— интересуется Шифрин.— А почему не довезти?— Отличные книжки дали в политотделе, — говорит Шифрин. — Больше всего мне понравился «Овод». Я даже оставил эту книжку у себя. Даю, конечно, другим…— А мне «Овод» что-то не очень…— Как ты можешь так говорить! — возмущается Шифрин. — Образец принципиальности!— Есть получше образцы.— Это кто же?— Базаров.— Кто, кто?— Базаров.— Кто это?— "Отцы и дети" читал?— Тургенев? — Шифрин пренебрежительно машет рукой. — Вчерашний день!Славушке не хотелось с ним спорить.— Заходи в редакцию, — великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. — Может, напишешь что…После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства…Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле.Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: «Спокойнее, не свалимся».Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала.— А в общем давай спать, — закончил он, — двигайся поближе, под шинель…Но сон не шел к Славе.— Ты читал «Овода»?— Угу, — ответил Андреев, засыпая.— Понравился?— Ничего…— А кто принципиальнее, — спросил Славушка, — Овод или Базаров?— Сравнил бога с яичницей, — пробормотал Андреев. — Слезливые сантименты и целое мировоззрение…— А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем…Андреев неожиданно сел.— И правильно считают, — сказал он. — Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.— Что ж, отказаться от книг?— Не отказаться, а выбирать что читать. — Андреев вытащил из кармана записную книжку. — Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? «Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками». Запомни. «Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует». Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу…Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее — горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился.Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов.Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.— Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма — Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет…— А когда ехать? — спросил кто-то из угла.— Сегодня, — сказал Кобяшов. — Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами.Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас… Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем…— Запишите меня, — нарушил молчание Андреев, — я еду.— И я, — тут же сказал Слава, — и я!— А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? — спросил Кобяшов.— А хоть бы он, — сказал Андреев, указывая на Славу. — Ознобишин.— Но я тоже еду, — возразил Слава.— Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, — сказал Кобяшов. — Тебе нет шестнадцати.Слава пытался возражать:— Какое это имеет значение?— Потому что война — это не игрушки, — сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. — Не спорь, пожалуйста.— Так кто ж еще? — спросил Шульман.Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района.— А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? — неожиданно спросил кто-то из железнодорожников.— Я хотел, но не разрешает губкомпарт, — без запинки отозвался Кобяшов. — Можете справиться!— Зачем, мы верим…Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.— Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен…У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.— Я не могу, у меня аппендицит, — отвечал он. — Всего только три месяца, как меня хотели оперировать…— Товарищи, еще два человека! — воззвал Кобяшов.— Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, — сказал Хватов, секретарь ливенского укома.— А почему бы тебе самому не пойти? — вкрадчиво вмешался Шульман. — Ты же слышал, вагон уходит сегодня?— Что ж, могу и сам.Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи.— Неужели боятся? — спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.— Н-нет… — протянул тот. — Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары…— Нет, товарищи, это из рук вон! — вдруг сказал Шульман. — Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально…Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник.— Все нормально, — сказал Андреев. — Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо…Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание.Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:— Ни крошки, ты едешь на фронт.Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш:— Распишись. — Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. — Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата…— Ты не жди нашего поезда, — сказал Андреев Славе. — Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой…Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными.Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант — он на нем почему-то остановил свой выбор, — и попросил его приглядеть за Славой.— Вот и все, — сказал Андреев. — И еще два слова по секрету.Они вышли в тамбур.— Возьми…Он протянул Славушке фунтик с конфетами.Славушка возмутился:— Да ты что?!— Нет, это не тебе… — Андреев смутился. — Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол.Вагон тряхнуло. Подали паровоз.— Ну, бывай! — сказал Андреев. — Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. — Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. — И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду…Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место. 55 Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика.Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал.Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным.— Ты откуда, хлопчик?— Из Орла.— Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле?— На пленуме был.— Это на каком же?— На комсомольском.— Значит, ты комсомолец? — с одобрением спросил человек с бантом.— Я уже коммунист, — гордо ответил Славушка.— Как так? — удивился его собеседник. — Не рано ли?— Смотрите! — Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. — Я — секретарь волкомола!— Ах ты, ядрить тебя! — с восхищением сказал человек с бантом. — Выходит, мы с тобой на одном положении.— А вы кто? — поинтересовался, в свою очередь, Славушка.— Да никто, — отозвался тот. — Коммунист. Ни чинов, ни званий. На фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село… — Вздохнул и замолчал.— Рады? — спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему, но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его живым и целым.— Радоваться особенно нечему… — Попутчик Славушки еще раз вздохнул. — Жена у меня ушла к другому, дочка замуж вышла…— А что ж будете делать вы?— Работать… Советскую власть защищать, ей еще достанется…Он опять погрузился в размышления.В соседнем отделении пожилая сухонькая особа, чем-то напоминавшая Славе начальницу политотдела, вслух читала газету, читала все подряд, статью о положении на фронте, о ноте Керзона и конгрессе Коминтерна, заметку о заготовке капусты, рецензию на концерт из произведений Гайдна, читала и комментировала, поясняла слушателям, чем и как созвучен Гайдн революции.Верстах в пятнадцати от Орла, на станции Домнина, все побежали за кипятком. Ни у Славушки, ни у человека с бантом посуды не было, он вступил в переговоры с сухонькой особой. Договорились, что она даст бидон, а он принесет кипяток. Бидон она дала, но когда кипяток был принесен, выдала компаньонам лишь по кружке.— Ты пей, — сказал человек с бантом.— Сначала вы, — сказал Славушка.— Чего-нибудь сладенького у тебя нет? — спросил человек с бантом. — Давно я не баловался чайком.Просто так спросил, наудачу, или видел, как Славушка доставал конфету? Леденцы принадлежали Фране, но неудобно стало, что его заподозрят в скупости, он поколебался, отсыпал полгорсти попутчику.— Красота! Коммунист всем должен делиться, — сказал тот. — Это мне надолго…Сложил леденцы в бумажку и запрятал в карман шинели. Отхлебнул кипятка, пососал леденчик, еще отхлебнул…— Красота!Однако одной кружкой не напьешься, теплая вода не утоляла жажды, хотелось холодненько-расхолодненькой…Сухонькая особа смотрела на свою кружку так, точно это драгоценный фарфор. Принялась пить сама. Насыпала на бумажку каких-то бурых катышков.— Кашка с патокой, — объяснила она, заметив взгляд мальчика, и даже протянула ему один катышек: — Попробуй.Слава отрицательно замотал головой:— Я не люблю сладкого.Наступил вечер, в вагоне делалось все более душно, просто невозможно дышать, сухонькая особа даже читать перестала, до чего, кажется, неутомима, а перестала. Душно, как в африканской пустыне…Хотелось пить, всем хотелось, даже лень говорить. И вдруг звякнула кружка о бидон — поезд остановился.— Стоим?— Стоим.— В чем дело?…Пошли выяснять.