— Провожаю Алешу в армию.— В какую?— Корсунские верны присяге…— Увольте, княгиня, не могу.— Как это не могу?— Такое время. Поднявший меч… И благословляющий меч — тоже. Я бы не советовал посылать сына, Мальчик еще…Наталья Михайловна встала.— Я не прошу советов, отец Николай… Вы отслужите молебен в воскресенье!— Со всем расположением, только не по такому поводу.— Смотрите, потеряете приход!— А это уж как консистория…Наталья Михайловна отвернулась от отца Николая: трусливый деревенский поп!Нашла парня, — помогла Аграфена Ниловна, — одна из баб за платье, одно из любимых платьев Натальи Михайловны, из настоящего лионского шелка, сшитое в Москве у Ламановой, согласилась послать сына в Успенское, там два священника, за одним из них, все равно за каким! Наталья Михайловна велела передать, что не поскупится.Отец Валерий отказался наотрез, стар, болен, ревматизм, отец Михаил обещал…Он прискакал в воскресенье, верхом, подобрав рясу под себя, красивый, улыбающийся.Наталья Михайловна собирала сына всю ночь, Варвара Михайловна помогала и причитала:— Это безумие. Ты губишь и его и нас. Ты судишь о большевиках по Быстрову. Ты мало сталкивалась с этими людьми…Лошадей у Корсунских национализировали, у мельника Спешнева она выменяла добротную вороную кобылку на золотые часы.Утром позавтракали своей семьей, Аграфена Ниловна считалась своей. Алеша ел любимые пирожки, остаток завернули ему на дорогу.Молебен отслужили не без скандала, отец Николай не дал ключей ни от церкви, ни от колокольни, церковный замок не решились сломать, а на колокольню ребята забрались через окно.Ребята звонили как на пасху, народ потянулся — и спектакль и политика, — какая мать пошлет родного сына на погибель!Наталья Михайловна с паперти поклонилась всем, кто пришел.— Простите! Проводим Алексея Владимировича…Она с вечера пыталась узнать, не хочет ли кто сопутствовать Алеше, добровольцам обещала купить лошадей, но попутчиков не нашлось, даже самые зажиточные мужики выжидали.Отец Михаил деловито, по-военному, отслужил молебен, икону Корсунской божией матери в старинной серебряной ризе принесли из дому, вместо кропила пошла в ход кисть из бритвенного прибора покойного князя.— Спаси, господи, люди твоя!… — залихватски пропел отец Михаил…Процессия тронулась по селу, кто-то из мальчиков вел в поводу лошадь, еще до молебна к седлу приторочили саквояж, дошли до околицы, Алеша стал перед матерью на колени, она благословила его иконой, Алеша сел в седло, не очень-то по-гусарски, отец Михаил махнул крестом, Наталья Михайловна перекрестилась, и Алеша рысцой затрусил по раздолбанной грязной дороге.Быстров проскакал через Рогозино, пролетел улицу, чуть отпустил поводья, спускаясь в овраг, берег коню ноги, и к церкви.Церковь на замке. Пусто.Наврал Сосняков? Быть того не может!Оглянулся на своих спутников, поманил Еремеева.— Подождите меня…Шажком приблизился к поповскому дому.— Отец Николай!Тот осторожно выглянул из-за занавески, сощурил приветливо глазки, вышел на крыльцо.— Чем могу?— Служил молебен? — хмуро осведомился Быстров.Отец Николай почмокал губами.— Я, Степан Кузьмич, барыниным капризам не потатчик.— Молебен служил?— Говорю же! Знаете меня… Неужели пойду на такое безрассудство?— А что же здесь происходило?— Молебен. Из Успенского отец Михаил служил. На паперти божьего храма! Я им даже ключей от церкви не выдал.— А где же они?— Провожают молодого князька до околицы…— Да я только от околицы — никого!— Разошлись…Быстров резко повторил:— А ну, Митя, едем в гости!Прелестный дом, весь в деревянных кружевах, в несмываемой белой краске, с террасами, с башенками, о угольчатыми шпилями…— Эй, кто есть?!Никого, только ветер шелестит опавшей листвой.— Эй!Кто-то метнулся за окном и пропал, выглянул в дверь и опять пропал.Быстров спешился, не глядя бросил поводья, взбежал, рванул дверь.— Стой, стой!Аграфена с узлом бежала через залу.— Покажи-ка… — Быстров глазами указал на узел. — Чего тут?Аграфена развернула рыжую шаль. Платья, скатерти, шляпа со страусовым пером…— Грабишь?— Отродясь не брала чужого! Дареное…— Где Наталья Михайловна?…Не глядя на Аграфену, Быстров пересек зал, он хорошо знал дом, Корсунские жили теперь в пристройке, где раньше помещалась прислуга, там им отвели две комнаты.