урожая», Ушаков «за вознаграждение обслуживает зажиточных хозяев в своей деревне» и, наконец, «получает плату за участие в церковном хоре»; в заключение неизвестный адресат спрашивал: «Совместимы ли эти проступки с высоким званием комсомольца?»Теперь, после анонимки, нельзя было мириться с участием Ушакова в аренде сада, а разоблачение других проступков предвещало явный скандал.— Что делать? — задали себе один и тот же вопрос и Ознобишин и Железнов.Договорились обсудить анонимку на ближайшем заседании комитета.— А не лучше ли, — предложил Железнов, — посоветоваться сперва с Афанасием Петровичем?К Шабунину Слава и отправился с анонимкой.— Почитайте…— Ну а сами-то вы верите Ушакову? — неожиданно спросил Шабунин.Это был ответственный вопрос, решалась не только судьба Ушакова, но и определялось отношение Ознобишина к людям.Слава с надеждой посмотрел в глаза Шабунину.— Я-то верю…Шабунин слегка улыбнулся.— В таком случае вместе с Ушаковым проверь обвинения по всем пунктам и только тогда уже выходи на комитет.Шабунин и побудил Славу размышлять о своем комсомольском долге, и в укомоле, и дома, и в саду…— Ты уйдешь? — спросил Ушаков дрожащим голосом. — Я тебя честью прошу!— Отвяжись! — рассердился Слава. — Нужны мне твои яблоки!— Пойми ты, — взмолился Ушаков. — Сегодня мой черед сторожить. Зайдет кто из артели, увидит тебя, подумают, что я или на сторону продаю, или товарищей угощаю.— Ну и пусть!— Выгонят меня из артели!— Черт с ней, с твоей артелью! — огрызнулся Слава. — На вот, читай! — И протянул злополучное письмо.Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.— Это правда? — жестко спросил Слава.— Сам знаешь, что правда, — отвечал Ушаков и вдруг задумался. — А впрочем, что именно?— Ну об артели я знаю, — сказал Слава. — А вот насчет хора и на кого это ты работаешь у себя в деревне?— В хоре я действительно пою, — признал Ушаков, — а в деревне вскопал огороды двум хозяевам.Слава не понимал: умный, интеллигентный, может быть, самый интеллигентный юноша в Малоархангельске — и гонится за каждой копейкой!— Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье…Ушаков насупился.— На дом.— Какой дом?— Надо поставить дом.— Так уж не терпится стать собственником?— Ладно, пойдем!— Куда?— Ко мне.Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить к нему было незачем, все дни он проводил в городе, в укомоле, а выпадало свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.— Подожди, — попросил Ушаков…Скрылся меж деревьев. Слава догадался — побежал звать сменщика. Вернулся в сопровождении какого-то малоархангельского мещанина, пожилого, угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.— Неотложное дело, Парфен Лукьянович, — объяснил он в присутствии Славы. — Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь…Пыльное шоссе — до деревни рукой подать, и все же надо быть энтузиастом, чтобы каждую весну и осень по два, а то и по три раза на день месить на этой дороге грязь…Слава по дороге расспрашивал:— Дома у тебя мать?— И сестра.— Большая?— Тринадцать.— А мать старая?— Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.— А отец?— Завалило в шахте.— И вы вернулись сюда?— Маме нечего делать в Горловке…Ушаков не любил говорить о себе.Деревня появилась как-то внезапно. Невзрачные избы, редкие деревца, колодец с журавлем.— Пришли, — сказал Ушаков.Он неуверенно посматривал на бурый стожок.— Вот и мой дом…Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх конусообразная крыша, крытая бурой соломой, и, только внимательно всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.— Это твой дом?Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок…Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок на земляном полу. Но стол выскоблен, доски золотятся, на земляном полу ни соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела…Со скамейки привстала старушка, на редкость аккуратная, в чистом ситцевом платье.Ушаков тоже ведь всегда в белоснежной рубашке, всегда тщательно подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.И не то удивительно, что он тщательно следит за собой, а то, как ему удается, живя в такой каморке, соблюдать эту необыкновенную чистоту, да и вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.— Это, мама, мой товарищ, — сказал Никита, — вместе работаем, — повернулся к Славе. — Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь зимовать нельзя.Возвращаясь в город, Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками: урожай в саду предполагается такой-то, на двенадцать человек членов артели придется по столько-то; двум хозяевам у себя в деревне он действительно вскопал огороды, работал по ночам, а двум помог убрать огурцы и капусту, заплатили досками и кирпичом, материалы лежат у старых хозяев; в хоре поет потому, что платят.Относительно хора замялся, понимает, комсомольцу негоже петь в церкви… Сестра Ксеня присматривает за соседскими ребятами.— Я уже собрал половину того, что нужно. Не могу оставить сестру и маму в такой халупе.— А где будешь ставить дом?— На этом же месте.— А успеешь к зиме?— Постараюсь, а не успею, задержусь еще на год.— Как задержусь? — удивился Слава. — Разве ты куда собираешься?— Конечно, поеду учиться.— А как же мама?— За мамой присмотрит сестра, большая уже девочка, а я буду помогать…Только сейчас Слава понял, как трудно жилось Ушаковым. Он мысленно упрекал себя, что не поинтересовался раньше жизнью Никиты. Все работники укомола получали паек, но Никита на свой паек содержал трех человек, да еще собирался строить для матери дом, и при этом никогда не жаловался, ничего не просил, надеялся только на себя… Нет, сейчас погоня Никиты за приработками выглядела совсем иначе!— Куда же ты собираешься?— В Москву.— А куда хочешь поступать?— В Институт восточных языков.— Чего это тебя туда несет?Ушаков смутился. Слава, однако, смотрел на него так требовательно, что Ушакову пришлось объяснить.— Жалко…— Кого? — удивился Слава.— Угнетенных. Особенно на Востоке. Я думаю, что революционеры всего мира должны бороться против эксплуатации…Ушаков часто пересыпал такими фразами свои выступления, но кто бы мог подумать, что для него это не только фразы!— Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, — похвастался Ушаков.Слава сегодня только и делал, что удивлялся.— С кем же это ты его изучаешь?— Самостоятельно…— Удивил ты меня, Никита, — признался Слава. — Только не понимаю, почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором…— А чего выяснять? — воспротивился Ушаков. — Платят, вот и пою…— Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной площади, которая называлась собором.— Ты поешь в соборе? — осведомился Слава. — Попа там как зовут?— А зачем тебе поп?— Ты же с ним договаривался?— С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.— А где его искать?— В церкви небось торчит, он любит церковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81