«Машинист отцепил паровоз и уехал». — «Зачем?» — «Сказал, скоро вернется». — «А где мы?» — «Где-то, говорят, возле Мохова». — «Зачем уехал?» — «Разве они объясняют?…» — «Воды, говорят, набрать». — «Наберет и вернется». — «Не мог набрать в Орле?» — «Значит, не мог». — «А здесь воды нет?» — «Есть колодец…»Машинист увел паровоз в сторону Мохова. Поезд стоял посреди степи. Кто-то обнаружил колодец. Тут же возле линии, за насыпью. Потянулись к воде.Славушка подошел к сухонькой особе.— Разрешите сходить по воду?— Только не давайте пить из бидона, — предупредила она, — столько нехороших болезней…Она бы не дала бидона, да самой, видно, хотелось пить.Человек с бантом и мальчик заторопились. Впрочем, шинель с бантом спутник Славы оставил в вагоне, был он в суконной гимнастерке, таких же штанах, в брезентовых сапогах и без банта.Возле колодца толклось немало пассажиров, всем хотелось пить, но посуды ни у кого. Спутник Славы заглянул в колодец. Далеко до воды! Над колодцем ворот с накрученной цепью, ведра нет, как ее достать? Еще кто-то заглянул, чиркнул спичкой, бросил вниз, спичка тут же погасла.— Метров тридцать, — определил кто-то.— Уж и тридцать, — возразил кто-то еще. — И двадцати нет.Люди похлопывали ладонями по круглой стенке, точно колодец живое существо.Как достать воды? Кто-то протянул руку с большой стеклянной бутылью.— Тебе чего?Бутыль хорошая, вместительная, в нее много воды войдет.— Привязать.Вокруг засмеялись.— Дурной, бутылку разве цепью обвяжешь?Засмеялись еще громче.— Ничего, ребята! Сейчас напьемся, — сказал спутник Славушки. — У нас бидон. — Вытащил из кармана шпагат, привязал бидон к цепи, проверил, хорошо ли держится, скомандовал:— Крути!Кто-то схватился за ручку ворота.— Раскручивай, раскручивай…Цепь звякнула, пошла, до воды неблизко, разматывалась, разматывалась. Люди заглядывали в колодец: скоро ли?Всплеск!— Дошел!— Набирай, набирай.— Тяни.— Что-то больно легко.— Да он отвязался!Поболтали цепью в воде. Брякает о бидон.Славушка обмер. Впрочем, спутник его тоже, кажется, обмер. Как вернуться к владелице бидона?! Она Керзону не давала спуску, а что же сделает с ними?— Вот это да!… — озабоченно пробормотал спутник Славушки.— Что да?— Белых генералов не боялся, а ее боюсь, она у меня последние кишки выгрызет…Славу осенило, он схватился за цепь.— Я спущусь…— Очумел? — сказал кто-то. — Не удержишься!— Погоди, погоди, — задумчиво сказал Славе его спутник. — Сейчас обмозгуем. Ты человек легкий, ничего…Нашел возле колодца палку, обломал, обвязал цепью.— Садись верхом, держись за цепь, а мы потихоньку…Слава ухватился за цепь. Как на качелях. Повис над водой, ворот крутится. Медленно, осторожно. Только бы достать этот ведьмин бидон! Теперь он называл про себя владелицу бидона не иначе как ведьмой. Пропажу бидона она не простит. Конечно, сделать ничего не сделает, но как-то совестно вернуться без бидона. Цепь раскручивается. Вверху небо. Серо-сизый туманный клочок. Славушка отталкивается от стенки. Круглая, мокрая…— Ну что? — гудит откуда-то сверху чей-то голос.— Спускай, спускай!Коснулся ногами воды.Цепь вздрогнула, замерла.— Стой!Наклонился, пошарил рукой… Вот! Он даже видит бидон. Нащупал ручку. Не забыл, что надо принести воды. Зачерпнул.— Тяни!Все произошло в одно мгновение. Прозвучал гудок паровоза и оборвал мерный скрип ворота. Цепь скользнула вниз, и Славушка погрузился в воду.Сперва он ничего не понял, ушел по пояс в воду, ухватился обеими руками за цепь и закричал что есть сил:— Да тяните же!Но никто уже не тянул, тишина вверху, и снова загудел паровоз.Его бросили! Все кинулись к поезду, побоялись остаться…Надо вылезать самому. Он протянул руку вверх, и цепь еще на два звена ушла в воду. Держись…Брошен! Один! Ноги в воде. Он утонет… В одно мгновение перед ним пронеслась вся его жизнь. Так говорится. Гм… Пронеслась… Перед его глазами… Но его глаза могли созерцать только стенки колодца, да и не стенки, а одну бесконечную стенку. Впрочем, он и эту одну-единственную стенку видеть не мог, потому что висел в смутном ночном сумраке. Жизнь пронеслась перед его духовным взором… Глазом? Оком? Взором?… Перед духовным взором. А что есть духовный взор? И какой такой духовный взор может рассмотреть жизнь, даже свою собственную? Да и есть ли надобность ее рассматривать? Его жизнь оборвется, как цепь, на конце которой он висит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81