Наталья Михайловна сидела на кровати, в руке мятый платочек, должно быть, плакала, Варвара Михайловна стояла у окна.— Не ожидал от вас такой глупости, — сердито сказал Быстров. — Жили бы и жили, а тут нате вам: крестный ход. Тех, кто такие ходы устраивает, расстреливают, как зайцев по первой пороше…— Прежде всего здравствуйте, — металлическим голосом произнесла Наталья Михайловна.— Да вы понимаете, что наделали!…— Степан Кузьмич, я вас еще подростком учила постучаться, поздороваться, а потом уже…— Да ведь Алешку вашего расстреляют! Это же глупая демонстрация…Он и в самом деле жалел Алешу Корсунского. Быстров не отличался сентиментальностью, но не терпел напрасных смертей. Он сам не боялся смерти, понимал, что смерть иногда неизбежна, не боялся убивать врагов, но зря убивать не хотел, и бессмысленность поведения Корсунских выводила его из себя.— Кто заставил вас лезть в политику? Мы Деникина бьем и добьем, а ваш Алешка мог бы стать человеком…— Мы с вами по-разному понимаем, что значит быть человеком.Варвара Михайловна зло посмотрела на сестру. Потеряла сына, а теперь сама лезет в петлю.— Ты слушай, слушай лучше, — строго сказала Варвара Михайловна. — Помолчи, пожалуйста.— Ты ужасно прозаична, Барб, — ответила Наталья Михайловна. — Иногда форма важнее содержания.— Вас арестуют, — сказал Быстров.— За что?— Мужики не поверят, что у вас не все дома! Раз послали сына к белым, начнут ждать возвращения деникинцев… Насколько же труднее будет собирать хлеб!— Слушай, — повторила Варвара Михайловна.— О, ты пойдешь к ним в учительницы, — не без колкости произнесла Наталья Михайловна.— Вас я как-нибудь защищу, — сказал Быстров Варваре Михайловне. — А с этой…Хотел назвать Наталью Михайловну дурой и не смог, есть в ней что-то, что позволяло уважать ее, даже когда она делала глупости.— Пеняйте теперь на себя…Наталья Михайловна привстала, угроз не боялась, но сожаление Быстрова ее подавляло.— Куда вы?— За вашим дураком!— Вы хотите его спасти?— Наказать!— Но это я виновата…— Вы обманули меня! Поверил в ваше благоразумие…Бойцы отряда на конях ждали Быстрова возле дома.Он спустился с крыльца, пошевелил носком сапога опавшие листья.— Митя! Трюхает наш князек, вот какое дело. Нельзя его отпустить. В семнадцать годов полагается отвечать за свои проступки.Еремеев согласно кивнул.— Догоним…— Мы к Ливнам подадимся, там обозы у белых. Придержим. А ты возьми с собой Логунова, и Славу прихвати, куда его тащить к Ливнам, завезешь домой, и догоняй!Алеша Корсунский не торопился на своей кобылке. Ехать-то он ехал, но куда? К кому? Не очень-то отдавал он себе отчет, куда едет…Вот он и трусил на своей вороной кобылке с притороченным к седлу саквояжиком и со свертком домашних пирожков.Еремеев и Логунов ехали побыстрее. Алеше неясна цель путешествия, а им во что бы то ни стало нужно Алешу догнать.Лошаденки у них похуже, чем у Алеши, но неслись они во всю прыть! Грязь комьями летит во все стороны. Славушка плетется далеко позади, обижается на Быстрова за то, что не взял с собой к Ливнам.За Барановкой увидели всадника.— Он?Подстегнули лошадок.— Он?!Еремеев поднялся в стременах и заорал во всю силу своих легких:— Эй ты, паразит!Алеша услышал крик, обернулся и… совершил непоправимую ошибку. Может быть, испугался, может быть, оскорбился, но вместо того, чтобы остановиться, он, напротив, хлестнул свою кобылку, и та рванула вперед.Тогда остановился Еремеев. Лошадь его притомилась, а княжеская бежала куда как резво, можно и не догнать.Еремеев тронул товарища за плечо.— Логунов! Гляди внимательнее!— Он! Он!Еремеев спрыгнул на землю, поставил свою лошадку поперек дороги, положил для верности винтовку на седло, взял на мушку голову в светлой фуражке, прицелился, — господи, благослови! — и спустил курок.Вороная кобылка остановилась.Еремеев вскочил в седло и подъехал к убитому.Алеша висел вниз головой, бледный, чистолицый и как будто удивленный, что все так быстро кончилось.— Убит при попытке к бегству, — беззлобно сказал Еремеев. — Помоги, Логунов.Они приподняли убитого, приторочили покрепче к седлу и повернули обратно.— Не мы их, так они нас, — сказал Еремеев. — Не родись красив, а родись счастлив… Славка! Один до Успенского доедешь?— Почему ж не доехать…— Вот и я так думаю. Нам тоже время терять нечего, подадимся к Ливнам, там обозы у белых.Смутная надежда, что Еремеев захватит его с собой, развеялась.— Лошадь отдашь Григорию, он знает, куда отвести. — Придержал мальчика за плечо. — И вот что: если будут спрашивать насчет князька, сам видел, не догнали бы мы его, ушел бы. 35 Славушка не заметил, как добрался до Успенского. Переехал Озерну, поднялся в гору, остановился перед сторожкой.Недавно здесь стояла виселица. И Алеша и Савушкин погибли удивительно нелепо. Савушкин вообще ни в чем не был виноват, да и Алеша мог бы жить. Жестокость? Да. Но есть жестокость необходимая, и есть жестокость ненужная…Славушка крикнул:— Дядя Гриша!Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился, будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.— Прибыл?— Велели лошадь тебе отдать.Взял повод и сразу повел лошадь куда-то на село, а Славушка, точно и вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.Мама дома, пожалуй, для него это главное. А мама даже не поцеловала, только погладила по руке.— А Петя?Петя, как всегда, при деле, вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все остальные на месте. Павел Федорович ходит да позвякивает ключами; Марья Софроновна на кухне рядом с Надеждой, то редьки себе натрет, то за капусткой пошлет, пьет рассол корец за корцом, привередничает; Прасковья Егоровна лежит, задыхается, немытая, неприбранная, сводит с ней счеты невестка.Вера Васильевна пыталась взять на себя заботу о свекрови, принесла таз, ведро воды, мочалку. Марья Софроновна вывела невестку из комнаты.— Мамашу предоставьте мне, вам с ней не справиться.— Не пачкайтесь, — поддержал Павел Федорович жену. — Федор вернется, не простит, если позволю вам грязь подбирать…Не подпустили Веру Васильевну к свекрови.На селе тишина безвременья, точно все замерло перед приближающимися событиями, и нарушалась она только мелкими происшествиями.Вскоре по возвращении Славушки к Вере Васильевне прибежала почтмейстерша.Почта поступала в Успенское от случая к случаю, какими-то неведомыми путями; то забрасывали пачку «Призыва», издававшейся в Царицыне белогвардейской газетки, то неведомо кто доставлял сверток с «Правдой» и «Известиями», письма приходили и с советского севера, и с белогвардейского юга, одни письма почтмейстерша отдавала адресатам, другие уничтожала, поступала, как ей попричтится, ее отдаривали, и почтмейстерша обнаглела, принялась письмами торговать, — «голову из-за чужих писем подставлять не хочется…» — с кого брала крынку сметаны, с кого старый ботинок, годится подлатать туфли!Она посочувствовала Вере Васильевне: «Трудно вам, понимаю», — и показала конверт с адресом, надписанным рукой Федора Федоровича.— Спасибо.— Гуся!— Какого гуся?— Могу отдать за гуся. Знаете, что мне будет от белых, если узнают, что передаю письма из Красной Армии?Гуся у Веры Васильевны не было, она направилась было за гусем к Ореховым.— Вы куда?— Гуся покупать.— А на что будете менять?— На блузку.— Блузку я и сама могу взять…Письмо четырехмесячной давности из-под Полтавы. Федор Федорович командовал там кавалерийским эскадроном, писал, что белые могут докатиться даже до Орла, но все равно их песенка спета…Петя и Федосей вернулись затемно, приволокли на себе один плуг, а второй оставили в поле. Перед самыми сумерками к ним подъехал какой-то отряд, человек двадцать, белые или красные, они не разобрались, лошадей выпрягли и угнали, вот они и тащили плуг. Павел Федорович с Федосеем пошли за вторым: «На темноту рассчитывать нечего, унесут». Федосея и Петю ругать не стал: «Что можно — сохрани, но зря не гомони».А днем пропал отец Михаил. Алевтина Ионовна, его супруга, искала мужа весь день, а под утро бабы прибежали сказать, что отец Михаил грабит почтмейстершу.К почте подъехал казачий разъезд, казаки вошли в дом и принялись очищать сундуки, почтмейстерша билась об стену головой, но каковы же были ее ужас и удивление, когда в казачьем уряднике она узнала своего же успенского попа.— Побойтесь бога, отец Михаил!— Мой бог твоему богу не товарищ, — ответствовал тот. — Нахапаешь еще!К почте примчалась несчастная попадья.— Что же это ты творишь, сукин сын? Куда ты сбрил бороду? Как дальше будешь священствовать?— А кто тебе сказал, что я буду священствовать? — отвечал он жене. — У меня с тобой и с церковью полный расчет, буду воевать бога не крестом, а мечом!Позже в село ворвался какой-то отряд, бойцы называли себя вольными анархистами. По всей видимости, отряд вклинился между двух армий и торопился запастись продовольствием, поживиться и как можно скорее исчезнуть.Несколько человек ворвались к Астаховым. Спросили хозяина. Павел Федорович, как обычно, указал на мать. Кто-то из вольных анархистов потребовал от нее золота. Марья Софроновна засмеялась: «Лежит она на своем золоте!» Дух от Прасковьи Егоровны шел тяжелый. «А что, ребята, может, под нее они и заховали свои ценности?» Старуху сволокли на пол, штыками перетряхнули всю постель, но так ничего и не нашли.Прасковья Егоровна хрипела всю ночь, Вера Васильевна пыталась ее напоить, Марья Софроновна кричала: «Не лезь к матери, чистое белье постелено, опять запакостит», так и не дала свекрови напиться, а к утру Прасковья Егоровна отдала богу душу. 36 Егорыч как снег на голову подкатил на неизменной таратайке с саврасым одром к крыльцу:— Примете сироту? У меня новостей, новостей…Неизвестно откуда взялся, неизвестно куда пропадет старый, всюду поспевающий Егорыч.Павел Федорович искоса поглядел на дядюшку, не ко времени он, вздумает еще чего попросить.Зато Марья Софроновна готова приветить всю астаховскую родню, чувствовала себя виноватой перед покойницей, а это как-никак ее брат.— Дяденька, миленький, заходьте, заходьте, сейчас соберу покушать.— Мне бы чайку, чайку!— Откуда бог несет? — спросил Павел Федорович.— С Новосиля, с Новосиля!— Эк вас занесло…— Торговал!— Дырками от бубликов?— Шутник, шутник! Старые овчины завалялись у меня, заскорузли не дай бог, а я помыл, обстриг, фунта три шерсти набрал, свез, продал, в Новосиле цена подороже…Дурак и есть дурак, гонять лошадь из-за трех фунтов в Новосиль, да и намного ли выше цена…— Ну а новости?Славушке нравится слушать старика, все у него ладно, все необычно, ни на что не обижается, никому не надоедает, легко живет.— Откатывается.— Чего откатывается?— Деникин. От Тулы, от Орла. Маршем, маршем, краковяк!Павел Федорович рассердился, прикрикнул:— Вы толком рассказывайте — что, где!— Катится… — Егорыч хихикнул. — Все спето, не состоялся молебен в Москве, отступление по всему фронту, отходят… — И снова хихикнул. — На новые боевые рубежи.Славушка обычно только слушал, не вмешивался с расспросами, а тут взволновался:— Куда ж они?— На Курск, на Оскол, на Валуйки… — Дальше Валуек Егорыч не езживал. — К ночи здесь будут, а потом дальше, на Малоархангельск…Ведь врет… А, впрочем, на карте у Шишмарева был отмечен Малоархангельск… В степи, в сторону от железнодорожных путей? Пойдут, выскользнут из-под удара…Что делать? Не с кем даже посоветоваться. Быстров где-то под Ливнами…Вера Васильевна исправляла ошибки в тетрадях. Петя крошил табак, изготовлял махорку для Павла Федоровича, а приватно и для себя.— Нельзя читать при таком свете, — обычно говорила Вера Васильевна старшему сыну, — Ты испортишь глаза.Она видела: сыну не по себе.Тут пришлепала босая Надежда.— Айдате ужинать!Вера Васильевна заторопилась:— Идем, идем…Вышли в сени. Славушка свернул в галерейку.— Ты куда?— Я сейчас.Во дворе тихо. Слышно, как жуют жвачку коровы. Серебряный полумесяц повис в небе. Над избой Ореховых тонким столбиком клубится дым.Зайти к Кольке, что ли? Славушка медленно идет в сторону Ореховых. Но так и не заходит. Колька не развеет тоску. Через овраг мерцает огонек. В школе. У Никитина. Читает или ужинает. А дальше опять тьма. Поле…И вдруг ощущение одиночества тает. Ничто не изменилось. Только вспыхнул костер. Далеко-далеко. Где-то в поле. То вспыхивает, то угасает. Там люди. Что-то делают, зачем-то жгут. Греются, готовят ужин… Люди в ночи! И мальчику уже не так одиноко.Славушка возвращается. На кухне горят две коптилки.— Ну, наследник-цесаревич… — говорит Павел Федорович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81